Про лабиринт
Отлежавшись, начал читать тексты, набранные гарнитурой «баскервиль», да под предсмертные квартеты Шостаковича. А это такие тексты, отзывчивые как похмелье, когда душа колышится точно желе, вмещая в себя и гранки чужого опыта тоже. Плюс пошловатые, разумеется, метафоры и одновременный пот всех органов чувств, как если все они – потовые железы.
Я стал думать о том лабиринте, в котором хочется спрятаться. Ну и обычно прячешься; внутри него смерть кажется игрушечной или же, в духе серебряного века, стилизованной. Потому что один живой человек приклеивается к другому для того, чтобы когда они рядом никогда не наступала тишина, способствующая развитию страхов – ведь когда ты слышишь собственное дыхание, собственное сопение и ток, то есть, пульс, ничего хорошего за всем этим услышать невозможно.
Возможно, в моей жизни так много музыки именно поэтому – чтобы она заглушала другое, укоренённое в реальности, но помимо этого лабиринта важен ещё и другой, практически невозможный – с закосами, с зачёсами, с расчёсами. С раскопами курганов, наконец.


Просыпаясь среди шелков, или же пытаясь уснуть, смотришь на холм рядом, разметавшийся по подушке, утонувший в подушках как в канале, точно в планетарии побывав: что может быть страннее, ну вот что, как, на каких основания, нет, нет-нет, до сих пор не могу себе объяснить.
И только в моменты вот такой завышенной отзывчивости как сегодня (всегда она, как кажется, за чей-то счёт, всегда, параллельно, за кого-то там обидно – так как кому-то не додал, маме ли, папе, например), когда даже самая тонкая музыка (предсмертный Шостакович, Четырнадцатый, Пятнадцатый, Пятнадцатая, коллажая) кажется грубее того, что ты чувствуешь и того, что опять не сможешь записать, ты вдруг касается подушечками пальцев ворсистой фактуры понимания, которое могло бы возникнуть если что-то куда-то сместить.
Время суток. Убрать пару лишних килограммов. Или же если изменить в расписании последних лет пять какие-то фа диезы и соль миноры, буквально пару градусов, градаций или нот.
Всегда должен быть человек, который знает, что делать. Ну, а знание ведь рождается из желания, желаний, поэтому самое главное, вероятно, желать?
Правильно ли я понимаю, что несамодостаточность – онтологическое свойство человека, вынуждающее его быть постоянно подключённым- к гаджетам чужих жизней, например. К информационным потокам. К работе. К текстам. К аппарату искусственной вентиляции лёгких. Быть подключенным к сигаретам или же к Интернету, кажется, и означает жить, быть живым. Ибо самодостаточный, ни к чему и ни к кому не подключенный человек, вроде бы и не существует – причём не только для других, но и для самого себя, ведь, кажется, он не в состоянии даже зеркалить.
Вопрос заключается в том нужно ли, тогда, корячить из себя сверхчеловека, способного не захлёбываться эмоциями, но хладнокровно разложить их по стальным полочкам? Нужно ли стремиться к этому состоянию тотальной независимости, если она недостижима в принципе и градации приближения к ней ничего не значат?
Это, конечно, крайне интересное и крайне продуктивное состояние – не быть человеком; ты устал им быть, история твоего мира, отложенная в сосудах, снижает проходимость кислорода до крайней крайности, отчего начинает казаться, что единственный выход стать человеком – не быть им.