Более другое средневековье

Сразу признаюсь: роман знатного медиевиста и постмодерниста Умберто Эко «Баудолино» я еще не дочитал. Однако полная удивления рецензия просится наружу, и не выплеснуть ее на страницы своего журнала я не могу. После того, как роман будет дочитан, я, возможно, подправлю эту заметку. Пока же публикую наболевшее, в надежде на комментарии благосклонных читателей (моих читателей, не Эко).

Образ маститого историка, знатока быта и реальности средневековья магически действует на читателя романов У. Эко. Критическое восприятие текста изрядно приглушается, скептицизм и недоверие (качества, требующие определенных усилий) выключаются за не надобностью. Пишет человек, знающий про средние века все. Именно так, в охотку, не напрягаясь и не подвергая сомнению прочитанное, я и потреблял «Баудолино», последний толстый опус великого итальянца. Читается роман легко: видно, что уроки занудного и плохо раскупаемого «Острова накануне» усвоены автором вполне. Ощущение смутного недоумения пришло ко мне не сразу, но, будучи осознанным, более уже не покидало. Недоумеваю я и посейчас: я просто не знаю, что мне думать о романе «Баудолино». Это роман о средних веках на какой-то другой планете. Забавно: книги под названием «Другие средние века» и «Иное средневековье» весьма популярны у отечественного читателя, хотя они-то как раз написаны о вполне привычном средневековье. Средние же века в романе Эко, как говорится в армейском анекдоте, еще «более другие».

Особенно четко это понимаешь, сравнивая «Баудолино» с более ранним «Именем розы». Конечно, четырнадцатый век здорово отличается от двенадцатого, однако дистанция между ними не так разительна, как между двумя этими романами. Если «Имя розы» являет собой стандартную страшилку, описывющую, вполне в стиле Голдинга, мрачный мир, в котором религиозные фантазии забили свободную мысль, со всеми ужасными последствиями, то «Баудолино», тоже посвященный недостатку рационального мышления в средние века, описывает такое комфортабельное и уютное средневековье, что поневоле задумаешься: может, ну ее, рациональность? Чем нам без нее не живется? Только хлопот не оберешься. Впрочем, мысли эти приходят не сразу. Автор добавляет странностей по чуть-чуть, и читатель уподобляется лягушке, которая, сама не замечая того, может свариться живьем в постепенно подогреваемом котелке и не сделает ни малейшей попытки прекратить экзекуцию.

История крестьянского сына, попавшегося на глаза императору и удостоившегося всяческих благ, включая обучение в парижском университете и должность министериала, не вызывает больших возражений. Прежде всего, в силу архитипичности этого сюжета, во вторую очередь потому, что романы часто пишутся о событиях необычных, редких. Не всякому романисту по нраву описывать день какого-нибудь очередного Ивана Денисовича. Итак, главный герой пробивается из самых низов благодаря протекции монаршего покровителя. Чего вправе ждать читатель? Очевидно, истории о том, как низкое происхождение мешает персонажу продвигаться вверх по социальной лестнице, так что только величайшими усилиями крестьянскому сыну удается сломить косность общества и добиться своих жизненных целей. Нельзя винить меня в том, что я был несколько удивлен, не обнаружив в романе этой канвы. Напротив, двенадцатый век, похоже, был весьма демократичным: у Баудолино ни разу не возникло проблем, связанных с плебейским происхождением. Единственный его завистник, с легкостью побежденный нашим героем, просто ревновал к доверительному отношению со стороны Фридриха Барбароссы, которым пользовался Баудолино, и был совершенно чужд классовой неприязни. Во всяком случае, я сделал именно такой вывод.

На протяжении романа крестьяне будут не раз вступать в разговор с дворянами, и практически всегда это будут диалог равного с равным. Исключение составляют обстоятельства, совершенно постороннего к межсословным взаимоотношениям характера. Особенно впечатляет сцена переименования Александрии. Эко живописует совершенно хамское отношение вилланов к немногочисленным присутствующим господам, и, одновременно, спокойное благодушие последних.

Позволю себе никак не комментировать эту потрясающую свободу нравов, а просто приведу крутящиеся у меня в голове прекорасные строки Бертрана де Борна, жившего, примерно в то же время (конец XI – начало XII в.) на юге современной Франции, и являвшегося выразителем типичных для средневековья взглядов на социальное неравенство. Стихи действительно хороши, жаль что в силу недостатка образования я не могу насладиться ими в оригинале:

Мужики, что злы и грубы,
На дворянство точат зубы,
Только нищими мне любы!
Любо видеть мне народ
Голодающим, раздетым,
Страждущим, не обогретым!
Пусть мне милая солжёт,
Ежели солгал я в этом!

