|
May. 5th, 2025|10:42 pm |
РАССКАЗ О ПЕРВОМ ЖЁЛТОМ МАГЕ
В подвале на Мойке, среди пустых сифонов, забытых пальто и гудящих труб, четверо сидели в кружок и играли в игру, у которой не было правил. На столе стояла банка с мухами, а под столом — таракан в цилиндре, и он потирал лапки, словно собирался вставить реплику.
— Это не вечер, а отброшенная вуаль, — сказал Введенский. — И если мы сейчас не умрём, то, возможно, уже умерли.
Хармс расставлял стаканы: один вверх дном, другой боком, третий в ухо Заболоцкому.
— Где же выход? — спросил Олейников. — Из этой квартиры, из эпохи, из вечности.
— Внутри мухи, — сказал таракан.
Друскин молчал. Он всегда молчал перед появлением чего-то великого. Он знал: на таких вечерах иногда приходят духи.
И в этот момент стекло на окне подёрнулось инеем, дрогнул воздух, и из него — как из старого учебника по орнитологии — выпорхнул Велимир.
Он был в образе цапли. Огромной, лунной, шатающейся. Его крылья были из старых газет, его ноги — как карандаши, а клюв — как дирижёрская палочка.
— Тэ́у тэу тэу! — прокричал он. — Жёлтые вы мои, вчервелившиеся в пространство! Как живёте в этом горьком Совдепе, где глаголы под запретом, а метафоры душат?
Они не удивились. Они только поднялись.
— Велимир, — прошептал Введенский. — Председатель Земного Шара…
— Цэ́а! — щёлкнул клювом Хлебников. — Я теперь дух нежности и нестыковки. Я — перелётная связь меж строк и космосов. Я — тот, кто соединил Луну с кирпичом.
Он прошёлся по подоконнику, как по клавишам, и где ступал — вспыхивали слова: "мировзор", "звукосмысл", "боба-раба".
— Мы ищем выход, — сказал Хармс, — из логики, из тел, из эпохи.
— Выход, дети мои, в зво́не и зве́ре, — ответил Хлебников. — Там, где абсурд не игра, а клавиатура бога. Там, где лягушка и звезда — одно лицо. Там, где муха — ангел.
Он взмахнул крылом, и в комнате запахло медом, керосином и морем. С потолка свисла верёвочная лестница.
— Куда она ведёт? — спросил Заболоцкий.
— В Безвременье. Там, где Время обнимает себя и плачет.
— Там холодно? — спросил Олейников.
— Там всё — в тепле звуков. Там число обнимает имя.
— Велимир, — Введенский шагнул ближе, — скажи, а Бог — он кто?
Цапля наклонила голову.
— Бог — это случай, отведённый на синтаксис. Бог — это смерть, сказанная детским голосом. Бог — это я, если я — ты.
— А Смерть?
— Смерть — это дыра в бумаге. Через неё выходим в Другой Текст. Там — детский журнал, где мы все живём.
— В журнале? — удивился Хармс.
— Да, вы, мои Мурзилки. Там Чук и Гек — старые маги, а Крокодил — страж Порогов. Вы пишете им сказки, они вам — жизнь.
— А мы точно живы? — спросил Введенский.
Хлебников коснулся его лба крылом.
— Вы — живее живых. Потому что смеётесь на том языке, которого не существует. А только это и важно.
Друскин поклонился.
— Спасибо, Велимир.
Цапля склонилась, обняв всех своим длинным, как река, телом.
— Я ухожу обратно — в заумь. В логову смысла, где смысла нет. Но вы — держитесь. Пишите. Прячьтесь. Обманывайте тех, кто не верит в Стакан. И тогда — пройдёте.
Он моргнул — и исчез. Вместе с ним исчез таракан. Исчез иней. Осталась тишина, в которой звенел карандаш Друскина.
— Пора составлять новый устав, — сказал он. — Для Ордена Чинарей.
— Согласен, — сказал Введенский. — И пусть первая заповедь будет: "Если встречаешь Цаплю — кланяйся."
Они налили чай. Чай был из пыли, времени и чудес.
И в эту ночь над Лиговкой летел кто-то с длинными крыльями и глазами, полными смысла, которого не нужно понимать.
|
|