Одиннадцатая (1931 - 1932) симфония Мясковского
[Для оркестра тройного состава, си бемоль минор, соч. 34, с посвящением М. О. Штейнбергу]


Разгоняется примерно ко второй минуте звучания, [Lento], начинающееся словно по заднику сцены - изнанкой струящаяся, шумом подземным или же гулом, вырывающимся на поверхность; самая, что ни на есть, проходная, о которой в биографии отведено полтора абзаца и которая смущает прокофьевскими витражами и шостаковичевыми виражами, что, конечно же, наблюдается в обратной перспективе, постфактум.
Поступательные, ритмические, ритмизованные запилы постоянно наступают как кукольные полки - ровно и ритмично, подгоняемые агрессивной, постоянно нарастающей медью.
Наблюдать со стороны, не участвуя - на фоне глубокого, облачного неба, на фоне рамы из густого русскоязычного хвойного пейзажа, обрамляющего картину небесного боя - не небесах и военной битвы - на распаханной земле. Несмотря на экспрессию, не допускать никакого экспрессионизма и нарушения пропорций, ваять в привычном скульптурном ритме, из больших и неискажённых объёмов. Скультурная лепка. Утверждение риторических фигур. Прозрачность осеннего воздушного бульона.


Выхватить где-то у Ленина: "Нам не нужны истерические всхлипы одиночек, нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата..." и различить среди всеобщей радости, ликования и бубенчиков, отклонение от самим же собой заданной траектории.
Нет, никакого диссидентства - вот и вначале второй части [Andante] задушевная затактовость начинается со служебного разогревания паров, окутывающих оркестр тревожностью звучания. И пусть далее льётся из заводика лирическая волна, железный поезд, стоящий в тупике Казанского вокзала, покрыт дёгтем и копотью.
Мясковский, подобно Пенелопе, ткёт полотно и сам же его и распускает: честная жизнь частного человека с участком и мезонином на участке не может не войти в противоречие с юоновским размахом многоступенчатого воздушного боя: громада сечёт громаду, выкручивая и выламывая облакам суставы.
Ну, да, а под ними ткётся-вытекает мезонин с черёмухой да сиренью под окном. Мезонин, палисадник, смородиновый чай, смерть, нарастающая в акцентированном звучании, неизбежна: под видом радости снова продаётся просроченный яичный порошок, не растраченный на Пасху. Провокация старорежимного специалиста, как и было сказано. Финальное скрипичное соло, подсолнухом зацветающее в саду.

Три части как тезис - антитезис и синтез; третья [Preciptato] состоит из "вариаций на отдельные темы (включая одну из тем 2-щй части) в сочетании с элементами сонатности" (З. Гулинская), что автоматически сближает Одиннадцатую Мясковского со Второй Прокофьева, написанная лет на восемь (1924) раньше.
О Шостаковиче тогда и вовсе лапоть не звенел, Шостаковича в слушание вплетает пост-слух и пост-сознание, однако же очень хочется сказать, что по мере углубления в Одиннадцатую шостаковичевость уменьшается, истончается, уступая место прокофьевской остроте да колкости, присутствующим тут как разные агрегатные состояния всё одной и той же гуашевой краски.
Ну или так - краски-то одинаковые, да бумага разная; одна, знаете ли, более гладкая, словно бы воском натёртая, другая - более шероховатая, под влагой быстро буреющая и в какие-то катышки мгновенно собирающаяся.
Мясковский, разумеется, эту фактуру учитывает да упомысливает, отчего танки, идущие ромбом, начинают танцевать, представляете себе зрелище танцующих танков? То-то же. То ещё зрелище.