Том первый
Три части, странно между собой связанные: описательный пудинг, в котором вязнешь как в том самом знаменитом синтаксисе, плаваешь, пока не вынырнешь на остров, состоящий из сюжетных хитроспелений. Собственно, чтение и есть переход от одного ассиметричного острова к другому; комочками в манной каше, различными агрегатными состояниями.

Первая часть - история прогулок в одну и в другую сторону как метафоры, опять же, разных, агрегатных состояний, диониссийского и аполлинического начал; протоцентр, из которого вырастают все пост развивающиеся темы и лейтмотивы. Всего по чуть-чуть - и чувствительности, роковой и обморочной; детства, размоченного в липовом цвете; кланчика Вюрдеренов и пчелиного кружения вокруг снобов и снобизма; высшее общество в лице Германтов, но, главное, разумеется, детство, боярышник, пирожное, мама, Франсуаза и тётушка Леония. Вполне малеровский кусок, безостановочный, бесконечный, хотя и постоянно меняющий направление, оптику, состав воздуха, питья, но, главное, запахов.

Вторая часть - сверхплотное рондо или скерццо, выдержанное в едином, задыхающемся ритме: одна, отдельно взятая история любви - на фоне семейства Вюрдеренов и их окружения; слоистая геодезическая природа чувств, диалектика возникновения и угасания, кружева обстоятельств, наиболее чёткие, точные и распространённые формулировки, растекающиеся глазурным панцирем по тексту; собственно, первоистоник бартовского "Отрывков из речи влюблённого", один из самых важных, в истории мировой литературы, концентрированных отрывков-разделов, похожий на психологический практикум или психоложеский катахезис, которым, помню, упивался, в первый-то раз, не меньше, чем автор-персонаж...

Третья часть, подводящая итоги гегелевской триаде, как синтез. Пробежка беглой гаммой по всем важным символическим узлам и, в первую очередь, возвращение в детское сознание, к родителям и Франсаузе, появление и закрепление Жильберты, игры с которой на Елисейских полях, выльются или вольются в начало второго тома.


Хотелось бы написать, что тема искусства возникает именно в третьей части, но Пруст смещает акценты и тема писательского призвания (в том числе и отрывок о трех колокольнях), возникает на последних страницах первой части (а странно, так как теперь кажется, что на последних страницах первого тома), как и желание увидеть игру Берма, а так же рассказ о сонате Вентейля, ставшей знамением любви Свана и, таким образом, заводящей тему гендерных переодеваний.

Все эти знаки воздействуют странным образом лишь постфактум: точных и чётких сгустков формулировок не существует; Пруст постоянно кружит вокруг да около, подчас касаясь нас одними только лишь упоминаниями имён, обозначениями, нагуливая, таким образом, плотность вещества впечатления.
А формулировка сама возникает у тебя в голове из множества неконкретных подробностей, ибо стоит, постфактум, вернуться к тексту, и ты ничего в нём не находишь, несмотря на многочисленные подчёркивания и выделения.

Покрывало, переливающееся и блестящее множеством огней, расползается у тебя на глазах, старой дерюгой или же медузой, вытащенной на берег; высохшей галькой, из-за чего, ну, да, становится очевидным, что главная задача Пруста - создание коммуникативного аттракциона, который роится вокруг да около, жалит означаемыми, вырабатывая внутри читателя противотела текста. Так, вероятно?

Бонус
"К числу красивых зрелищ я относил только те, которые насколько мне было известно, не были нарочно созданы для моего развлечения, зрелища неизбежные, неизменные: красота природы, красота великих произведений искусства..."