Нрав свиньи мужик имеет,
Жить пристойно не умеет,
Если же разбогатеет,
То безумствовать начнёт.
Чтоб вилланы не жирели,
Чтоб лишения терпели,
Надобно из года в год
Век держать их в чёрном теле.

Кто своих вилланов холит,
Их ни в чём не обездолит
И им головы позволит
Задирать — безумен тот.
Ведь виллан, коль укрепится,
Коль в достатке утвердится,
В злости равных не найдёт —
Всё разрушить он стремится.

Если причинят виллану
Вред, увечье или рану,
Я его жалеть не стану —
Недостоин он забот!
Если кто о нём хлопочет,
Он тому помочь не хочет
Хоть немножко в свой черёд.
Злобой он себя порочит.

Люд нахальный, нерадивый,
Подлый, скаредный и лживый,
Вероломный и кичливый!
Кто грехи его сочтёт?
Он Адаму подражает,
Божью волю презирает,
Заповедей не блюдёт!
Пусть Господь их покарает!

Но Средние века Баудолино, были, как я уже заметил, «более другими». Типичный виллан тех времен, судя по роману, являл собой хорошо питающегося веселого мужичка, не испытывающего в мирное время никаких экономических затруднений. Крестьянин кушает мясцо, попивает винцо, он благодушен и благополучен. С господами он держится дерзковато и независимо, и те, похоже, ничуть от этого не в обиде. Единственной бедой века являются политические неурядицы: только из-за них и доводится иной раз попоститься. Впрочем, на постах я еще остановлюсь особо. Когда в осажденном городе остается последняя живая корова, выясняется, что она принадлежит не благородному господину, а простому крестьянину. Но город этот вообще странный: похоже, что планированием его постройки, его управлением, решением всех стратегических вопросов занимаются (за бутылочкой винца в кабачке) исключительно простолюдины. Во всяком случае, все они – закадычные друзья детства Баудолино, сына крестьянина. Разумеется, политический спектр независимых итальянских городов был в те времена очень широк, от монархии до почти настоящей демократии. Но поверить в то, что городом, построенным в одночасье актом направленной политической воли, будут управлять не проплатившие постройку купцы, а земледельцы случайно оказавшихся поблизости селений, пусть даже зажиточные, но еще вчера не разгибавшиеся на своих полях – увольте, никак невозможно. Этого не может быть по двум причинам, каждая из которых в отдельности является достаточно веской: primo, создатели города должны всеми силами сохранить контроль над своим детищем. И, secundo, свинопасы попросту не могут справиться с управлением городом, особенно еще недостроенным, с не налаженным бытом in statu nascendi.

Сей факт не получает в книге вообще никакой оценки: город как город, даром что сравнимого по демократичности поселения не сыщешь и в современной Европе.

Замечу еще, что неверно думать, будто стремительный карьерный рост Баудолино объясняется тем, что он стал приемным сыном императора. Эко несколько раз оговаривается, что Баудолино был Барбароссе «как сын». Ни о каком официальном усыновлении речи не шло. Во-первых, иначе мы бы знали об этом из исторических источников. Во-вторых, Фридрих юридически не мог усыновить мальчика, у которого были здоровые и вполне дееспособные родители, весьма богатые по меркам того времени: на семью из трех человек у них была корова и несколько овец. Замечу, что крестьянская семья со всего одним ребенком тоже выглядит странновато.

Но да Бог с ними, с вилланами. Обратим внимание и на главного героя, благо он уже интегрирован в служилое дворянство и пользуется всеми благами высшего общества. Если Христос есть воплощенный Логос, то Баудолино есть воплощенный дискурс. Он только и делает, что говорит и пишет, причем вещи неожиданные и довольно смелые. Особенности эпохи заставляют подумать, что у героя могут быть некоторые, скажем так, затруднения со свободой и безопасностью выражения своих мыслей. Конечно, до расцвета инквизиции еще далеко, но все же, как говорится, не май месяц. К счастью, эти опасения не оправдываются. Средневековье Баудолино – весьма либеральная эпоха, на ограничения свободы слова здесь нет и намека. Инквизиция в романе даже ни разу не упоминается – к чему портить читателю настроение. Свобода полнейшая. Герои говорят, что думают, и говорят в полный голос. Нет, поймите меня верно, я и сам всегда огорчаюсь, когда о Средних Веках отзываются исключительно как о царстве тьмы и упадка, игнорируя действительно имевшие место немалые достижения этой эпохи. Однако утверждать, что нравы Италии XII века были, в сущности, такими же, как в нынешней, нет, не Италии, а какой-нибудь Швеции – значит здорово погрешить против истины.

