Интересно, почему в пачке всегда 29 пельменей? Неужели они принимают решения большинством голосов?

- Вы украли ложечки. Верните ложечки!

- Мы должны жить в реальном мире. Ложечки лежат у нас на кухне. У нас нет юридического механизма возвращения ложечек.

- Вы украли ложечки. Верните ложечки!

- А давайте спросим у ложечек? Как можно решать их судьбу, не спросив у них? Ложечки всегда считали себя нашими.

- Вы украли ложечки. Верните ложечки!

- Наведите сперва у себя на кухне порядок, чтобы ложечки сами захотели туда вернуться.

- Вы украли ложечки. Верните ложечки!

- Эти ложечки принадлежат нам: наш дедушка когда-то украл их у Мамедовых, и только десять лет назад наша мама подарила их вам на Новый Год

- Вы украли ложечки. Верните ложечки!

- Понимаете, ваши ложечки так нравятся нашей маме. Она не поймет, если мы их вернем. Наши дети привыкли к вашим ложечкам. Они всегда нам говорили, что у вас отличные ложечки. Конечно, мы были неправы, но мы должны жить в реальном мире. Ложечки лежат у нас на кухне, они всегда считали себя нашими, наш дедушка когда-то украл их у Мамедовых. У нас нет юридического механизма возвращения наших ложечек. Наведите сперва у себя на кухне порядок, чтобы наши ложечки сами захотели туда вернуться. И вообще — давайте спросим у наших ложечек? Как можно решать их судьбу, не спросив у них? И потом — наши ложечки так нравятся нашей маме…

в учебнике истории и на одной ноге
на крошечном клочке земли неплодородной
стоит крестьянин безлошадный
согнувшись вроде буквы «г»
над ним глумится барин благородный
в руках дымится гнусная сигарка
в глазу блестит презрительный монокль
такой поганец

- Что ты, честное слово, привязался к ним? Они политики, говорят то, что может понравиться избирателю… Искусство возможного, знаешь? Команда Навального…
- Где, где политики? Ну смотри, давай про команду. Возьмем футбол. У тебя есть любимая команда? Не знаю, любая. «Реал», «Челси» или «Терек», все равно. Вот берем ее и высаживаем в полном составе в центральноафриканских джунглях. Даем мяч. Вперед, ребята, играйте! Там, понимаешь, отличные футболисты, мастера экстра-класса. Только ни своих ворот нет, ни чужих, под ногами малярийное болото хлюпает, оттуда какая-то сволочь норовит ногу форварду откусить, поверху тоже летает всякое говно, а из лиан отовсюду шипят гады. Вот тебе и команда. Вот и искусство возможного. Такой футбол, по-моему, нам не нужен. Сомнительной ценности зрелище.
- А вот в древнем Риме…
- Там, знаешь, арена отдельно была со львами, а трибуны отдельно. А тут все болельщики -  в тех же джунглях. Даже те, которые, например, в Бостоне.
- Да что ты все о Бостоне? Нет ли в этом антисемитизма?
- Нет, просто рецидивы советской любви к чаепитиям.

А вы, кстати, не находите, что Путин стал похож именно что на бабушку? Такая одутловатая, кругленькая, ей бы платочек пошел. Сидит на скамеечке у подъезда с семечками и глазками: зырк-зырк.
Но с внешними органами дедушки, конечно.

Вчерашний день, часу в шестом,
Мы вышли со двора.
Там били женщину кнутом, -
Сказала мне сестра.

Кажется, опубликованное в составе собрания сочинений только при советской власти и стремительно канонизированное стихотворение Некрасова действительно сообщило гимнописцу удивительный импульс для воспевания жизни и деятельности В.И. Ульянова.

Интонации  и конструкция зачина, лексемы «сестра» и «сказать», общая для двух текстов сюжетная рамка (созерцание уличной сцены/экспонатов музея Ленина как урок) — слишком много пересечений, чтобы счесть их незаметными.

(Не проверял гуглом, не удивлюсь, если уже отмечено.)

Пошел кофе варить,
радио включил,
а радио давай говорить.

Сначала радио сказало:
«Температура
в Москве
сто градусов».
Я сперва подумал, что ослышался,
а потом подумал,
что, может быть, и нет.
Никто не знает, как
изменился мир, пока мы спали.
Очень может быть, что вот так:
температура в Москве сто градусов,
а чего?
Люди привыкли.

