Работа в черном (из старых стихов)

ГЕРОЙ

Пятном парфюмерным солнце
В морозном пару.
Тянулись к заводам толпы,
Дымя на ветру.

И черные гребни домов
Все кренились вдаль,
Туда, где дымили домны
И падала сталь.

Он матом встречает завтра.
В метро – как в аду.
Лицо его – жухлая астра
В осеннем саду.

Плохой колбасою пахнет,
Одетый легко,
Порою протяжно ахнет,
Зевнув широко. 

Плечами чужими сдавленный,
Такой же, как ты,
Он смотрит во тьму на кабелей
Тугие бинты.

На ботах белеют капли
Раздавленного молока.
Он смотрит во тьму, за кабели,
На черного двойника.

О боже, какие страсти,
Былые века,
В нем дыбятся, будто айсберги
И облака.

О боже, какие кручи
В нем мутно томят…
А с виду - похож на грузчика,
Небрит и помят.

С утра уж глаза он налил.
Поди, разберись.
Обрюзгший. А в нем – Гималаи,
В нем бездны и высь.

Придвинься к нему, прислушайся,
Как зубы скрипят.
А с виду – простой как лужица,
Сутул и сопат.

Живет он один. Лишь тиканье
Сожитель ему.
А ночью приходят дикторши,
Лунируя тьму.

Немыми страстями взмыленный,
На что-то готов,
Встает он и смотрит филином
На гребни домов.

О боже, как часто плакал
И выл на огни…
И липнут к паркетным планкам
Босые ступни.

Он молится наудачу,
Зовет НЛО.
А в поздней рекламе скачет
И бьется неон.

К стеклу прижимается лбом он,
Не в силах понять:
«Кто я? И откуда родом?..»
Но порвана прядь.

Клубится душа. Там Ницше
Восходит на трон.
А утром опять – яичница
И ниши метро.
(1982)

 

***

Я встал опорожнить посуду

Минувшей ночью.

И вдруг увидел: в унитазе – Будда,

Сомкнувший очи.

 

Овал толчка по форме облегал лицо учителя.

И даже белая керамика,

обмытая кислотными дождями,

светилась преподобно.

Хотелось ссать мучительно.

Но было как-то неудобно.

 

Ответил Будда, просияв лицом:

«Толчок – моя обитель, толчок – мое яйцо.

Не бойся ссать на признанных вождей –

Я буду грезить, что опять пришла пора дождей!»

 

И я поссал.

Мне было хорошо,

Как будто вновь произошел.

И Будда в капельках росы

Шептал младенчески: «Мерси».

 

Всем было так легко, рассветно –

Мне, Будде, мочепузырю…

И, убаюканный журчаньем туалетным,

«Спасибо» - тоже говорю.

 

Осталась в животе гавна слежавшегося груда.

Как, Будда?

«Оно до будущего раза» -

Сказал святой из унитаза.

 

С тех пор молиться прихожу в сортир.

На блюдце донышка толчка я нахожу поэзию,

Похожую на остаток чая.

Сижу и чую невзначай,

Что кто-то шепчет мне в анальное отверстие.

И странно – сердце отвечает.

(1985)

 

***

Сергею Наумову

Иду с работы среди белых фонарей,

глядя  спины кургузых людей. Их ждут бетонные заборы кладбищ.

Покупаю батон.

Прихожу домой.

Синтетические кальсоны колют ляжки.

Сонливость.

На лице сало.

Но меня манят к себе фонари,

фонари близкие, дворовые, склонившиеся дохло над сиротливой полировкой «жигулей»,

и фонари далекие, иглящиеся во мраке безвестного горизонта – что там: канал, поля?

И снег меня манит – скучный, истоптанный снег тротуаров и грязная жижа на полу автобуса.

И меня тянет к друзьям,

в тесные кухни,

пить и пить холодный чай среди детских пеленок,

и говорить, говорить о Боге, о дьяволе, о пуле Ван Гога, о Поллоке-алкоголике,

об одинокой звезде, блестящей над полем, о распятом Христе, о чокнутом

Клее, понимая, что этот фонарь и аллея – лишь зримость, не боле.

И глядя на фонари вдоль тропы и на огни в полях, уходящих к бледному зареву

Шереметьева, мы вспомним, как говорили о смерти

индейские маги.

 

Я уеду поздно, когда слякоть заиграет алмазами. 

Ты будешь меня провожать вдоль тусклых универмагов.

Приду домой, сниму подштанники – и они полыхнут голубыми зарницами.

Мы носим сегодня Демона на поверхности кальсон.

Это ли не чудный сон?

(8. 11. 88 г.)


Стихи Алексея Широпаева. Ссылка обязательна.