#
И он увидел лицо ее,
и взмолился: "Остановись!
Остановись!
Остановись!"
После этого один за другим
будто фокусники по залу
превращались в уродцев:
мордочки свиные,
ручки, ножки...
И они пели -
закрыв глаза,
всеми голосами
«Бо-о-ори-и-ис-оо-ов»,
и "Бо-о-орис-оо-оо-ов"
могучим хором
над сводом гробницы.
Музыка плачет,
стоит, покачиваясь,
как чудище из зверинца,
которое боится, и
старается не отставать
от знакомых по синякам звуков,
конвульсирует судорожно
в липких бликах, по лепесткам бритв
скользит.
А уроды проваливаются в танце сквозь ритм
вальяжно,
но каждое
слово, как только сорвешь с языка
растерзанным солнцем
брызжет.
Интенсивно
речевое кровотечение,
и тянет руки
«Бо-ори-и-ис-оо-ов»
в соборное чрево,
и в большое полотно малое полотенце
вписывается,
а музыка продолжает вопить зарыдав
от напряжения режущих
лезвий,
но пальцы растут
и ширятся,
как сотни крючков!
Из них льется пыльца, они цепляются,
они вытягивают шеи
и впиваются в мелодию,
как в убитую птицу.
"Бо-о-орис-оо-о-ов",
ворчат,
и тот выходит
из своей темницы.
Как осьминог - или как
летучая мышь - он
тянется по струнам,
ощетинившись крючьями,
раскачивается вверх и вниз,
бормочет обрывки песни,
оболочку он сам проточил.
Кружево вальса кипит
а танцоры
уже вылезают
из картины,
вихрем изгибаясь,
как в замедленной съемке,
отскакивая от стен,
звероподобные,
подпрыгивают и
кривляются в разных позах,
частенько замирают похожи
на оплывшие свечи.
В эту минуту
усталость и печаль
кричат ей:
"Спокойно, не бойся,
не плачь.
Это всего лишь очень старый вальс.
Напетый старыми палачами.
И весь оркестр играет его уже тысячу лет,
под блеск начищенного
портсигара.
Если бы ты не любила нас,
то не могли бы тысячу лет звучать,
рыдающие трубы вальса
завязывающиеся в петли
сворачивая и скрючивая
«Бо-ори-и-ис-оо-ов»
выплетая
шуршащую тканью тень из шелеста платьев.
Возьми себя в руки и продолжай играть его.
Не пожалей ни себя, ни нот.
Не пощади
ни оркестра, ни света,
ни факелов, ни луж и стен, ни окон, ни поющих труб
натянутых гитар и тревожного шитья фрака.
На земле уже не хватает струн,
открой же кружево тел,
ведь тебе это не тяжело,
в сгущающемся сумраке,
а мы позовем
братьев."
Рассыпавши мышцы они расступились,
и вышли на свет
на мягких лапах:
Дремучий ил,
и Белый лев,
и Страшный суд,
и Винни-Пух,
и черепаховый суп,
и неграмотные звуки
по мотивам оперы "Аида"
или сказки "Бременские музыканты"
и заслонили ее.
Богами, которые не боги,
поют гобои и скрипки,
и тянет на стон соло виолончель
на коленях у
взбитой сливки.
Ручьями, которые не речи,
потоки журчат и течи,
изуверские руки увечат вежливо,
визжащие режут струны жертв,
в изящных рисуют артериях рек живых
строи струй под шкурой пантеры рыжей.
Этот вальс бушевал в ее венах
как пламень в печи.
Все что надо ей было
из ломких звонов
проартикулировать,
он уже выжал, выжал,
ловко из них, заживо,
щепетильным жалом
обворожил сумеречно,
из материи нежной
мелодию шелковую.
Бессильно замолкшие инструменты
переливаются,
завиваются в гриву рояля
впадают в сон,
и поют
вдыхая и выдыхая звуки
и медленно начинают
всплывать со дна зала
звери и рыбы,
и открывают глаза
звери,
и плющ оплетает трубы
деревьев,
и небо пахнет
пьяными садами,
и зной плывет
по стенам,
и влага
влилась в жабры рыб,
и сырое дерево плывет в банках,
в консервных банках
и в бумажных пакетах,
и сон сочится из протухшей камбалы,
и лампы коптят
и сочатся сквозь газеты,
и море,
в пене ажурной,
и в морщинах морских, —
сдувается,
и лежит,
покрытое дымкой
поющих цветов.
