|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2010-05-31 00:26:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Дневник читателя. "Иностранная литература" № 3
Редкий случай, когда я прочитал журнал от корки до корки, от первого слова до последнего, включая выходные данные, которые ещё затем долго жевал в задумчивости.
Ну и ещё более редкий случай когда впечатление от чтения всплыло затем во сне.
То есть, очень интересно было проследить, как журнальная книжка, организованная темой memento mori переплавилась в сон со смертью и похоронами одного крайне важного для меня человека [реального].
То есть сон приснился самый обычный, мне такие сны часто приходят (длинный, эпический, медленно разворачивающийся сюжет, похожий на вполне реалистическое кино), но в данном случае (вскрытием приёма) можно отследить откуда что взялось.
А взялось из романа Филипа Рота "По наследству" в котором он подробно описывает борьбу с раком своего отца. Швед Свен Дельбланк в повести "Последние слова" описывает уже свою собственную борьбу с раком, судя по датам (книга написана в 1991м, а сам он умер в 1992м), проигранную. По сути, это даже не повесть, но дневник.
Венгр Петер Надаш с рассказом "Собственная смерть", первоначально опубликованном в газете (!) очень тщательно и дотошно анализирует ощущения, приключившиеся с ним во время сердечного приступа и клинической смерти.
Джулиан Барнс описывает своё безбожие и семейные нравы, порождающие безбожников, Макьюэн публикует некролог Апдайку [по рукописи]. Есть ещё датский стишок и эссе Жолковского.
Тексты о смерти безотрадны. Никакой светлой грусти, никакого отдохновения или же терапевтического эффекта. Чужая смерть внушает, в основном, чувство собственного превосходства, присущего всем живым людям в моменты столкновения с уходом кого бы то ни было.
Смотришь даты жизни писателей, высчитываешь возраст Дельблака, обращаешь внимание на то, что Надиш слишком много курит, даже в моменты, когда ему уже стало дурно. И пока дебет складывается в твою пользу, тебя, вроде бы как, отпускает.
Осадок, тем не менее, остаётся: ведь есть люди за которых у тебя болит сердце и за которых ты привычно-непривычно переживаешь. То есть, сделав круг, возвращаешься к обычным словам и выводам.
Со смертью, что движет солнца и светила, изобретает Бога и наполняет паруса искусства, штука такая: невозможно придумать ничего нового. Как бы остроумен, талантлив, умён ты ни был, подобно авторам мартовского выпуска "Иностранки", практически каждый из которых ехидничает по этому поводу, твоя (моя, наша) судьба - толкаться в прихожей, примеривая чужую обувь.
Точно так же устроена вся толща мировой философии, наработанной на многие тысячелетья: вся она не выходит за рамки условного предисловия или же введения, уютно и досконально обустроенного (каждый кирпич вылизан), но без надежды на какое бы то ни было продолжение.
Любая философия (как и литература, как и всё, что угодно) вводит нас в проблематику, которая будет отыгрываться твоим собственным существованием, но уже без свидетельств с той стороны. Смерть безмолвна и безответна, как бы нам не хотелось заполучить ответ. Или хотя бы намёк на него.
Вот и в этом номере "Иностранки" толкотня и расчёсывание одного и того же приводит к тому, что два совершенно разных автора (швед и венгр, вряд ли знавшие о существовании друг друга) ссылаются на одну и ту же фразу Фридриха Великого: "Канальи, вы что, хотите жить вечно?"
Подобные повторения, между прочим, произошли и в комментариях Сергея Гандлевского, чьё эссе открывает номер, и в предисловии Улицкой к "Собственной смерти": оба они поминают книгу Броуди "Жизнь после смерти", которой Лёша Михеев посвящает отдельную статью.
Можно, конечно, сказать, что редакция намеренно проложила номер лейтмотивами, а можно констатировать, что некоторые моменты, тем более без особой нужны, лучше не вербализировать.
Умнейшие люди буксуют в песке, выпадающем в осадок после будничного пробуждения.
