Господин Дивов!

Извините, что отвлекаю вас от решения ваших личных задач, несомненно очень сложных и требующих большой степени сосредоточения, но мне наконец удалось сформулировать одну очень важную вещь, которая имеет к вам самое прямое касательство.

Я начну издалека — с размышлений (возможно, банальных и наивных) о том, что было бы ошибкой считать дворянство исключительно воинским сословием. На самом деле функция дворянства была гораздо шире и сложнее, она заключалась в том, чтобы создавать, хранить и защищать эстетические ценности, пресекать их девальвацию. В задачу дворянина входило не допускать включения подлости (то есть того, что простительно низшему по факту его априорной ничтожности) в парадигму приемлемого поведения знати. Проще говоря, отделять достойное от недостойного, красивое от безобразного.

Заметьте, речь идёт действительно не об этическом, но об эстетическом императиве. Дворянин не может убить безоружного или спящего, или неподготовленного к смерти, не может ударить в спину, предать, нарушить данное слово, солгать, струсить и т.п. — не потому что это плохо (это в разных контекстах по-разному), а потому что это в любом случае подло, то есть — низко. Всё перечисленное может сделать кто угодно, даже голь перекатная, а значит, такое поведение недостойно знатного человека.

По мере того, как менялись дворянские ценности, менялось и представление об их девальвации, но задача второго сословия оставалась всё той же — не допустить низкое в список приемлемого. Фактически, каждый дворянин от рождения воспитывался судьёй — но судьёй не только над собственными подданными, как пишут школьные учебники, а и над равными тоже (вот он, кстати, и глубинный смысл формулы «первый среди равных»: монарх признавал себя подсудным — но это так, лирическое отступление).

Потом сословия отменили, и наступило всеобщее равенство. Казалось бы, живи да радуйся: нет ни монархов, ни дворян, и у всех равные права, и свободы завались. Но я смотрю вокруг — и мне не радостно, потому что с уничтожением второго сословия произошло непоправимое: был уничтожен веками создававшийся институт хранителей эстетического императива, и, как следствие, оказался забыт и сам эстетический императив.

Подлость — стала равна величию. Подлость — получила равные с величием права.

Что это меняет, к примеру, для меня лично? А вот что. В сословном обществе я, крестьянская дочь, не чувствовала бы себя обязанной защищать какой-то там непонятный императив, да и слова бы такого не знала. В бессословном обществе у меня, крестьянской дочери, выбора нет; мы тут все равны: и короли, и крестьяне, — а значит в равной мере создаём прецеденты как нарушения эстетического императива, так и его защиты. Не важно, понимаем мы это или не понимаем. По факту своего равенства мы творим систему эстетических ценностей — просто своим поведением, не прилагая к этому подчас никаких специальных усилий. Мы можем этого вообще не замечать — системе безразлично.

Так вот, будет ли подлость в действительности равна величию, получит ли она и в самом деле равные с величием права, войдёт ли прочно в нашу систему ценностей — зависит сегодня только от нас. От каждого из нас, я имею в виду.

Однако в наибольшей части это зависит от тех, кто оказывает наибольшее влияние на окружающих.

***

Да, господин Дивов, от вас это зависит в очень немалой степени. Вы известны не только в сети и уважаемы многими, некоторые прямо называют вас своим кумиром; ваше поведение — хотите вы того или нет — служит образцом для подражания. Между тем прецедент, который вы создали, опубликовав у себя в ЖЖ статью, посвящённую Анне Политковской, есть в чистом виде нарушение эстетического императива.

Как бы вы ни относились к Анне Политковской, но пока Анна Политковская была жива, вы не смели и рта раскрыть, чтобы публично указать на её ошибки и недостатки. Вы отважились заговорить вслух о её ошибках и недостатках только после её гибели. Это низость. Даже те, кто кричали 7 октября: «Собаке — собачья смерть!», вели себя гораздо достойнее вас, потому что всё то же самое они кричали в адрес Политковской и прежде. Вы — молчали.

Вы сказали, что Анна Политковская не была настоящим журналистом, причём преподнесли эту мысль не как ваше личное мнение, но как бесспорный и доказанный факт. Между тем, в тексте вашего так называемого некролога нет даже и самого определения настоящего журналиста. Фактически, вы внушали людям, что из Анны Политковской так и не вышел сферический в вакууме конь, притом выдавали эту «неудачу» за ошибку, совершённую самой же Политковской. Это подло само по себе, но это вдвойне не к лицу литератору — человеку, который всю жизнь работает со словом.

Вы сказали:

Еще я помню, что такое знаменитая "Анина истерика". Думаю, вам об этом не расскажет никто из ее коллег и сослуживцев. Просто не расскажет, как бы он к покойной ни относился. Вот и я не расскажу.

К чему лукавить? Ведь уже рассказали. Рассказали и тем, фактически, предали «Аню» с первых же слов своего «некролога», предъявив всему сетевому сообществу неприглядные подробности, совершенно не оправданные контекстом. Более отвратительную вещь, чем подобная демонстрация чужого грязного белья, представить очень трудно.

Вы назвали работу Анны Политковской никому не нужной — и тоже преподнесли это как неоспоримый факт: дескать, это не только ваше мнение, но так рассуждала и сама Политковская. Вы, однако, забываете, что на основании одной-единственной реплики, сказанной, помимо всего прочего, быть может, в минуту слабости, судить кого бы то ни было, а тем более за глаза — недостойно. Тем же наипаче это недостойно, когда речь идёт о мёртвом, который не может ни возразить, ни отказаться от своих слов.

На основании всего перечисленного вы назвали Анну Политковскую городской сумасшедшей — фактически, наклеили на неё, мёртвую, ярлык, назначение которого — залепить дыру в аргументации тезиса о том, что убийство Политковской — «трагическая глупость».

А я, к примеру, думаю, что если бы вы вступили в публичную полемику со своей знакомой, пока та была жива, если бы объяснили — громко и внятно, всем и каждому, предметно и подробно, — что Анна Политковская и впрямь всего-навсего безобидная дурочка, любящая слабых, её бы, может, и не убили.

Убийца-то, судя по всему, рассуждал совсем не так, как вы.

И право же, те, кто называют Политковскую врагом народа, относятся к убитой стократ уважительнее, чем вы, фамильярно именующий её по смерти Степановной.

Вы ославили мёртвого никому не нужным неудачником-юродивым, вы назвали явно не случайное убийство глупостью. Вы сделали то, для чего не требуется ни отваги, ни ума, ни воли, ни гордости. Вы, имеющий влияние в среде молодых писателей-фантастов и похваляющийся своим фамильным гербом, повели себя, как кабацкий холуй. Вы совершили подлость, господин Дивов.

Это всё, что я хотела вам сообщить.

PS. В данном случае не имеет никакого значения, кем была убитая при жизни. Я говорю не о мёртвых, а о живых, и говорю постольку, поскольку считаю себя ответственной за сохранность эстетического императива, а следовательно, обязанной пресекать девальвацию эстетических ценностей. Я могу не обратить внимания на подлость, когда её совершает некто безвестный: плебей и есть плебей, иное ему неведомо, да и услышит его в лучшем случае десяток таких же, как он. Но когда подлость позволяет себе человек, чьё слово имеет вес, это немедленно создаёт угрозу самому понятию достоинства, поскольку неоправданно расширяет границы приемлемого. Так что, если я позволю себе промолчать, достойное просто не выживет. Его затопчут подлецы, для которых нет разницы между низостью и величием.

Это также единственная причина, по которой я считаю недостаточным ограничиться банальными комментариями.