Музыка издыхала проходя на руках
сквозь все эти рты,
глотающие ее, и даже
поющие хоралы,
а барабан
моргал им своими пластмассовыми глазами,
и звенел над ним подыгрывавший хор,
и слова, заученные от рожденья
намертво пропиленные зубочисткой,
летели
из-под барабанной палочки,
и извивались, как червяки, в жестких пятнах пыли.
И танец становился медленным и длительным,
и кто-то дул в саксофон.
И черные языки
стрел,
скрещиваясь, сверкали.
И музыка шла, касаясь пятками земли,
по кругу, боясь упасть.
На кончиках пальцев, что играют вальс,
живут и поют
старые палачи,
они исполняют черную песню пыток
сказками в ее коже.
Нет лучше венца страданий,
как дар быть разорванным
в клочья
в танце,
когда скувыркнулось
перелицованное
прошлое
и вытек из разбитой души
рай.
Вдруг все  разом
ударили смычками
и под этот
марш уроды запели.
Как хорошо!
Закрыли глаза.
И один за другим
образовались снова:
старый мишка,
папа-лиса,
медведь-Слон,
и белый барабан,
и басовые струны,
и бараний рог,
и шепот в черепаховом супе,
и морской прибой,
и гнилые отбеленные овощи,
и жемчужная пыльца цветов,
и музыка, льющаяся со строк
спетого набело и на ощупь,
и мертвая темнота гробницы,
и те, чьи лица были прижаты к стеклу
мраморных стенных часов,
и флейта сквозь ночь,
и студеный ветер сквозь одичавшие сады
сдувающий волосы с бледных
щек,
и внимающий голос со ступеней,
и глядящий на меня их круглый зрачок.
Это не просто вальс.
Не думала, что его будут звать
таким странным именем...
Тысячу лет музыканты играли "Бо-ори-и-ис-оо-ов",
а перед музыкой
ничего не ясно.
Тысячу лет
всегда играют "Бо-орис-оо-о-ов".
Только "Бо-орис-оо-о-ов"
есть
у танца.
Пляшут уроды,
уродины.
Все глубже печальные аккорды
в бездну ведут.
И музыка пела -
тихо,
но, когда она
пробудилась,
она увидела
лица их.
Их глаза были огромны,
невинны и несчастны,
их глаза искали любви,
они летели,
неслись,
бросаясь из стороны в сторону,
они требовали,
призывали ее:
"Зачем ты заставила
нас жить в этой ужасной клетке?
Зачем ты заставила
нас петь так ужасно?
Зачем ты отнимаешь у нас
свободу полета?
Зачем ты обнажаешь
нас,
тело  нашего Бога?
Зачем ты заставляешь нас
убивать?
Зачем ты стираешь
у нас память?"
И тогда,
когда все было кончено,
когда торжественный траур
играл оркестр без слов,
музыка взглянула на уродов
и, улыбаясь, сказала:
"Все хорошо.
И вы все тоже все равно
спите.
И теперь для вас
это кончается.
И теперь для вас
это закончится".
И ее никто не слышит,
потому что
она не вышла в залы,
а ушла
через ночь.
Слова, расставленные в беспорядке,
помогли ей.
Они за нею
перелезли
через забор.
И было трудно и радостно им.
Один за другим
они растворились
в сверкающей зеркальной стране.
И мы
танцуем под дождем,
в который они превратились
сквозь то,
что
было «Бо-ори-ис-оо-о-ов».
Лягушки, взлетая,
летят из больших ладоней
и падают в пыль,
и музыка становится тоньше.
Дождь льется
из рук танцоров,
и свет струится из рук детей,
как по бороздкам ниток.
Это было не только на земле.
Это происходит сейчас
в сонме теней,
в окруженье
крошечных воспоминаний,
обосновавших всю землю,
и, может быть, даже
на самой земле,
которая много веков подряд
перемалывалась в муку.
И облака,
разделенные на
сотни розеток,
нестройно колышутся в тумане.