|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2010-01-29 02:37:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Пассатижи
В Париже дождь, потому что здесь всё ещё поздняя осень. Камиль Коро в чистом виде. Зеленые газоны, которые по мере приближения к городу становятся всё зеленее и зеленее. Пригороды Парижа похожи на центр Москвы – та же раскиданность и масса стеклобетона. Вероятно, чиновников московской мэрии никогда не пускали дальше парижской окружной дороги.
Париж, конечно, меньше, но подробнее. Истории много, частной собственности, опять же таки. Любой сантиметр самоигральный, рассказывает свою историю. Ну, или же механического восприятия нет: всё воспринимается, переживается и пережёвывается как в первый раз. И лица другие совсем.
А ты идёшь, невидимкой, даже в витринах не отражаешься, и как в ней отразиться если она ярко подсвечена, раёк за райком.
Вышел из отеля и начал промокать. Ворчать, разумеется. Но метро, похожее на катакомбы ранних христиан, делает своё дело чётко, это ещё по Москве замечено: очистительная или же очищающая дорога мелко нарезанными перебежками, нет, так: прочищая мозг территория, запускающая самонастройки и самокоррекцию.
В Москве спускаешься под землю после любой поездки и будто бы никуда не ездил, приснилось .
Здесь иначе: присматриваешься да принюхиваешься, чужие нравы наблюдая, так как есть вполне законное право не спешить, отдышаться. И, в самом деле, что это за доблесть такая – мчаться не останавливаясь и делать вид, что ты не смотришь по сторонам.
Пачкуля Пёстренький, решивший ничему не удивляться и носки на ходу не подтягивать. Только если светофор, только если указатель, определяющий выбор и направление движения. Да и то: вполглаза.
Вышел на Опере, а уже стемнело и опера, подсвеченная и позолоченная, блестит так будто она уже на сцене. Единственно верное оказалось решение: поднимаешь очи вверх, а там уже шумят, кипят и пенятся Большие бульвары с галереей Лафайет в перспективе.
Дождь закончился и выяснилось, что в Париже полнолуние. Сама по себе оперная Луна, да еще Гранд Опера на подпевках плюс бульвары. Афишные тумбы, велосипеды, витрины. Люди в кафешках сидях как живые.
После дождя Париж становится ещё гламурнее. Жирный асфальт удваивает количество света. Стопки рекламного глянца, выставленные у лавок и магазинов, покрыты дождевыми каплями точно стразами какими – никто ведь, между прочим, особенно не старается: то есть, не убирает на время разгула небесной воды. На самых больших афишах – портрет Сталина: рекламируют новый исторический фильм с русскими лейтмотивами, в Лувре анонсируется выставка «Святая Русь». У нового фильма про Шерлока Холмса афиши и то понежнее будут.
Главное не тормозить, не останавливаться. Так и пошёл, куда глаза глядят, отпустил себя на волю, разрешил заплутать, испытать путанный, лучистый парижский синтаксис на себе. Вот чтобы точно не знать, где ты находишься (сл – но, нужно сторониться туристических достопримечательностей).
Так и напишем: сторониться. Идти по большим улицам, сворачивать вне всякой логики и правил, кроме, пожалуй одного единственного: почему-то важно не прийти к Бобуру.
Во-первых, потому, что с ним одна символическая акция намечена, пунктум; во-вторых, потому что в ночь перед отъездом там был он-лайново: в огромном, похожем на вокзал холле Центра Помпиду есть видеокамера, круглосуточно транслирующая нутро музея всему миру (привет, Наталья!). В-третьих, потому что пока идёшь по буржуазным бульварам, пока идёшь и сравниваешь – с одной стороны, с Москвой, а с другой – с Барселоной (но про это, скорее всего, отдельная запись будет) – указателей этих, направляющих к Помпиду, отчего-то, встречается на порядки больше, чем направляющих к другим, не менее достойным местам.
У одного из таких, против его логики и воли, сворачиваешь у огромного кинотеатра и углубляешься внутрь кварталов. И чем больше великолепия вокруг, тем смурнее внутри. Почему-то. Идёшь, почти вслух с кем-то ругаешься, носки съезжают, обнаруживаешь, что забыл в гостинице бумажные салфетки.
В туалет, опять же, нужно. Пока не сильно, но глаза уже начинают шарить в поисках Макдоналдса. Бредёшь мимо ристалищ и капищ, многочисленных булочных и ещё более многочисленных кафешек, пока не понимаешь, что места-то, в общем-то, знакомые. Ну, стеклянные сугробы на месте бывшего Чрева ни с чем же не перепутаешь, так ведь?
