9
Темный балдахин на стене падает на стол, рождая за ним призрачную треуголку, и даже рука Вечного Жениха, ложащаяся на плечо  Пети, – только кажущийся по сравнению с ним слабый и мерцающий огонек.  Петр только думает, что это Вечный Жених и что это его рука гладит его плечо, и что это уже не просто ужимки духа истины, а нечто  большее, потому что именно эта рука начинает делать с его ладонью, которую гладит Вечный Жених, что-то ужасное: ее ладонь подхватывает то, что раньше набирало в ладонь Петра, и делает ее своей тенью, лицо ее становится его тенью и так далее.  Он успевает только подумать, что это дурной сон, и осознает это только тогда, когда из ее рта выпадает длинная зеленая гусеница, которая делает его опять – если  в этот момент он еще помнит, что это он – Вечным Женихом.  По-прежнему есть только один мир – и он простирается за его пределами – но тело Вечного Жениха переходит в новое существо и превращается в траву.  Одна гусеница пролетает сквозь тело, а другая, толкнув в сторону Петру, отбрасывается им назад – и Петр, которому была видна только она, понимает вдруг все  сразу. Он больше не Вечный Жених и не Прохоров, и потому его не победить.  Но есть одно существо, которое все понимает по-другому: он сам, Петр Прохоров.  К нему опять подходит Вечный Жених и шепчет что-то, очень похожее на заговор против него: Петр, не слушая его, пристально смотрит в глаза Вечному Жениху  и замечает, что все его слова – это просто подставные имена для чего-то другого. И тогда вместо Вечного Жениха он видит над головой самого себя.  Оглядываясь по сторонам, он понимает, что все вокруг – лишь сны, мелькнувшие на миг в обманчивом тумане воспоминаний.  Из ямы доносится глухой рокот, и Вечный Жених исчезает вместе с гусеницей.  Когда гусеница оказывается под землей, Петр опять видит двух женщин в странных нарядах, один из которых надевает черную маску на голову другой – и тогда невидимая сила начинает  выталкивать их наверх. Вскоре они оказываются на небе и стремительно летят в безоблачном голубом небе. Вот это и есть настоящее небо.  Петру чудится, что они летят не по небу, а по облакам, а когда небо совсем близко и они оказываются в самом зените, происходит странная вещь –  он понимает, что это только его собственное тело, облепленное толстым слоем мелких перьев и всякого мусора. Он хочет открыть глаза, но не может.  Теперь он знает, что это такое – видеть, кто он есть на самом деле. Петр хочет закричать от боли, но не может.  Зрелище смерти страшно – что-то похожее он испытал только что, когда потерял в этой яме гусеницу.  Петр лежит неподвижно, вспоминая, как упал вниз, но, когда у него начинают лопаться глаза, из кустов появляются две человекообразные фигуры в черном.  Петр видит перед собой двух военных, одетый в форму одного из них напоминает Полинку.  Но до сих пор он не понимает, кто она – солдаты становятся между ним и гусеницей, показывая ему рукой на заднюю часть тела.  Потом они берут его за руки и поднимают на ноги. Офицер поднимает его рубашку, и Петр видит маленькие красные накладки, проступившие сквозь его жир.  Накладки похожи на торсионы и напоминают гвозди, но все же немного напоминают наши пальцы.  Офицер засовывает в них два пальца и зажимает их, после чего Петру начинают медленно перемещать в гусеницу. Затем Петр чувствует, что погружается в нее.  Еще через секунду он уже полностью покрыт гусеницей. Может показаться, что все, что было до сих пор, – сон. Но это не так. Просто картина внезапно приходит в движение.  В голове Петра начинает твориться что-то странное. Он вдруг понимает, что его рот и нос абсолютно разлезлись.  Они теперь имеют форму самого огромного в мире члена. Кожа вокруг рта, носа и рта превратилась в толстый слой слизи.  А внутри этой слизи, словно ниоткуда, появились белые углубления – большие белые червяки всех форм и размеров.  Они шевелятся и извиваются, сталкиваются друг с другом и растут.  Это его голова. На его губах и на подбородке появляются сотни маленьких черных червей. Это его язык.  На нем появляются тысячи маленьких желтых бугорков. Это его рука. На ней появляются тысячи маленьких желтых бугорков.  Это его голова. То же самое происходит и с остальными частями тела.  Даже его руки и ноги потеряли свою обычную форму.  У них поменялось размер, форма и даже цвет. Они покрылись множеством мелких рыльцев и присосок, похожих на макароны из мира ужасов.  Но самое страшное происходит с его мозгом и головной оболочкой.  Эти органы обрели форму огромной змеи, а потом лопнули, образовав большое круглое отверстие в своей голове, откуда теперь лилась непрерывная струя какого-то похожего на кислоту вещества. Существо начало пить из этого отверстия эту жидкость, которое становилось все больше и больше.  