-
О! Освальд
юношески красив,
кокетлив,
бесчувственен и зол,
как олений нос.
Когда-то в польском
уезде мы сошлись,
когда-то пани
меня, как смычок,
на арфе гарцевала.
В детстве-то
я был верзил
немного и глуп.
Маслом смысла
нагретый,
страшился труса.
После протрезвел
и волю пожил.
В десять
ли или в одиннадцать
привязывался
я цепью к ее седлу.
То и дело вскрикивала она,
Вцеплялась в гриву,
хваталась за холку.
Ну, конь —
его понять не трудно.
О такте небесных тел,
о том, как мысли заняты
покоем и цветами,
Я думал, подсчитывая время.
И ее беснующимся ртом
Мы жили,
чтоб треснула цепь.
С той поры я влез
в ее тяжелые
портупеи,
в распахнутые шубы.
В облике моем
приемы времен:
— Вот так конфетка,
— Впрочем, знаешь,—
— Должно быть, знаешь...
Дородное чучело,
ишь ты голошеий,
ишь ты косматый...
О, сладчайший, о, нежный!
— Вот и папин костюм.
Прикосновение седла
к бедру —
весьма сильное чувство.
Тургеневски несравненный,
строгий шелк волос,
и здесь, в родимой сторонке,
перекати-поле,
сплошная душа.
Надо быть смелым
для того, чтобы,
только...
не быть трусом.
Примите мою
взыскательность.
В наших местах
таких нет.
Земля существует только с кирками,
С дробилками и шлангами,
Да еще с тобой.
Только ты и сияешь перед глазами -
Множество солнц на карте -
Корней, берущих ровно столько,
Чтобы вырастить съедобный колос.