Потом радио сообщило мне
о школе «Золотое сечение»,
и я задумался о платном образовании
и об уместности телесных наказаний,
а также о
поэте Быкове.

Тут радио давай анонсировать
бодрым голосом
какие-то услуги и тирольские каникулы,
должно быть, думал я сурово,
эта реклама таргетирована на
топ-менеджеров,
бизнес-консультантов,
бильд-редакторов,
веб-дизайнеров,
генерал-майоров.

Но я не думал о Тироле -
мне равно чужды эти роли.
Но вот и кофе.

Однажды Дима Ицкович очень сильно напился на презентации книги, и я волок его по ночному Тарту к себе на постой. Тогда Дима был значительно полнее, чем сейчас, а я — столь же значительно худее. В общем, со стороны это было похоже, наверное, на дистрофического муравья, который радостно тащит к себе в жилище жука-носорога.
Временами Дима приходил в сознание и пытался остановить меня, чтобы сообщить миру что-то очень важное. Примерно в районе дрожжевой фабрики ему это удалось.
Мы оба немного упали, а когда я поднял Ицковича, он указал руками в направлении реки Э. и сказал человеческим голосом:
- Ведь это я! Я! Я первый понял, что ландыши — это прекрасно!

Если кто не догнал: любовь — смысл жизни. Запомните, а лучше запишите.

Как-то мы с покойной Т.Г. Динесман скитались вместе по большому универсальному магазину. Дело было в городе Регенсбурге, и я почему-то оказался рядом с Татьяной Георгиевной, когда она отправилась в музыкальный отдел. У нее было совершенно определенное дело там: она знала, и какого исполнителя ищет, и какую именно запись — в общем, я, вызвавшись помочь, только зря болтался, как говорится, ненужным привеском.

Чтобы как-то смягчить неловкость, Т.Г. рассказала мне, как в конце 1952 года она потеряла паспорт и пошла в милицию восстанавливать документ. Начальник отделения посмотрел на ее анкету, вздохнул и сказал так:
- «Национальность — еврейка»… Знаете, а может быть, сейчас лучше этого не писать? Такое время сейчас… Может быть, у вас есть какие-нибудь документы, чтобы можно было другую национальность указать?
- У меня, — ответила Т.Г., — только метрика. Есть, правда, еще справка о крещении…
- Несите! — сказал милиционер. — Несите эту справку, вот и запишем вас русской. А то, знаете, такое время…

Мы поднимались эскалатором, вокруг сияло баварское умное электричество, и видны уже были заветные компакт-диски за стеклянными стенами нужного отдела.

Песков: Привет, шеф. А я принес коему-кому кое-что почитать!
Путин (брезгливо): Что опять?
Песков (игриво): Угадайте!
Путин (мрачно): Гадость?
Песков (весело): Бинго! А какую?
Путин (безнадежно): Всякую?
Песков (еще веселее): Опять бинго!
Путин (в сторону): Хуинго, блядь.

Ехал тут с таксистом-дагестанцем:
он считает Путина засранцем,

утром приходил сантехник Коля
и сказал: «Навальный  — это бренд!»,

а техничка у ребенка в школе
засыпает с книгою Айн Рэнд,

все соседки с лестничной площадки
и Обаму любят, и Европу -

так что это чисто непонятки,
как ситуация приобрела тот неповторимый вид, который мы с вами наблюдаем сегодня.

ходил в тумане, там в тумане был туман,
и в том тумане глухо лаяла собачка,
такая черная собачка,
пристегнутая поводком
довольно злая, лаяла в тумане,

который был сегодня там, где я ходил
туда, где был туман и лаяла собачка,
такая черная и злая,
но бог ее простит -
она соскучилась, пристегнута в тумане

своим хозяином, ушедшим по делам
в туман, который был сегодня там, в тумане,
где все смеркалось и смеркалось,
где чихалось и сморкалось,
где (про)питалось все прогорклым молоком,

в котором плавала собачка, словно муха,
такая черная и злая, говорю,
она сперва немного лаяла,
потом немного булькала,
потом пошла ко дну, как тот корабль,

который тоже проплывал в тумане мимо
меня идущего своей дорогой мимо
собачки, айсберга, тумана,
простирающегося
на всем пространстве от начала и досюда