Темно и люди тёмные, и какая-то безумно подсвеченная карусель в отдалении, торговый центр, похожий на станцию социальной помощи, где есть забегаловка с туалетом и крючком на двери для одежды (см. самое верхнее фото).
Вот тут, собственно, и перещёлкивает что-то внутри, когда ты на пару минут остаёшься один на один с самим собой в центре огромного города. Где тебя никто не видит и не слышит, не ждёт. А выходишь на свежий воздух почти счастливым, так как помочился, кусок туалетной бумаги сложил так, будто бы это платок носовой, носки натянул на колени и кажется, что ничего более желать и не нужно, все желания осуществлены , кроме одного: в конце очередной улицы ты видишь сверкающий брикет Бобура и понимаешь, что зря сопротивлялся городу, вместо того, чтобы плыть по нему утлой лодочкой.
Идёшь ведь по столице, тревога то наступает, то отступает, понимаешь это, когда заходишь в магазины (в лавке фотосувениров огромная плазма и Ленокс с Боуи перепевают одну из лучших песен Меркьюри. И не то, чтобы он ещё был жив, когда ты рассекал здесь, в том числе и по Чреву, но ведь и на самом деле теперь всё совсем по другому.
Ну, например, ты не представляешь себя парижанином, не хочешь оказаться на их месте, хотя и чуженином тоже себя не ощущаешь) и не хочешь выходить из магазинов, так как магазин (ну или метро) для городского жителя это такое интерактивное кино с консумацией.
В том смысле, что пока ты здесь, в кинотеатре или в концертном зале запертый, с тобой точно ничего не случится, можно расслабиться (оплавиться) и замедлить(ся) тоже.
А возле Бобура жизнь вовсю, хотя фонтан Стравинского сокрыт во мгле и возле труб с Титаника тусят тёмные личности, зато вход открыт, так как по четвергам до 23.00 и ты идёшь в библиотеку. Ходишь, но не смотришь, только настраиваешься. Пристреливаешься, там, тут.
Ну и, ладно, Б-г с ним, осуществляешь эту свою самую символическую акцию, полустихийный перформенс и сольный флеш-моб: машешь рукой в эту самую видеокамеру, которая тебя на весь мир в этот миг транслирует. Улыбаешься, как дурак, потому что никто ж не заметит.
Внутри Помпиду уже даже не осень, а шумное индийское лето; главное-то, что когда ты выходишь на площадь, чтобы хотя бы пройти мимо мемориальной мастерской Бранкузи, вечерний проспект включает на всю мощь полицейскую сирену, бинго!
Потому что уже догадываешься, знаешь, куда кривые вывезут и чем, собственной, первый променад окажется. Мимо Вогезов, Карнавале и их средневековой темени, где город больше похож на лес, чем на город и темно, и всё равно картины продают, много картин и много скульптур. Сплошное современное искуссство.
Впереди уже площадь Бастилии маячит, на которую следует следовать: круговая панорама даёт возможностей в разы больше и, допустим, если спуститься вниз мимо городка Новой Оперы (весь январь-февраль дают «Вертера» Массне) , дальше рукой подать до реки, до моста.
Так оно и выходит. С небольшими отклонениями, так как мост оказывается не тот, что тебе заказывали из Швеции (завтра будет вам этот мост, будет!), а вид на реку с отдалённым Нотр Дамом не таким, что планировался. Но тоже хорошо.
На мосту поднимается ветер, так что всё как положено. Ты в чёрном плаще, клетчатый шарф наружу, клетчатое кепи, продукты за семь евро в сумке на вечер, огни по воде, ну, да, да, конечно, Эйфелева башня на пару минут в отдалении (не обманули, значит, стоит себе, существует), велосипедисты, ни одного русского слова вокруг. Деревья. Баржи какие-то. Аустерлицкий вокзал в отдалении, который, разумеется, манит, но мы пройдёмся под аркадами его железнодорожных путей, поднятых на высоту трехэтажного дома, чтобы затем свернуть с Госпитального бульвара на Сант-Марсель и вплотную приблизиться к Гобеленам.
Разумеется, я поднялся по Гобеленам в сторону площади Италии и, разумеется, дошел до улочки Брюн, на которой и обитал больше пяти лет назад.
Ностальгия, оказывается, существует. И память рецепторов тоже: почти безошибочно довели до места, где я постоял молча и подумал, что в этом месте я должен подумать о том, что со мной происходило все эти годы. Но дума не думалась и тогда я просто спустился в метро.
