ta6y's Journal
[Most Recent Entries]
[Calendar View]
[Friends View]
Wednesday, October 19th, 2005
| Time |
Event |
| 12:39a |
чтение после сна в пальто Чем больше я думаю о Юнгере, тем больше убеждаюсь, что в интересе к нему лишь мизерную роль играют его необычная биография, наркотики, Шварцвальд в паре с Хайдеггером и прочее. "На мраморных скалах" стал читать главным образом потому, что название ассоциировалось у меня с картиной Фридриха "Меловые скалы на Рюгене", которая сама вписывалась в своеобразный ряд ассоциаций. Один из вариантов картины имеет по краям затемнение, подобное кинематографическому каше, и я давно прочитывал это затемнение как изображение век открытого глаза художника. Это дурацкое веко Фридриха вызывало в моем сознании рецензию Брентано на картину Фридриха "Монах на берегу моря", где говорилось вроде того, что пейзаж этот увиден человеком, у которого срезаны веки (мотив легенды о Регуле, отраженный в известной картине Тернера).Чем больше я думал о своем желании прочитать юнгеровских "Стеклянных пчел", тем больше убеждался, что оно было связано с тем же. Тема стекла, прозрачности, транспарантов давно меня занимала. Даже в недавнюю книгу о Хармсе я вставил главу об окне, которая была отражением того же интереса. Взгляд без век - это был, конечно, взгляд без завесы, покрова, так или иначе связанный с темой стекла. Отсюда и страстное желание прочесть "Стеклянных пчел", которых я жадно ухватил, когда налетел на них в книжном магазине. Но здесь примешался еще один навязчивый мотив - мандельштамовский. Я любил мандельштамовские "наливные рюмочки глаз" - стеклянные глаза без век. Но главное, что, вероятно, зацепило меня - были пчелы.
Мандельштамовские пчелы дали большой поток интертекстуальных интерпретаций - мифология Персефоны, Вячеслав Иванов ("Слышишь слова золотого вещий мед"), Гумилев ("И, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова") и прочее. Все так, но я никогда не мог до конца поверить, что слово в поэзии может быть просто сгустком цитат. Мои любимые строки о пчелах были из "Возьми на радость из моих ладоней":
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина - дремучий лес Тайгета...
Я любил фантазировать об этих строчках. Отчасти потому, что пчелы тут явно связаны с ночью, а ночь понимается как прозрачность, как стекло. В "Окнах" Малларме была эта тема слепоты, связанная с ослеплением. Мне казалось, что мертвые пчелы, "мед превратившие в солнце", парадоксально связывают солнце и ночь, вроде того как умирающий герой "Окон" Малларме задыхается от переполняющего его света и нестерпимой прозрачности лазури. Во всяком случае, прозрачность ночи как-то укладывала вместе пчел и стекло.( Read more... ) | | 6:49a |
чтение возле обогревателя Проблема, о которой я собираюсь говорить, стояла с особой остротой перед еврейскими интеллигентами, бежавшими от нацистов. В качестве основного персонажа я выбрал Ханну Арендт, родившуюся и жившую до эмиграции в Германии, где она успела издать свою первую книгу. В молодости Арендт не особенно задумывалась, как и многие ассимилированные евреи, над своим еврейством, свидетельством чему была ее работа в протестантском теологическом семинаре Рудольфа Бультмана, из которой возникла ее первая книга и диссертация, посвященная Блаженному Августину.Нацизм сделал для Арендт невозможной какую бы то ни было идентификацию себя с немецкой нацией и даже культурой. Но, несмотря на ее связи с сионистскими кругами в Париже, она не смогла до конца идентифицировать себя ни с иудаизмом, ни с еврейством как неким этническим или культурным сообществом. Первые попытки осмыслить положение человека, не принадлежащего до конца ни к какому сообществу, были предприняты ею в ее ранней книге “Рахиль Варнхаген” — биографии еврейки и хозяйки блистательного берлинского литературного салона начала XIX века, — написанной в начале 1930-х годов. Рахиль была примером просвещенной еврейки, стремившейся ассимилироваться, раствориться в немецкой культуре. Поскольку ее еврейское происхождение препятствовало ее самоутверждению в обществе, Рахиль первоначально оказалась горячей поборницей ассимиляции. В категориях Арендт, она готова была превратиться в парвеню. Особенностью парвеню является переоценка значения своей личности потому, что любое его достижение представляется личным достижением, достигнутым вопреки социальному статусу. В результате наступает решительный разрыв парвеню с социальным “всеобщим”: “Парвеню расплачивается за утрату своего качества парии тем, что становится совершенно неспособным схватывать всеобщее, тем, что признает отношения или испытывает интерес только и исключительно применительно к собственной личности” [1]. Неизбежным результатом деятельности парвеню оказывается создание ложной, фальшивой идентичности. Пария, восставая против общества и отметая возможность превратиться в парвеню, сохраняет зато видение целого и, соответственно, понимание общества. Одна из глав книги определяла положение Рахили: “Между парией и парвеню”. История Рахили описывалась Арендт как отказ от позиции парвеню и сознательное помещение себя в положение парии. Эта пара стала ключевой для арендтовского исследования положения евреев в современном обществе. Парвеню — человек, отказывающийся от своего прошлого, воплощает для Арендт наиболее неприятные черты еврейства. Его позиция опирается на сознательную утрату памяти. Тем самым парвеню выпадает из истории, к которой он был приписан от рождения. Симпатии Арендт целиком отданы парии, типу, исследованию которого Арендт посвятила специальную работу 1944 года — “Еврей как пария: скрытая традиция”. Арендт отчасти позаимствовала определение евреев как парии у Макса Вебера [2], но вложила в него совершенно иное значение. ( Read more... ) |
|