Repetitia est mater scientia
Все пустое
Имени его я уже и не помню. Фамилию вот помню – Букреев. А имя забыл. Все, и я в том числе, называли его Петрович. Уж не знаю почему.
Я познакомился с Петровичем на рабфаке Ленгосуниверситета в 1989 году. Он тоже поступил туда после армии. Служил Петрович в ГДР в Осназе, где слушал эфир англоамериканцев.
Потому все на рабфаке удивились, когда Петрович решил идти в немецкую группу – ведь немецкий ему придется изучать с нуля. Удивились и забыли – кому-какое дело? На рабфаке ведь одна мысль у каждого – самому поступить. Для меня, например, это была седьмая попытка стать студентом. Потому-то я и не придал значение фразе, случайно услышанной в разговоре преподавателей рабфака:
-- Этот Букреев -- исключительный языковой талант.
На занятиях по другим предметам Петрович не конспектировал, а рисовал. График он был отменный. У меня до сих пор хранится его набросок шариковой ручкой. Подписан так: "Мученическая смерть аятоллы Хомейни". Изображен аятолла в чалме, лицо перекошено, кинжал в горле, откуда хлещет кровь. К чему он такое рисовал не знаю, но отмечу, что манера рисунка как у молодого Бердслея.
Немецкий он сдал великолепно. Впрочем, я не придал этому никакого значения – ведь и я, наконец, поступил.
Кафедры, студентами которых мы стали, в здании на Университетской набережной оказались рядом. Потому на первом курсе мы виделись постоянно. Бывало, выйду на перемену между парами, а тут и Петрович выходит. Ну и спрашиваю у него:
-- Ну что, Петрович, как идет изучение индийской филологии?
А он:
-- Ах, все пустое, душа моя.
Посмеемся и бежим на занятия.
Уже на втором курсе мы стали видеться реже. Помню, правда, как-то раз он мне позвонил и говорит:
-- Шон, у тебя самоучитель итальянского есть?
Я говорю:
-- Зачем?
-- Да, понимаешь, душа моя, мне тут халтуру предложили, итальянцев по городу водить, на работу через неделю, а у меня ни учебника, ни словаря.
Самоучителем я Петровича снабдил, а потом слышал, что эти итальянцы так влюбились в своего гида, что всячески соблазняли его уехать с ними в Италию. Ну, а девки итальянские, совсем от него голову потеряли и попами крутили перед ним так, что Чиччолина отдыхает. Расходы по переезду, понятное дело, брали на себя.
Так вот те, кто мне это рассказывал, удивлялись:
-- А он, дурак, отказался!
Я спросил у Петровича:
-- Почему?
-- Ах, -- ответил он, -- все пустое, душа моя!
Сколько я его помню, он всегда, и зимой и летом был одет так: одни и те же пиджак, рубашка, брюки на красном тренчике и армейские ботинки. Шапку никогда не носил. Тогда мне было это безразлично, а сейчас, когда сам познал, как это трудно -- жить в нищете, я удивляюсь – как ему удавалось сохранять опрятность своего внешнего вида? Иной одежды у него просто не было. Однажды, правда, я предложил ему принести армейские ботинки поновее, но он отреагировал неадекватно:
-- Не… Зачем?.. Все пустое, душа моя.
Как я понимаю, деньги он тратил только на алкоголь. Время свое проводил в пивнушке «Петрополь». Петрович меня как-то туда привел. Помню, что я чуть не задохнулся. Ну не могли выносить еще непрокуренные легкие спортсмена воздушной взвеси из дыма табака, кислой пивной отрыжки и вонючего душка недокопченой рыбы.
-- Слушай, говорю, пошли лучше на Большом, на скамейке чекушку раздавим?
-- А пошли, душа моя, -- отвечал Петрович, тут все пустое.
Чем он питается – для всех было загадкой. Потом я спрашивал у наших общих знакомых, видел ли кто-нибудь Петровича за едой? Не видел никто.
Был я и в общаге на Васильевском, где жил Петрович – койка в пятиместном номере, тумбочка, и полка, на которой тексты и переводы «Ригведы», словари санскрита и хинди. Говорили, правда, что он постоянно приносил взятые у друзей словари и учебники других языков, месяц-другой читал их вечерами, а потом отдавал.
Еще ходили слухи, что Петрович любил шугать иностранцев. Вот, говорят, галдели как-то арабы на Дворцовой площади громко, а Петрович с ними поговорит по ихнему, и они затихнут. Турок, азербайджанцев любил утишать, представителей других варварских племен. А при мне однажды таким глотлстопом с американскими варварами поговорил, что они моментально убрались от нас выпивающих под тополями. Очистили императорский архитектурный вид, так сказать.
Странно, но пьяным я его не помню. Это для меня до сих пор загадка. Пьющим помню. А пианым – нет. И еще одна загадка – при такой жизни был он отличником. Сдавал все сессии и, говорят, с блеском.
Вскоре после октябрьской бойни честных людей в Москве Петрович мне позвонил и попросил заехать к нему в общагу, забрать кое-какие мои книги. Я взял пузырь и приехал. Тут то я и узнал, что он решил бросить Университет и вернуться в родной Курск. Я расстроился, стал говорить, что это он зря, но Петрович отрезал:
-- Все пустое, душа моя.
Потом мне рассказывали, что его решение было для кафедры абсолютно неожиданным. Он ходил в любимчиках, и профессора его отговаривали. Но он ушел, так и не объяснив своих мотивов. Вообще, он о себе мало говорил.
Так он и остался у меня в памяти, глядящий на меня трезвыми, холодными, голубыми глазами и говорящий:
-- Здесь все умирает Димка… Все пустое, душа моя.

Примечание
Рабфак (подготовительное отделение) – была в советское время такая форма поступления в вузы. Тех молодых людей, которые по разным причинам не могли поступить в вуз, но уже доказали в армии или на производстве свое право быть гражданами СССР, брали по результатам формального собеседования на рабфак. Там им за полгода помогали вспомнить забытую за годы практической службы или работы программу средней общеобразовательной школы. Выпускные экзамены рабфака приравнивались к вступительным в вуз, при котором он действовал.