В современной литературе я не нахожу ни чувств, ни мыслей. Ни в так называемой художественной, ни в так называемой нехудожественной. Я нахожу — вот это самое смешное — и чувства, и мысли в той литературе, которую за литературу у нас нынче и вовсе не держат: в сетевых публикациях «каких-то там» инженеров, биологов и переводчиков; в неумелых рассказах «каких-то» там педагогов, программистов и менеджеров; в нескладных стихах «каких-то там» «маргиналов», «крикунов» и просто «сумасшедших»; в дневниках и письмах, в заметках, написанных между делом, и в наспех сляпанных, неаккуратных статьях дилетантов от литературы.

Да, я вижу там сотни и даже тысячи свидетельств того, что люди, делающие эту литературу, неопытны, неумелы, порой даже просто неграмотны. Я почти в каждой из этих статей, поэм и рассказов могу откопать огромное количество технических недоработок.

Но мне становится искренне жаль современных писателей и просто литераторов, и графоманов, стремящихся когда-нибудь подняться на вершину литературного Олимпа, когда я думаю о том, что же с ними будет, если вдруг все эти неопасные для них нынче дилетанты научатся излагать свои мысли и чувства тоньше и увлекательней.

Нет, мне не страшно.

Мне смешно.

Я хохочу до упаду, потому что наблюдаю изумительную и величественную картину: в России — тихо, неторопливо и неотвратимо — вырастает настоящая литературная элита. Этим людям есть что сказать миру и есть что выразить. Этим людям нужно лишь дать в руки инструмент, с помощью которого они распашут всю философию — от математики до поэзии — и не оставят от беллетристики камня на камне.

И они этот инструмент раньше или позже получат, я уверена в этом. Тот, кто знает, что он хочет, обязательно изыщет возможность получить необходимое.

А вот писатели и просто литераторы, включая графоманов, стремящихся стать писателями, этого, похоже, не замечают. Оно и не удивительно, так как принадлежность к «элитарному» сообществу или даже простое стремление к участию в нём предполагают пусть неосознанное, но высокомерие. И впрямь, разве может какой-нибудь аскет или химик представлять угрозу писателю на его, писателя, поле? Разве может кто-то, просто излагающий свои мысли, соперничать с виртуозом изящной словесности?

Ан может. И составляет, что приятно. У него, по сравнению с писателем или ещё каким литератором, есть только две болевые точки: не хватает наглости и не хватает навыков. Но наглость — дело наживное. Вот сейчас, к примеру, прочитав о себе здесь, такой дилетант, возможно, воспрянет духом сам да и другого поддержит. А раз так — значит, появится желание совершенствовать технику. Техника же — это дело тем более наживное. Нору Галь с Успенским и Чуковским ещё никто не отменял, а на самый крайний случай сгодятся и мои заметки, благо вполне информативны.

Зато у дилетанта, которому есть что сказать или выразить, имеется и неоспоримое преимущество: он хочет не называться писателем. Он хочет им быть. И тот факт, что он не знает, как называется то, чем он хочет быть, не мешает ему стремиться к адекватному результату. Сочинительство для него — не цель, а средство.

С таким же успехом он мог бы стремиться рисовать, снимать фильмы, писать музыку, танцевать и ваять скульптуру. Всё дело только в том, что писать он худо-бедно обучен, а всему остальному не обучен ни худо, ни бедно.

Таким образом, он попросту выбирает инструмент. Вон, дилетанты от музыки в восьмидесятых и начале девяностых сделали чуть ли не всю профессиональную советскую эстраду оптом. Потом, правда, передохли — кто физически, кто личностно, — но ведь это не отменяет сути. Передохли-то они не потому, что должны были выдохнуться сами, а потому что государство начало вырождаться. Их попросту утопили в болоте мещанства, пошлости и скудоумия.

Вы можете задать резонный вопрос: чем подобный дилетант отличается от просто графомана?

Охотно на него отвечу. Подобный дилетант отличается от графомана тем, что в его сознании содержание довлеет над формой, а не наоборот. Такой дилетант органически не терпит профанации. Ему имманентно присуще стремление не изготовить некую форму, а выразить свою мысль. Мысль, понимаете? Мысль или чувство (хотя я лично на этом уровне уже не отделяю мысли от чувств, поскольку одно порождает другое с лёгкостью чрезвычайной).

И ему без разницы, писать фантастику или детектив, сказку или быль, стихи или прозу. Что напишется, то и напишется. Форма — это просто кожа, просто обложка, и не более. Какая, право, разница, сколько постельных сцен окажется в его книге, сколько кровищи вытечет, сколько космолётов улетит в галактику Тау Кита и сколько эльфов метнётся из одного кабака в другой? Сколько понадобится, столько и метнётся. Все эти эльфы, космолёты и прочая кровища, вся эта фантастика, проза и даже хоть частушка, они нужны ему не сами по себе, они не как таковые над ним довлеют, они не просто существуют, они суть его инструменты, его слуги.

Я с радостью замечаю, что вот такое — правильное, да, — понимание творчества, в том числе и литературного, рождается не где-нибудь, а именно в народной среде, в среде тех неприметных с высоты нынешнего литературного Версаля людей, которые и составляют собственно народ, его хребет, его ум и его сердце. Вот такое — замечательное, я считаю, — отношение этих «маленьких», но отнюдь не мелких и не мелочных людей к форме, оно ясно показывает, что источник народного (а значит, и авторского тоже) творчества остался незамутнённым и живым.

Мысль и чувство.

Чувство и мысль.

Просто, правда?