В Париже дождь, потому что здесь всё ещё поздняя осень. Камиль Коро в чистом виде. Зеленые газоны, которые по мере приближения к городу становятся всё зеленее и зеленее. Пригороды Парижа похожи на центр Москвы – та же раскиданность и масса стеклобетона. Вероятно, чиновников московской мэрии никогда не пускали дальше парижской окружной дороги.
Париж, конечно, меньше, но подробнее. Истории много, частной собственности, опять же таки. Любой сантиметр самоигральный, рассказывает свою историю. Ну, или же механического восприятия нет: всё воспринимается, переживается и пережёвывается как в первый раз. И лица другие совсем.
А ты идёшь, невидимкой, даже в витринах не отражаешься, и как в ней отразиться если она ярко подсвечена, раёк за райком.
Вышел из отеля и начал промокать. Ворчать, разумеется. Но метро, похожее на катакомбы ранних христиан, делает своё дело чётко, это ещё по Москве замечено: очистительная или же очищающая дорога мелко нарезанными перебежками, нет, так: прочищая мозг территория, запускающая самонастройки и самокоррекцию.
В Москве спускаешься под землю после любой поездки и будто бы никуда не ездил, приснилось .
Здесь иначе: присматриваешься да принюхиваешься, чужие нравы наблюдая, так как есть вполне законное право не спешить, отдышаться. И, в самом деле, что это за доблесть такая – мчаться не останавливаясь и делать вид, что ты не смотришь по сторонам.
Пачкуля Пёстренький, решивший ничему не удивляться и носки на ходу не подтягивать. Только если светофор, только если указатель, определяющий выбор и направление движения. Да и то: вполглаза.
Вышел на Опере, а уже стемнело и опера, подсвеченная и позолоченная, блестит так будто она уже на сцене. Единственно верное оказалось решение: поднимаешь очи вверх, а там уже шумят, кипят и пенятся Большие бульвары с галереей Лафайет в перспективе.
Дождь закончился и выяснилось, что в Париже полнолуние. Сама по себе оперная Луна, да еще Гранд Опера на подпевках плюс бульвары. Афишные тумбы, велосипеды, витрины. Люди в кафешках сидях как живые.
После дождя Париж становится ещё гламурнее. Жирный асфальт удваивает количество света. Стопки рекламного глянца, выставленные у лавок и магазинов, покрыты дождевыми каплями точно стразами какими – никто ведь, между прочим, особенно не старается: то есть, не убирает на время разгула небесной воды. На самых больших афишах – портрет Сталина: рекламируют новый исторический фильм с русскими лейтмотивами, в Лувре анонсируется выставка «Святая Русь». У нового фильма про Шерлока Холмса афиши и то понежнее будут.
Главное не тормозить, не останавливаться. Так и пошёл, куда глаза глядят, отпустил себя на волю, разрешил заплутать, испытать путанный, лучистый парижский синтаксис на себе. Вот чтобы точно не знать, где ты находишься (сл – но, нужно сторониться туристических достопримечательностей).
Так и напишем: сторониться. Идти по большим улицам, сворачивать вне всякой логики и правил, кроме, пожалуй одного единственного: почему-то важно не прийти к Бобуру.
Во-первых, потому, что с ним одна символическая акция намечена, пунктум; во-вторых, потому что в ночь перед отъездом там был он-лайново: в огромном, похожем на вокзал холле Центра Помпиду есть видеокамера, круглосуточно транслирующая нутро музея всему миру (привет, Наталья!). В-третьих, потому что пока идёшь по буржуазным бульварам, пока идёшь и сравниваешь – с одной стороны, с Москвой, а с другой – с Барселоной (но про это, скорее всего, отдельная запись будет) – указателей этих, направляющих к Помпиду, отчего-то, встречается на порядки больше, чем направляющих к другим, не менее достойным местам.
У одного из таких, против его логики и воли, сворачиваешь у огромного кинотеатра и углубляешься внутрь кварталов. И чем больше великолепия вокруг, тем смурнее внутри. Почему-то. Идёшь, почти вслух с кем-то ругаешься, носки съезжают, обнаруживаешь, что забыл в гостинице бумажные салфетки.
В туалет, опять же, нужно. Пока не сильно, но глаза уже начинают шарить в поисках Макдоналдса. Бредёшь мимо ристалищ и капищ, многочисленных булочных и ещё более многочисленных кафешек, пока не понимаешь, что места-то, в общем-то, знакомые. Ну, стеклянные сугробы на месте бывшего Чрева ни с чем же не перепутаешь, так ведь?
