Прежде чем перейти к Джульетте, хотелось бы подробней рассказать о Парисе. Начало, кстати, если кто пропустил, вот тут.

Давайте посмотрим более пристально, как спроектирован образ Париса самим Шекспиром. Уверяю вас, это очень интересная конструкция (а самое интересное в ней то, что её невозможно спи… списать, разумеется).

I

Итак, мы впервые видим Париса в вышеупомянутой второй сцене I акта «Ромео и Джульетты»: «Входят Капулетти, Парис и слуга». И первые слова Париса буквально таковы: «Достоинствами вы равны друг другу» (пер. Т. Щепкиной-Куперник). Непонятно, о чём речь, да? То ли Монтекки и Капулетти равно отличились, то ли они равно родовиты. Посмотрим, что говорит Парис в подлиннике: «Of honourable reckoning are you both» — ага, вот очень важная деталь, которую принципиально невозможно передать на русском языке адекватно, — термин «honourable». Буквально он означает «заслуживающий почёта по факту собственного достоинства». У нас подобного термина нет, и как ты этот «honourable» ни переводи, а половина смысла потеряется неизбежно. Наиболее близкий термин — «достойный», но он не передаёт уважения, которое непременно должны оказывать носителю качества окружающие. Можно перевести и как «благородный», но это слово перенасыщено апелляцией к происхождению и не уделяет внимания личной чести. Поэтому Пастернак, например, передал это «honourable» как просто «два почтенных старца», а Григорьев — как «Вы оба уважаемы равно». Чувствуете подвох, да? И это я к чему? Это я к тому, чтобы вы не привязывались ко множественному числу во фразе из «канонического» перевода («Достоинствами вы равны друг другу»). Речь в этой фразе идёт о личной чести Монтекки и Капулетти, об их собственном достоинстве, как об имманентном свойстве всякого истинного аристократа, а вовсе не об их талантах и прочих общечеловеческих заслугах.

Так вот, впервые мы видим Париса:

1) рассуждающим о личном достоинстве аристократов;

2) лишённым морального права рассуждать о личном достоинстве аристократов по факту собственной аристократической несостоятельности, о чём см. предыдущий постинг.

Вот это — одна из тех гениальных (и, полагаю, интуитивных) находок Шекспира, которых в действительности вагон на кв. см. каждого его текста. В данном случае автор смеётся над «благородным Парисом», выставляя его не просто высокородным плебеем, но ещё и дураком, поскольку умный высокородный плебей ни в коем случае не завёл бы речь о honourable третьего лица.

[Тут многабукф о любимом коньке Шекспира — иронии.]

И всё это зритель конца XVI века (а пьеса была написана примерно в 1592 году) улавливал, что называется, жопой, не слезая с кресла, потому что варился во всей этой патрицианско-плебейской смеси с младенчества, как буквально карась в похлёбке. Можете теперь представить, сколь непристойно этот зритель ржал бы над словами А. Смирнова в статье «"Ромео и Джульетта"»: «Очень интересен образ графа Париса… Шекспиру легко было бы сделать его уродом, стариком, существом грубым и низменным. Вместо этого он обрисовал Париса как красивого и изящного юношу, хорошо воспитанного, благородного… В этом заключается тонкая мысль. При всех своих мыслимых достоинствах Парис, если сравнить его с Ромео, внутренне пуст и бездушен». Ну, апелляция к отсутствию души — само по себе перл из перлов, не будем заострять на ней внимание. Основной комизм этой фразы заключается в том, что никакой урод, никакой старик не выглядел бы в данном случае более грубо и низменно, чем «красивый и изящный» граф Парис. И «тонкая мысль» Шекспира была вовсе не в том, чтобы сравнить Париса с Ромео (подобная дичь ему, скорее всего, даже в голову прийти не могла). Он просто рисовал плебея, который по недоразумению родился графом.

Рисовал, добавим, последовательно, тщательно, пристрастно. Давайте посмотрим, как говорят о Парисе разные действующие лица пьесы.

II

Чтобы понять глубину насмешки синьоры Капулетти над Парисом, надо сказать несколько слов о самой синьоре Капулетти. Мы её впервые встречаем в первой сцене I акта, и выглядит это так:

Входит Капулетти в халате, за ним синьора Капулетти.

К а п у л е т т и:

Что здесь за шум? Подать мой длинный меч!

С и н ь о р а К а п у л е т т и:

Костыль, костыль! К чему тебе твой меч?

То есть тётка-то бойкая, за словом в карман не лезет, поязвить отнюдь не дура и к словоблудию не склонна. Однако же её монолог, обращённый к дочери в 3 сцене I акта звучит, мягко говоря загадочно. Вот он весь в той части, которая посвящена Парису:

С и н ь о р а К а п у л е т т и:

…Читай, как книгу, юный лик Париса,
В нём красотой начертанную прелесть.
Вглядись в черты, которых сочетанье
Особое таит очарованье;
И всё, что скрыто в чудной книге той,
Ты в выраженье глаз его открой.
Как книга без обложки, он лишь ждёт,
Какой его украсит переплёт…
Да, смело может красота городиться,
Коль эти заключит в себе страницы.
Когда рассказ прекрасный в книге скрыт,
То ею всякий больше дорожит.
Ценней её застёжка золотая,
Смысл золотой собою охраняя.
Так раздели, что есть в его судьбе;
Не станешь меньше, взяв его себе.

