Краеведение

Жара, а в Чердачинске + 30 (на солнце и того больше), автоматически настраивает на курортный лад, как если внутри организма есть такая себе селезёнка, вырабатывающая вещество курортного проживания; похожее на конфеты «Каракумы» и укомплектованное в желтую обёртку с золотинкой внутри.
Жара как жирность (полнота) разглаживает складки, делает улицу моложе, сытнее. А, главное, провоцирует ожидание берега за ближайшим поворотом.
Звуки вокруг делают жару непереносимой, точно подливают масла в огонь; точно в жару городу не хватает собственного жара. Тишина не рифмуется с теплом почему-то, скорее, с холодом. С заснеженной равниной, с сугробами, да?
Бензиновые пары поднимаются кверху никотиновыми кольцами или же рваными кружевами квартетов Шостаковича, Восьмым и, в первую очередь, Пятнадцатым, смешиваются с переменным напряжением светофоров, шуршанием шин, лепетом вишнёво-яблочного листопада и скрипом земли уральской в том самом месте, где проспект Победы крепится цепкими болтами к проржавелому остову Кировки: кран этот прикрыт транспарантом с Орденом Победы.
Оттого-то он и висит там, сколько я себя помню, а распорки проспекта Победа, обеспечивающие устойчивость Кирова, упираются – с одной стороны в железнодорожный мост, отделяющий Урал от Сибири, а с другой – в холм с магазином «Ровесник» на фоне обморочного неба и первым чердачинским небоскрёбом, построенным для военных…





Кажется, я уже неоднократно писал об этом ощущении моря, плещущегося за пятиэтажками, но от него не спрячешься. Накрывает с головой, точно выхлоп. Ведь курорт невозможно представить без моря или, на худой конец, озера. Значит, водоём должен быть. А его нет. Писатель Александр Бек в романе «Новое назначение» называл подобные состояния «сшибкой».
Сегодня, пересекая Миасс по Ленинградскому мосту, я понял, что, на самом деле, с морем ассоциируется любая возникающая в воздухе свежесть. Ну, или же чистота. Глоток свежего воздуха как исключение, за которым надо ехать в отпуск и платить деньги.
Свежесть. Чистота. То, что обычно отсутствует в кровельном желе-железе, которым дышим. Атлантический антициклон теряет остатки эрекции на переломе Европы и Азии, сюда же добираются отдельные его вакуоли, распалённые и распылённые, подхватишь его как бациллу, вот море-то и пригрезится.
В цветении деревьев моря не меньше, чем в апельсиновой мякоти, выжатой прямо в горло.



Море – это ведь ещё и тени, но не деревьев, устилающих асфальт, делающих его мягче или пружинистее, но того, что было на месте асфальта. Истлевшие кости. Раскрошенные в крошку, в песок камни. Разрушенные дома.
То, что кажется неизбывным, поскольку пришло и разрослось до нашего прихода, оказывается временным и преходящим. В коммьюнити «Челябинский Челябинск» постоянно вывешивают фоты улиц, состоящих из деревянных одноэтажек, на месте которых давным-давно встали и стоят каменные улицы и проспекты.
Так древние римляне прокладывали свои дороги по устьям пересохших рек; так нынешние европейские автобаны несутся по исторически сложившимся дактилоскопиям.



Целиком и полностью местные артефакты проглотить невозможно. Сухомятка в горле застрянет, оттого воспринимать надо не одним куском, как это делают всё в том же глубоко уважаемом коммьюнити, но перемолов целое на фарш.
Здесь практически невозможна экскурсия по достопримечательностям, которые исчерпываются за полчаса, ибо сосредоточены в центре и ехать куда-то дополнительно за диковинами или «а вот у нас ещё такое имеется» некуда.
В Чердачинске надо ловить состояния, наплывающие на тебя симфоническим облаком, состоящем из жара, запаха и пыли. Расцветали яблони и груши, поплыли сладковатые туманы над рекой и её металлургическими окрестностями.
Ротко, пожалуй, самый челябинский художник и есть; в том смысле, что ловля света и цвета здесь оказывается важнее чёткой прорисовки образа. Тем более, что и рисовать нечего, нечем.