-
|
Вшей царь Ungeziefer,
грум-шерпа,
тушка-висельник,
чушка-батюшка, —
парикмахерская маска,
тетка-улица, —
Масленица-карнавал:
отыщи мальца
мать-покойница,
Хлыньте, вши-теремок,
к ногам парня.

Тетушка-отрава,
зеленоглазая моль,
коль
мне не окажут помощи,
я ранами
тебя истеку!
Дождь на пустой крыше
бредет по имени,
Шутит с сушей,
обожженной
при пожаре.

Прищучивает
присущее вам,
Надежно ощупывая
Сонную пырхалку,
Кобель-сынок,
язык с дырой,
яйца с трещиной.
Как потечет
коленка?
Как вниз?
Как вверх?
Как вбок?
Иль так и будет,
как было?

Будто лысина
с кровоподтеком,
как ребра
во время болезни,
поморщится
клоун.
Клоун, живой,
но поникший,
кривым чихом
прогремит.
Умчится на запад
молодец —
Австрия,
Республика!

Мать-сестрица,
мастерица,
не прикасайся ко мне!
Обута в сафьян,—
смоляное чучелко,
С кем она в разладе?
Нет ли тут разве
злой каверзы,
худого умысла?
Звенящая Вена
воспитанника Тёрлеса.

Разверзилась утроба —
мраморный омут,
Чаша твоего
никтонвого
Бытия,
О моя матушка!
О мои дивные зори!
Вся в скорби
вишь, скорбна!
Свирепая
жаркая пасть
поглотит
Витрины миров.

Запрокинешь
глаза,
задохнешься:
кто — Саваоф?
Кто — ты?
Жизнь в твои сети
поймана,
Я так болен
утробою смерти,
Что умру теперь.
Месяц в облаках
на ремешке.

||
Излечила белая Смерть.
Уколами ката,
зельем отравы,
Свои толченые когти
выхватила она из раны.
Рана была
тупая,
из-за ноги,
Грузная, крупная,
и кровью она
плакала.
Черной кровью
заколотой,
Заплакала
моя матерь,
на свет
смерть мою родила.

В золотом платье,
плетеном из трав,
Кружилась, печалясь
в ожерелье журавлей,
Наша земля,
Шепчет, льет
Безумные вздохи!
Фиалки,
розы,
Фиалки
Грезят об огне
Неуемной жажды.
Белые маки
расплываются
в облака.
Вот губы твои
поцелуями
Кровь высекли.
Луна повисла за плечами.

В дымном сумраке
расплавился небосвод,
Как черные
вьюги на елках,
Задевают
безобразные
губы твои
тучи звезд.
Что за странный мир
под названием
чума?

Плечи тонки и птичьи,
И стройные юны,
Помню,
был совсем ребенком,
работал на заводе
и говорил:
"Я умру,
пусть для смерти
мне коня дадут".
Но дали мне когда-то
железную койку,
мой последний плен,
мое поле битвы.

Комнаты-колодцы
Все, что вам не велит,
Внидет в вас...
Убило во сне;
Недаром матери
тепло светится
Под челом мертвеца.
Эй, стонущие,
гласные!
Смывте плесень и слизь —
дайте кровати
весеннее тело!
Только в этих гробах
о тебе вздыхают
не сырые опилки,
А знаки травертиновых
плиток.
Воши бисером
бусятся
в белом доме:
"Пить, пить, пить!"
Покоритесь страху
и смерть терпите.

|||
Братцы-праотцы,
первоцветы,
Дымом вы от раны
покроете язвы —
облепих оплеухи,
лещин затрещины,
через химеры шпалер
изящных хмелей пощечины.
Обильной икрой разукрашено
пекло подсолнечника,
Пряные кущи полыни,
малины, щавеля,
увядшие стручья,
Божьих лучей смоль и пепел,
вымокшая мята.
Листьями ткут листы,
Упругие кисти багульника,
Багряная клюква
гнездится в копне
бороздится в копне
брюшницы Освенцима.
— Стрижи запели,
воробьи зачирикали,
Упади на землю пепел,
трупная полоса...
Вот как пахнет —
черной земли тепло,
Соленая лужа,
влажная грязь.
Погода сойдет
по воскресным дням
Без дождей, без огненной стужи —
и кудри взвихрят,
как громы,
Вековые ведьмы.

В парке папоротники-подзатыльники,
Сирени атомы выкипели,
Тоскливых лип хлысты
Охрипли пенными вихрями,
Гремучей ольхи-змеи
остервенелые серьги, —
Трепещущая паника рептилий:
Утепли мои щели ветошью, мамаша-замша, —
Превосходная закройщица текстиля.

— Ты думаешь, с мертвых жиринок силенок не соберешь?
Ты думаешь, с чужого мяса сил не наберешь?
Ты думаешь, с мертвого молока силы не соберешь?
Умерла пора мечты,
и тела трещат, и раздирается одежда.
Из оставшихся бессмертных
смерти не скрыть,
не отмыть седин,
как не отмыть потных колен
от цвета солнышка,
сперва вечного,
а после потустороннего.
Хотя бы передок смерти
землю накрест держал,
Но Бог еще не решил,
кому чего.