Вдруг оно ожило, ожило как жирная удава, взявшая в свои челюсти первый попавшийся кусок падали.  Когда это произошло, оно начало вертеться, сжиматься и разжиматься, и скоро стало очень похожим на гору мяса, постепенно покрывшуюся миллионами мелких рыльцев.  Каждое такое рыло превратилось в своего рода глаз, а все глаза стали глазными яблоками. Затем внутри них появились другие головы, которые стали корчиться и корчиться.  Из многочисленных отверстий вокруг клеток вылезло еще больше слизи, которая поднялась из устьев этого странного тела. Эти головы занимали все больше места на туловище.  А потом это тело начало отваливаться от их тел, как это происходит, когда со сковороды снимают шницель, и они стали быстро разлетаться в разные  стороны.  Другие головастики разбежались по своим ячейкам, а тело перетекало из одной в другую.  И вот, когда тело совсем совсем исчезло, из него поднялось что-то вроде огромного красивого механизма, очень похожего на абразивный пистолет, – такое же длинное и  толстое, такое же большое, с башенкой наверху – и  отдало приказ своим подручным прекратить корчиться. Это был общий для них по духу механизм.  А они выстроились в рядок и сделали по шагу вперед, а потом по другому. И так с каждым утром.  Этот механизм повторял все их действия, и они стали так похожи друг на друга, что кто-то из них вдруг стал кричать: «А ну, пошевеливайтесь!  Вот мы опять стоим, и нет нас больше!  Мы просто такие же в решетках, как и вы, только сидим здесь и думаем, что стоим!  А теперь поворачивайтесь, не то через минуту пожалеете, что живы!  Одно хорошо – вы не видите нас, мы и сами вас не видим!  Зачем нам глаза, когда у нас есть головы!» – «Это был все тот же механизм с башенкой, который выдавал эти странные команды,  – подумал я. – Они как бы говорили сами с собой…“ Так вот что такое ненависть!..» Похоже, я понял суть происходящего.  И все же это было слишком похоже на аллегорию.  Я стал думать дальше: получалось, что был механизм, который вешал на Башню оконные занавески, а механизм, который делал баррикады, делался при этом  заключенным. И в конце концов Башня пала жертвой одних и тех же иллюзий, потому что тому, кто стоял в нескольких метрах от нее, видны были решетки с нашими телами,  а тем, кто под ними – нет, потому что люди невидимого механизма, которые эти решетки навешивали и плели, не видели их вовсе, не отдавая себе в этом отчета.  Выходит,  я не просто ощутил смерть, а попал в скрытый конфликт между одушевленным и неодушевленным? Я попытался переварить эту мысль.  Получалось плохо – у меня осталось неприятное ощущение пустоты, недоделанности.  И тут я понял, что слышу музыку – никак не мог привыкнуть к обычному шуму «Идиллиума». Да, получалось похоже.  Голоса были какими-то слабосильными и безжизненными. Казалось, то, что они говорят, не имеет никакого отношения к происходящему. Их как бы не было совсем.  Их заполняла абсолютная тишина. И ее было довольно много… Что это были за слова, я не понял, потому что не мог сосредоточиться на них.  Что они имели в виду, я тоже не знал и на всякий случай сжался, стараясь даже не дышать.  Во тьме вокруг стало чуть темнее. Послышалось жужжание – теперь это был настоящий звук – как будто жужжал рой пчел.  Потом все стихло. Я с трудом разогнул тело и огляделся.  Вокруг стояла полная тишина. А потом я понял, что слышал все то же самое не переставая.  Я действительно слышал музыку, но музыка была чем-то большим, чем симфония.  Музыка доносилась из вечности – а я, как оказалось, говорил самому себе. Но это было неважно, потому что ни одного меня здесь не было. И никакой вечности не было.  И мне не нужны были никакой музыки… В общем, я понял – да, музыка, конечно, была. Я знал, что она здесь. Я ее чувствовал.  И ее никто не мог больше застать врасплох.  Она не могла исчезнуть. Это было невозможно – но я ее знал и чувствовал отчетливо. Музыка не могла вернуться во времени. А раз я был здесь, она все равно не могла быть нигде. Я знал, что могу немедленно уехать.  Но куда? В никуда. И где? В никуда. Никаких направлений я не знал.  Это просто все в одном месте было. Как будто я чувствовал, где сейчас должен быть кто-то еще – но кто-то по какой-то причине был неизвестен.  И как бы далеко я ни лежал в пространстве и времени, это место не существовало сам по себе.  Оно было где-то далеко. В том времени, в каком я оказался после смерти. Я знал, что это было где-то неподалеку.  И мне не надо было прилагать никаких усилий, чтобы оказаться там. Но тогда что же я должен был делать?  Куда идти? Я не знал. И мне не надо было торопиться. Мне не надо было куда-то ехать. Я ничего не должен был.