Вот и еще пикантная деталька. Ж. Ле Гофф, исследователь весьма авторитетный, заметил как-то, что история средневекового гомосексуализма еще не написана. Таковое явление, безусловно, имело место: в среде могущественных аристократов порой почти открыто, но уже рангом чуть пониже – под завесой строжайшей секретности, ибо наказания были не из мягких. Эко опровергает своего французского коллегу. Содомский грех в его романе есть маленькая радость, которую может позволить себе и епископ, и герцог, и монах-анахорет простого звания. Баудолино рассказывает Барбароссе о том, как пустынник, учивший его грамоте, получил по testicula после того, как открылась истинная цель его наставничества. Да-да, отвечает ему с хохотком император, эти монахи, они все такие. И тут же пытается убедить отца главного героя, что в алеманских землях содомии не существует. Пустое! Старик не верит, он твердо знает, что этого добра хватает везде. Тут читателю впору оторваться от книжки да посмотреть на титульный лист: что за игривый стиль? не Петрония ли он Арбитра читает, не Апулея ли? Или Лукьяненко настрочил очередную альтернативную историю? Нет, это он, наш Эко-невидаль, знатный, маститый медиевист.

От всех этих странностей мне поначалу удавалось отмахиваться. Ведь, как справедливо заметил в одном из своих прошлогодних эссе М. Ю. Соколов, отечественная традиция преподавания зарубежной истории грешит сильным франкоцентризмом. Убогий образованец, что я знаю о жизни вольных итальянских городов, чей воздух, безусловно, был более свободным, чем таковой в землях франков. Вот закончу баудолинщину, возьму с полки хороший университетский учебник... или переводную монографию... Так мне удавалось сдерживать свои сомнения до тех пор, пока я не дочитал до описания сочельника, застигшего главного героя в обществе подвыпивших крестьян, обмывающих добрым красным вином окончание какой-то постройки. Вдумайтесь в это. Обмывающих. В сочельник. В один из наиболее постных дней в году. Крестьян. Пьянствующих в открытую, в кабаке, не боящихся никакого преследования. Для справки: четыреста лет спустя в этих самых местах будут совершенно официально выбивать зубы всем, нарушающим посты без уважительной причины.

Я перечитывал этот отрывок несколько раз, пытаясь убедить себя, что описание пьянки относится уже к Рождественской ночи. Но все детали указывают на то, что первую звезду Баудолино увидел, уже покинув гостеприимных мужиков, и добираясь пьяненьким до дому своих родителей. На веселую же компанию он наткнулся еще при свете дня, и компания, похоже, к этому времени уже успела принять.

Пусть тот, кто читал роман внимательнее меня, укажет мне на мои ошибки. Я же, смиренный, заканчиваю перечисление достойных великого удивления mirabilia «более другого» средневековья и перехожу к морали.

Что хотел сказать автор своими описаниями поверхностно религиозных крестьян, свободных нравов, вполне современных человеческих взаимоотношений? Уж не намекает ли он, что в психологическом плане мы не далеко ушли от двенадцатого века? Что в те времена жили люди, с которыми мы при встрече без труда нашли бы общий язык? Что все различия между нами сводятся к некоторой нехватке у средневекового человека современной западной рациональности (дарованной миру протестантской Реформацией), каковой недостаток и заставляет средневекового человека придумывать людей с песьими головами? И не к тому ли клонит синьор Эко, что общечеловеческие ценности всегда были и остаются неизменными, понятными всем временам и народам? Не хочет ли он уподобиться американским президентам, расширяющим границы Liberal Values в пространстве, и распространить их во времени, в прошлое, аж до самой Античности?

Нет, нет, быть такого не может. Мы слишком уважаем У. Эко и ни за что не позволим себе оскорблять его подобными обвинениями. Однако, нельзя не заметить, что мэтр крепко подставился: несколько раз устами различных героев он объясняет читателю, что поэт обязан быть честным в мелочах, чтобы иметь возможность соврать по-крупному. Увы, сам Эко не пожелал последовать этой замечательной рекомендации. А жаль, чорт побери.