Темно и люди тёмные, и какая-то безумно подсвеченная карусель в отдалении, торговый центр, похожий на станцию социальной помощи, где есть забегаловка с туалетом и крючком на двери для одежды (см. самое верхнее фото).
Вот тут, собственно, и перещёлкивает что-то внутри, когда ты на пару минут остаёшься один на один с самим собой в центре огромного города. Где тебя никто не видит и не слышит, не ждёт. А выходишь на свежий воздух почти счастливым, так как помочился, кусок туалетной бумаги сложил так, будто бы это платок носовой, носки натянул на колени и кажется, что ничего более желать и не нужно, все желания осуществлены , кроме одного: в конце очередной улицы ты видишь сверкающий брикет Бобура и понимаешь, что зря сопротивлялся городу, вместо того, чтобы плыть по нему утлой лодочкой.
Идёшь ведь по столице, тревога то наступает, то отступает, понимаешь это, когда заходишь в магазины (в лавке фотосувениров огромная плазма и Ленокс с Боуи перепевают одну из лучших песен Меркьюри. И не то, чтобы он ещё был жив, когда ты рассекал здесь, в том числе и по Чреву, но ведь и на самом деле теперь всё совсем по другому.
Ну, например, ты не представляешь себя парижанином, не хочешь оказаться на их месте, хотя и чуженином тоже себя не ощущаешь) и не хочешь выходить из магазинов, так как магазин (ну или метро) для городского жителя это такое интерактивное кино с консумацией.
В том смысле, что пока ты здесь, в кинотеатре или в концертном зале запертый, с тобой точно ничего не случится, можно расслабиться (оплавиться) и замедлить(ся) тоже.
А возле Бобура жизнь вовсю, хотя фонтан Стравинского сокрыт во мгле и возле труб с Титаника тусят тёмные личности, зато вход открыт, так как по четвергам до 23.00 и ты идёшь в библиотеку. Ходишь, но не смотришь, только настраиваешься. Пристреливаешься, там, тут.
Ну и, ладно, Б-г с ним, осуществляешь эту свою самую символическую акцию, полустихийный перформенс и сольный флеш-моб: машешь рукой в эту самую видеокамеру, которая тебя на весь мир в этот миг транслирует. Улыбаешься, как дурак, потому что никто ж не заметит.
Внутри Помпиду уже даже не осень, а шумное индийское лето; главное-то, что когда ты выходишь на площадь, чтобы хотя бы пройти мимо мемориальной мастерской Бранкузи, вечерний проспект включает на всю мощь полицейскую сирену, бинго!
Потому что уже догадываешься, знаешь, куда кривые вывезут и чем, собственной, первый променад окажется. Мимо Вогезов, Карнавале и их средневековой темени, где город больше похож на лес, чем на город и темно, и всё равно картины продают, много картин и много скульптур. Сплошное современное искуссство.
Впереди уже площадь Бастилии маячит, на которую следует следовать: круговая панорама даёт возможностей в разы больше и, допустим, если спуститься вниз мимо городка Новой Оперы (весь январь-февраль дают «Вертера» Массне) , дальше рукой подать до реки, до моста.
Так оно и выходит. С небольшими отклонениями, так как мост оказывается не тот, что тебе заказывали из Швеции (завтра будет вам этот мост, будет!), а вид на реку с отдалённым Нотр Дамом не таким, что планировался. Но тоже хорошо.
На мосту поднимается ветер, так что всё как положено. Ты в чёрном плаще, клетчатый шарф наружу, клетчатое кепи, продукты за семь евро в сумке на вечер, огни по воде, ну, да, да, конечно, Эйфелева башня на пару минут в отдалении (не обманули, значит, стоит себе, существует), велосипедисты, ни одного русского слова вокруг. Деревья. Баржи какие-то. Аустерлицкий вокзал в отдалении, который, разумеется, манит, но мы пройдёмся под аркадами его железнодорожных путей, поднятых на высоту трехэтажного дома, чтобы затем свернуть с Госпитального бульвара на Сант-Марсель и вплотную приблизиться к Гобеленам.
Разумеется, я поднялся по Гобеленам в сторону площади Италии и, разумеется, дошел до улочки Брюн, на которой и обитал больше пяти лет назад.
Ностальгия, оказывается, существует. И память рецепторов тоже: почти безошибочно довели до места, где я постоял молча и подумал, что в этом месте я должен подумать о том, что со мной происходило все эти годы. Но дума не думалась и тогда я просто спустился в метро.
