ПАПА, МАМА, ТОВАРИЩ СТАЛИН И Я
[1] ---> [2]

Когда папа вернулся из "командировки", я уже сильно вырос. Я знал, что папа все это время был в лагере для взрослых, что лагерь для взрослых не похож на пионерский, что о папином лагере лучше никому не говорить.

Папа приехал веселый, уверял меня, что приобрел в лагере новую профессию, что он теперь классный шофер на одном колесе. Оказалось, что машина на одном колесе - это тачка. Все время папа вспоминал какие-то нелепицы, и выходило, что тюрьма и лагерь - сплошная умора.
Вспоминал папа, как следователь так и не смог заставить его сознаться в том, чего он не делал. Будто папа нарочно строил школы возле дорог, чтобы дети попадали под машины, а папа не нарочно, и под колеса никто не попадал, если не считать одного - так он и дома носился, как угорелый. А один папин знакомый сознался, что порт хотел взорвать, но его били, чтобы сознался. Меня удивляло, что взрослых бьют. Я думал, что это должно быть очень обидно, когда, например, не ты разбил стекло, а думают на тебя. Или пристают: "Признайся, что ты хотел разбить стекло!" И еще бьют.

Вспоминал папа прокурора, который на суде нажимал на то, что папа три года работал на одном этаже с троцкистом - врагом народа. Троцкист куда-то скрылся, но прокурор не хотел дожидаться, когда его найдут и обо всем расспросят, и требовал приговорить папу к расстрелу, но судья не захотел. А мама рассказала папе, как ходила еще до суда к прокурору и уговаривала его отказаться от обвинения:
- Там же нет никакого дела! - убеждала мама прокурора.
- Что значит "нет дела"? Будет дело! - кричал прокурор.

Тут папа вспомнил, как через месяц после суда встретил в тюремной бане своего прокурора. Папа очень ему обрадовался и даже хлопнул по плечу. Прокурор шептал папе, что если бы он отказался от обвинения, то его арестовали бы в ту же ночь, и умолял никому не говорить, что он прокурор. Папа никому не сказал, потому что прокурора могли в тюрьме пришить. Вспоминая прокурора, папа начал смеяться таким смехом, который бывает, когда тебя долго щекочут, а мама побежала к соседям за валерьянкой.

Чтобы успокоить папу, мама вспомнила, как в город вернулся тот самый троцкист, в связи с которым папу обвиняли. Оказалось, что он никакой не троцкист и не враг народа, потому что времена изменились. Тогда маме удалось попасть на прием к Верховному Прокурору. Верховный Прокурор велел принести папку с папиным делом, но дела там действительно никакого не нашел, то есть он не нашел состава преступления, и обещал папу освободить.

Но больше всего любил папа вспоминать смешное. Со смехом вспоминал он молодого защитника, который должен был на суде его защищать. Защитник был очень молчалив и брал слово только для того, чтобы сообщить, что он согласен с мнением прокурора. Тогда папа попросил вообще избавить его от защитника, но оказалось, что это нельзя. Почему-то папе запомнилось, что защитник, усаживаясь на место, всякий раз подтягивал на коленях белые брюки. Когда прокурор потребовал расстрел, защитник снова забил гол в свои ворота. Он сказал:
- С мнением прокурора полностью согласен! - и сел, не забыв подтянуть брюки.
О судье папа вспоминал хорошо: во-первых, судья не дал ему расстрел, во-вторых, дал ему всего десять лет, а в третьих, сказал, что если папа недоволен, то может обжаловать приговор в десятидневный срок. Но папа встал и сказал, что доволен.

Любил папа вспоминать разные смешные случаи, которые слышал в лагере. Иногда было очень смешно, а иногда не очень. Одного врача обвинили в том, что он рентгеном просвечивал Уральские горы. Будто бы у него такое шпионское задание было - просвечивать землю, узнавать, где лежат полезные ископаемые и сведения передавать иностранцам. Врач сам эту ерунду придумал, чтобы на суде легче было оправдываться. Он еще радовался, что обвел вокруг пальца глупого следователя. Но суда не было, а было, как говорил папа, особое совещание, иначе - тройка. А у одного близорукого следователь очки отобрал, так ему все равно было, что подписывать, и он попросил чистых листов бумаги и чистые листы подписывал. А один цыган попал потому, что не хотел на заем подписываться. Он будто бы сказал: "Ну какой дурак у цыгана взаймы просит?" Его осудили за распространение клеветы. А один ненормальный в клубе бюст Сталина разбил, так его за террор осудили.