Первое прочтение даёт небольшой столбняк: ясности в словах синьоры Капулетти примерно столько же, сколько в классическом тумане родной земли Шекспира. Переведём:

Я, разумеется, спекулирую сейчас переводом, но семантика-то от этой спекуляции не особо страдает: синьора Капулетти всерьёз озадачена. Нет, она отнюдь не обольщается насчёт Париса: даже если глава семьи не посвятил её в подробности разговора с женихом, она нюхом чует в Парисе гарнир. Просто для неё, активной и, вероятно, весьма волевой женщины, гарнир в мужчине скорее достоинство, нежели недостаток (помним про эпоху, да? Да, до женской эмансипации ещё пилить и пилить, вся надежда на мужа). Так что невнятный переход на личности — дань острому языку — она себе, конечно, позволяет, но именно невнятный, такой, чтобы не отвратить Джульетту от Париса, поскольку в целом ей эта партия скорее нравится, чем нет. Действительно, формальности соблюдены, дочь адекватно пристроена в графини, а возможность руководить мужем — это даже хорошо.

Вот этот компромисс — между острым желанием почесать о Париса язык и вполне зрелой, взвешенной позицией в отношении дочери — и есть та деталь, которая наилучшим образом характеризует синьору Капулетти. О, у них очень, очень интересные отношения с мужем!

Но мы о Парисе, не так ли?

III

В III акте (4 сцена) есть гениальнейшая реплика Капулетти. К сожалению, о том, что она гениальнейшая, из перевода понять невозможно. В переводе она звучит так: «…её [Джульетту] в четверг // Мы с благородным графом обвенчаем». На сей раз перевод как будто буквальный (подлинник сообщает: «She shall be married to this noble earl») — но, к сожалению, игра слов и здесь оказывается утрачена. Дело всё в тех же семантических рядах. Обратите внимание на политкорректное, обтекаемое слово «noble» («благородного происхождения, знатный»). Ошибки переводчика нет, тут действительно нужен штамп, каким у нас служит выражение «благородный граф»: «noble earl» есть стандартная формула вежливости (и, как и положено любому штампу, представляет собой полную околесицу, потому что, если вдуматься, earl, граф, в норме по определению noble, то есть знатный). Итак, ошибки нет, «благородный граф», замётано. И вот тут наступают опаньки смысловой нагрузке едва ли не половины трагедии: здесь нельзя употреблять многозначное слово «благородный». В устах Капулетти термин «noble», являющийся частью штампа, звучит антитезой эпитету «honourable», простодушно слетевшему с уст Париса двумя актами ранее. Всё в сумме образует пафос фразы: noble earl Парис не ровня honourable Капулетти, о чём honourable Капулетти и заявляет открытым текстом, на грани оскорбления, не выходя при этом за рамки вежливости ни на полшага. Фактически, он припечатывает Париса констатацией. И ведь не поспоришь: граф Парис действительно знатен. Кто-нибудь будет это отрицать?

Что характерно: Парис этого пафоса даже не понял. Штампы, знаете ли, усваиваются в очень раннем возрасте и в норме не обрабатываются критическим мышлением.

Дурак и обыватель, как и было сказано.

IV

«Noble» — это вежливое клеймо, которое потащится за графом Парисом, начиная с вышеупомянутой 4 сцены III акта. В следующей сцене синьора Капулетти в точности так же отрекомендует его дочери: «noble gentleman». В 3 сцене V акта выражением «noble county» («благородный граф») Ромео забьёт в гроб Париса предпоследний гвоздь. Последний заколотит брат Лоренцо: его бесхитростное «noble Paris», отвергающее, казало бы, штампы, прозвучит после всего перечисленного как удар печати по казённой бумаге, — случится это всё в той же 3 сцене (а перевод опять слажает: «Парис достойный»).

«Honourable» — это та планка, на которую Парис не поднимется в сознании Капулетти, даже когда Капулетти потеряет контроль над своими эмоциями. Охваченный яростью, старый аристократ заявит дочери: «Stuff’d (as they say) with honourable parts» — «Все говорят — прекрасных полон свойств» (в данном случае снова упущена основная игра слов, но мысль передана верно: говорят, что полон заслуживающих уважения качеств), — и, фактически, это всё, чего добьётся от Капулетти Парис. Грань аффекта ясности мысли у старика не отнимет.

V

Итак, с инженерной точки зрения, образ Париса построен на антитезе двух неполных синонимов, honourable и noble, один из которых входит в состав устойчивой формулы вежливости.

Всё, больше никаких архиспециальных средств Шекспир в работе над образом Париса не использовал. Предельно просто, предельно изящно — и бездна смысла.