Редкий случай, когда я прочитал журнал от корки до корки, от первого слова до последнего, включая выходные данные, которые ещё затем долго жевал в задумчивости.
Ну и ещё более редкий случай когда впечатление от чтения всплыло затем во сне.
То есть, очень интересно было проследить, как журнальная книжка, организованная темой memento mori переплавилась в сон со смертью и похоронами одного крайне важного для меня человека [реального].
То есть сон приснился самый обычный, мне такие сны часто приходят (длинный, эпический, медленно разворачивающийся сюжет, похожий на вполне реалистическое кино), но в данном случае (вскрытием приёма) можно отследить откуда что взялось.
А взялось из романа Филипа Рота "По наследству" в котором он подробно описывает борьбу с раком своего отца. Швед Свен Дельбланк в повести "Последние слова" описывает уже свою собственную борьбу с раком, судя по датам (книга написана в 1991м, а сам он умер в 1992м), проигранную. По сути, это даже не повесть, но дневник.
Венгр Петер Надаш с рассказом "Собственная смерть", первоначально опубликованном в газете (!) очень тщательно и дотошно анализирует ощущения, приключившиеся с ним во время сердечного приступа и клинической смерти.
Джулиан Барнс описывает своё безбожие и семейные нравы, порождающие безбожников, Макьюэн публикует некролог Апдайку [по рукописи]. Есть ещё датский стишок и эссе Жолковского.
Тексты о смерти безотрадны. Никакой светлой грусти, никакого отдохновения или же терапевтического эффекта. Чужая смерть внушает, в основном, чувство собственного превосходства, присущего всем живым людям в моменты столкновения с уходом кого бы то ни было.
Смотришь даты жизни писателей, высчитываешь возраст Дельблака, обращаешь внимание на то, что Надиш слишком много курит, даже в моменты, когда ему уже стало дурно. И пока дебет складывается в твою пользу, тебя, вроде бы как, отпускает.
Осадок, тем не менее, остаётся: ведь есть люди за которых у тебя болит сердце и за которых ты привычно-непривычно переживаешь. То есть, сделав круг, возвращаешься к обычным словам и выводам.
Со смертью, что движет солнца и светила, изобретает Бога и наполняет паруса искусства, штука такая: невозможно придумать ничего нового. Как бы остроумен, талантлив, умён ты ни был, подобно авторам мартовского выпуска "Иностранки", практически каждый из которых ехидничает по этому поводу, твоя (моя, наша) судьба - толкаться в прихожей, примеривая чужую обувь.
Точно так же устроена вся толща мировой философии, наработанной на многие тысячелетья: вся она не выходит за рамки условного предисловия или же введения, уютно и досконально обустроенного (каждый кирпич вылизан), но без надежды на какое бы то ни было продолжение.
Любая философия (как и литература, как и всё, что угодно) вводит нас в проблематику, которая будет отыгрываться твоим собственным существованием, но уже без свидетельств с той стороны. Смерть безмолвна и безответна, как бы нам не хотелось заполучить ответ. Или хотя бы намёк на него.
Вот и в этом номере "Иностранки" толкотня и расчёсывание одного и того же приводит к тому, что два совершенно разных автора (швед и венгр, вряд ли знавшие о существовании друг друга) ссылаются на одну и ту же фразу Фридриха Великого: "Канальи, вы что, хотите жить вечно?"
Подобные повторения, между прочим, произошли и в комментариях Сергея Гандлевского, чьё эссе открывает номер, и в предисловии Улицкой к "Собственной смерти": оба они поминают книгу Броуди "Жизнь после смерти", которой Лёша Михеев посвящает отдельную статью.
Можно, конечно, сказать, что редакция намеренно проложила номер лейтмотивами, а можно констатировать, что некоторые моменты, тем более без особой нужны, лучше не вербализировать.
Умнейшие люди буксуют в песке, выпадающем в осадок после будничного пробуждения.
