Прокофьев. Гергиев или Озава
С картинами такого не происходит, в принципе не может произойти - чтобы ты открыл в хорошо знакомом, однажды узнанном нечто принципиально новое.
На то музыка и ценна, что протеистична: интерпретация есть способ чужого указа и возможности донесения до тебя чужого мнения, взгляда. Так что каждый раз всё возникает из пены морской исполняется по-разному; точно сбрасывая старую кожу и надевая новую.

Во многом это зависит от момента потери невинности - то есть, от того как ты первоначально услышал опус, в чьём исполнении, того тебе по жизни и нести на своих плечах и в своих ушах.
Я уже писал как-то, что так вышло- Второй Рахманиновский выпало мне прочесть впервые с виниловой пластинки в исполнении Виктора Ересько, я ж тогда не знал как нужно ухо ставить и на каких образцах, купив первое, что под руку за 1р.45 копеек подвернулось (тут ведь ещё важно, чтобы на обложке картинка была правильная, цепляющая - репродукция как часть литературной программы, бренда и стиля), вот я с Ересько теперь вынужденно сравниваю всех остальных.
Целые поколения меломанов выросли на Первом Чайковского в исполнении Ван Клиберна и кому-то ныне это может показаться дикостью, ибо где он теперь, застенчивый, кудрявый исполнитель концерта Чайковского и песни "Подмосковные вечера", а вот для нас - судьба. Сила судьбы.

Я бы так и слушал Прокофьева в исполнении сглаженного Озавы, разделившего свой труд с берлинскими филармониками, если бы Ольга из чувства противоречия не прибрахлила комплект симфоний, который Гергиев записал с Лондонским симфоническим.
Как раз тот самый, где пластиночки очень правильно окрашены красным, ибо играется Прокофьев так, будто бы с симфонического облака кожу живьём снимают.



Очень странное ощущение - точно ты эквалайзер перенастроил и опус поменял количество и качество звуковых пятен, переиграл соотношение глубины и фона, неожиданно расслоившихся на составляющие, поменял агрегатное состояние звучания, превратив его из варёного в сырое и лишённое фундамента и шевелящимися в волосах Горгоны (особенно медными) духовыми.
Картины Озавы оказались слишком залакированными и то, что воспринималось нормой экспрессии обернулось серебрящимся, приглушённым сфумато, плавно продвигающим Прокофьева куда-то в сторону если не классиков, то романтиков.

Гергиев исполняет будто бы подмалёвок, эскиз, нечто ещё до конца незатвердевшее, подвижное и более близкое к перфоменсу, к театральной импровизации - что особенно хорошо видно, к примеру, в исполнении Третьей, написанной на материале оперы "Огненный ангел", тоже ведь идущей в Мариинке и записанной "Филипсом" - и когда, после нескольких лет сидения именно на этой записи, я пошёл на "Огненного ангела" в Большой то меня не оставляло фраппирующее впечатление того, что я нахожусь на репетиции - настолько московские певцы и московский оркестр наплевательски относился к заиндевевшему внутри меня оптимальному, вызванному многочисленными повторениями, питерскому варианту.

Нынешняя Третья словно бы прикидывается театральным действом, из-за чего на первый план выходит драматургия структуры, геометрия заострённых и даже колючих форм, тогда как в исполнении Озавы симфонические холмы, из дёрна которых не выпирала никакая медная жовиальность, выстраивались в длительную перспективу плавного, медленного восхождения.

Прокофьевская грубость, которой он отличался от остальных (уже не помню, кто это вспоминал, не сам ли Сергей Сергеевич, что в треугольнике молодых друзей, Прокофьев отвечал за витальность, Асафьев за интеллект, а Мясковский за эмоциональность и сугубый серьёз) методологически точно ложится на Гергиевскую скомканную карту будня - с его новорусской страстью к очень громко и прочим аффектациям. К его торопливости и нетерпимости, наконец. Отчего исполнение оказывается словно бы наживуленным, сшитым на белую нитку и таким живым, что Озаве с его мумификацией в лучах золотистого бульона и не снилось.

При том, что я же не сказал, что Мариинка и г-н Г. лучше, и что их "жизненность" включает в том числе непродуманность и непрожитость, а так же трамвайное хамство в стиле "Геликон-оперы" так, что я узнаю и не узнаю все эти любимые шаги по воде и по витражному стеклу...

Кто из них более близок букве или духу первоисточника?
Музыка с её принципиальной процессуальностью и незавершенностью, в отличие от живописи, ставит иную неразрешимую программу расширяющихся сада, разбегающихся тропок: все интерпретации равны, но есть среди них более равные, чем все остальные; однако же, даже среди лучших из лучших не отыскать, не найти главной.
Приходится, подобно исследователю черновиков Пруста или же "умному" ослу стоять меж двух копён, интуитивно, основывая свой выбор на каких-то странных и непонятных интуитивных подвижках, выражающихся разве что шевелением ноздрей, выбирать вариант более подходящий к нынешнему умонастроению.

Причём Гергиев "запутывает" окончательный выбор, предлагая два варианта Четвёртой - в комплект входят две композиторские версии - 30 года и 47го (более поздняя короче едва ли не в два раза и промелькивает соколом), а если учесть, что Четвёртая, подобно Третьей, написана на материале балета "Блудный сын", судьба которого не заладилась (если бы Прокофьеву понравилась хореографическая трактовка музыки молодым Баланчиным у Дягилева, то, очевидно, на выходе мы бы имели совсем другого Баланчина и совершенно иного Прокофьева) и, оттого, была преобразована в симфонию, то становится окончательно понятным, что для нервов лучше, вообще-то, ходить проторёнными путями и не теряться.

Но ещё более очевидно, что не всё, что хорошо для нервов так же хорошо и для ушей. Вот сижу под утро в наушниках я, грудастая блондинка и на мне розовое кружевное бельё труженник интеллектуальных полей и виноградников, и переживаю нечто необычное - точно слушая музыку с тыла, когда она, Оле спасибо, позволяет себя звучать не так, как обычно.
Будто бы немножечко понарошку.