чтение после душа
Русский Журнал. Михаил Эдельштейн. По ярмарочным следам-2:

Конечно, велик соблазн воспринять Дурылина как розановского эпигона или, скажем мягче, подражателя. Действительно, отчетливый "розановский" привкус ощутим во многих отдельных фрагментах и во всей книге в целом. Само название "В своем углу" отсылает к рубрике, которую Розанов вел в 1903-1904 гг. в журнале "Новый путь". Розановское присутствие в книге - и как героя (ему посвящено множество фрагментов, мемуарных и аналитических), и как "инспиратора" - не вызывает сомнений. И вкус дурылинский консервативен вполне по-розановски - он недолюбливает даже Пастернака, с которым одно время был тесно связан биографически, а Мандельштам для него просто "успешный "делатель стихов"; им обоим Дурылин предпочитает Фета или Случевского.

Но, несмотря на все эти совпадения, Дурылин - мыслитель достаточно самостоятельный и интересный. Увы, доказательства этого положения, равно как и попытки более или менее развернутой экспликации его "философии", увели бы нас далеко за пределы рецензионного жанра.

Впрочем, и удачных зарисовок, интересных наблюдений, ярких мемуарных набросков в книге достаточно. Вот напоследок два примера.

А.П.Чехов был добрый человек и отличный писатель.

И.А.Белоусов был тоже добрый человек, но плохой писатель и плохой портной. (Он содержал вместе с отцом портновское заведение и нуждался в заказчиках.)

По доброте сердца, А.П. хвалил стихи и заказывал брюки у И[вана] Алексеевича. А до Антона Павловича И.А. шил на Н.Н.Златовратского: писатель-народник, очень невзыскательный насчет одежды человек, захотел поддержать поэта из народа и носил с удовольствием сшитые Белоусовым, широчайшие - "зато не жмут нигде", - брюки. На изящного и худого Антона Павловича Белоусов сшил брюки чуть ли не по мерке неуклюжего, грузного Златовратского. А.П. поблагодарил и заплатил, а придя домой, повесил брюки в гардероб. Он никогда их не носил. Но, по своей необычайной деликатности, он надевал их всякий раз, как шел к Белоусову, - как автору брюк, - или к Златовратскому, у которого были точь-в-точь такие брюки.

С первой панихиды, от гроба Василья Васильевича [Розанова]... мы возвращались с Фл[оренским] вместе, утопая в лютых снегах темного захолустья. Фл. кутался, зябко погружая гоголевский нос в свой холодный драповый воротник...

Я был взволнован. Я не выдержал ... и сказал Фл[оренском]у:

- Как чист и тих лежит Василий Васильевич!

- Да, чист, как кристалл минерала, - ответил Фл. холодно, четко и как-то до боли "кристально-минерально".

Я хотел ему ответить, но слово мое, как кусок живого мяса, пристыло к ледяному чугуну его определения. Я почти шарахнулся от него...

Недели две я не находил в себе сил пойти к Фл.

Потом написал письмо, признался во всем и просил прощения.

В нем есть что-то режуще-холодное, а любил он не-холодных.

Про еп. Антония (Флоренсова), умершего в 1915 г., он говорил: "Это не человек, а молния в теле человеческом".

А сам он - обледенелая молния.