Метель. "Эпизод из жизни артиста"
Это свет похож на музыку: он тотально заливает всё окружающее тебя пространство гомогенным симфоническим облаком; этот снег - не мотыльки и не ноты, сплошные ряды прорывающихся сквозь симфоническую медянку букв. Несмотря на однородность, в этом звучании масса разливов и переливов, так что их тоже следовало бы зафиксировать.
Свет материализуется. Становится осязаемым. Его можно потрогать, в него можно войти. Хотя если снежинка падает на ладонь, она тает. Совсем как музыка.
Это хорошо видно, если снегопад фотографировать: мир уплощается, объём наваливается декоративным боком на плоскость изображения и сливочное масло зерновой творог оборачивается маргариновой пастой; иное качество, но качество же.





При всей классицистической симметрии, "Фантастическая симфония" написана крайне неровна и состоит из приливов и отливов.
Скульптурно-осязаемые завитки, в которых и происходит чаемое совпадение искусства с подлинной дрожью мира, как в самых первых тактов, из предрассветной разреженной ряски которых ("Мечтания - страсти") и возникает несколько завитков томления и предчувствия, в которых уже всё совершилось, в которых, ну, например, пойман весь Верди с разрывом мелодраматической аорты, уступает место межеумочным напластованиям краски, из которых, нет, да и проклюнется новый протуберанец правды.

Долго запрягает, а потом вываливается всей мишурой из коробки.



Тот случай, когда опус претендует стать (или быть?) природным явлением, пластом геологической породы или же облачным ландшафтом, но в силу сотворённости не может стать живой природой на все сто. И, оттого, закипает в разных частых полотно, не покрывая целиком и полностью, всего объёма холстины. Однако же, пытается, напрыгивает, но внимательный зритель скажет - вот тут произошло, а вот тут - нет...



Потому и "Жизнь артиста", биографическое, практически, описание с чередованием взлётов и падений, с "пока не требует к священной жертве Аполлон" и с бытовым бардаком в запыленной мансарде, куда, сквозь немытое окно, проникает луч с Елисейских, ну, например, полей.
Раньше мне всегда было интересно - что же делает "художник" между реперными точками выхода в люди; причём, он ведь не сам выходит в свет, но предъявляет плоды своих рук и своего ума, чертит на стекле кружки и стрелы, а вот дальше что? Или не дальше, но между кружками и между стрелами? Пьёт чай, крутит романы, интриганит, сплёвывает в раковину, покупает туалетную бумагу.
Ну, хорошо, а что тогда важнее - идеализированное бытие, запечатлённое в артефактах или же вот это межсезонье, размоченная горбушка которого отяжелена родовыми водами. И можно себе представить деятеля, который что-то такое делает вопреки себе, только потому, что платят.
Ну, какой-нибудь, там, актёр, которому всё этодавным-давно не интересно, но кушать-то же нужно, хозяйство хлопотное, все дела...



Между тем, Берлиоз в начале последней части ("Сон в ночь шабаша"), включает колокола. Аккуратная поступь нагнетаемого кошмара была использована, между прочим, в ключевых сценах голливудской фильмы "В постели с врагом" и это пример идеального использования классического текста в тексте современном и явно коммерческом (вспоминаются ещё "Полёт валькирий" у Копполы и "Травиата" в "Красотке"), наново раскрывающем логику и смысл заезженного традиционного прочтения.
Неумолимая поступь "железного века", проложенная метанием ласточки-скрипки, создаёт идеальное настроение для хоррора, порождающего дух опустошённости, несмотря на весёлую многоступенчатую разлюли в финале.