Однажды я проснулся ночью и услышал, как папа рассказывает маме, что ему велели доносить на сослуживцев. Когда папа стал отказываться, тот, кто велел, сказала: "Смотри, орган сильнее личности: мы тебя сломаем". Папа доносить не стал, но с тех пор почти перестал смяться. Часто он ни с того, ни с сего повторял" "орган сильнее личности..." А по ночам будил маму и спрашивал: "Что теперь с нами будет? ведь орган сильнее личности". Но вскоре началась война, и папу взяли на фронт. Потом папа говорил, что война спасла его от больших неприятностей.

Пока папа сидел в лагере, а мама хлопотала, я жил у бабушки. как-то я обнаружил, что бабушка не знает, кто такие фашисты.
- Фашист - это что такое? Фаршированный кабачок, что ли? - спрашивала бабушка.
- Ну что ты говоришь! Это же такой человек! - объяснял я.
- Фаршированный человек? - недоумевала бабушка.
- Это такой человек, который всех убивает, - объяснял я.
- Безбожник, значит, - заключала бабушка.
Долго и безуспешно пытался я втолковать бабушке, что Бога нет.
- Ну где он? Где? На небе? А ты его видела? Даже с самолета его никто не видел!
Я с бабушкой не очень любил разговаривать из-за ее отсталости, но в одном она вызывала острое любопытство: она жила при царе.
- А страшно было? - спрашивал я.
- Чего страшно? - не понимала бабушка.
- Неужели ты жила при царе и не боялась, что кто-нибудь придет, например, и убьет тебя? - спрашивал я в полной уверенности, что не может быть, чтобы не боялась.
- Я и сейчас боюсь, - тихо сказала бабушка.
Я пытался просветить бабушку с помощью моего любимого поэта Квитко: в его стихах много было против царя и против фашистов. бабушка слушала, но продолжала молиться Богу.

Бабушку убили фашисты в 1941 году за то, что она была еврейка. Поэта Квитко убили в 1952 году за то, что он был буржуазный националист. Мое медленное детство было вытеснено более быстрой юностью. Замелькали события и даты.

Конец

Марат Векслер, 1975
--------------------------
enot:

Бабушка действительно добилась приема у Прокурора Вышинского, и он действительно не нашел в деле состава преступления. В семье принято было считать, что главным фактором в освобождении было то, что дело рассыпалось из-за отсутствия главного обвиняемого, который просто уехал из Одессы.
Бабушка рассказывала, что в очереди в приемной у Вышинского встретила женщину, дело мужа которой тоже было пересмотрено, но он к тому моменту уже был расстрелян.

"Смешные случаи" в основном услышаны папой в Норильске. Оттуда же "орган сильнее личности". Предложения сотрудничать с органами и отказа не было. В первой версии рассказа "орган сильнее личности" относится к "смешным случаям".
Почему-то запомнился рассказ бабушки, про то, как дедушка во время работы вешал перед собой на веревочке кусок сала (посылка из дому), чтобы урки не украли. По профессии он был бухгалтер, похоже, и в лагере занимался какой-то работой с цифрами.

Моя прабабушка, между тем, пережила погромы и бесчинства, творившиеся во время Гражданской войны. Какие-то детали - здесь.

Папино "медленное детство" выглядело совсем не медленным в его рассказах. Жизнь в Одессе, куда он с родителями переехал из Кировограда, эвакуация - Башкирия, где он подолгу жил без мамы, сам растапливал печь, кашеварил, пока мама ездила по работе, переезды с одного места на другое. Отец вернулся из армии в 1947 году. Мой папа сменил, кажется, семь школ. Последние три года - школа в Клязьме, куда он ходил вместе с Ниной Роговой, с которой в юности они разделили любовь к поэзии и остались дружны на всю жизнь.