tapirr

Нашёл хорошего автора.
Не могу не привести полностью:

sblf@lj

«Писал я вот давеча про Комара.
Хороший был Комар, душевный.
Но умерли еще многие.
И я решил про них тоже написать.
Потому что согласно мысли, что время от время проскальзывает в произведениях великих писателей типа Константина Симонова, память должна жить в сердцах и все такое прочее.
Был у меня товарищ Муля.
Я уже не помню, когда он умер - что-то как осень 2006.
Муля был хорошим товарищем. Надежным. Только никогда не платил таксистам, из-за чего мы все время ругались. Но зато жил на первом этаже. Когда ноги отказывались ходить, это было очень важно.
Муля жил в пятиэтажном доме за магазином "Музыка". Точнее, за магазином музыка был детский садик, позже переделанный в нечто по раздаче денег узникам немецких концлагерей. А уже за садиком был мулин дом. Кроме Мули, там жил еще юноша, в свое время исполнивший роль Селюжонка в бессмертной трилогии про пионерский лагерь, бабушка из фильма про Буратина, которая рекомендовала доставать сольдо из толстых кошельков и, среди многих, алкоголик Рейман.
"Рейман, ты что, Оскар получил?"
"????????"
"За фильм Рейнмэн!!!!!!
Мулина мама была большая, занималась художественным свистом и ругалась матом, чем приводила нас юных в неописуемый восторг.
Когда нам было лет по восемь, мы искали Липучку и Карбид.
Каждый лашара знает, что много Липучки и Карбида бывает на Стройке. Стройка располагалась за магазином Рига.
Это сейчас там парикмахерские салоны, Джеймсы и Беларусьбанки. А тогда была Стройка. Стройка тянулась до самого Затишья, т.е. Частного Сектора. Туда ходить было нельзя. А на Стройку было можно. И мы ходили.
В разгар поиска Липучки и Карбида Муля порой замирал подобно сурку с Дискавери и начинал трогать ушами воздух. Это значило, что его мама свистит и надобно идти домой. Между ними была точно пара-тройка километров. Мама свистела хорошо. Громко.
Муля с детства учился играть на скрипке. Когда он брал скрипку в руки, его лицо принимало непроницаемое аутичное выражение. Мы Трепетали.
В мулином доме всегда было много самогона. Уж не знаю, кто его производил, но переводился он достаточно редко. Можно сказать даже, что никогда не переводился. Т.е. можно, конечно, сказать, что переводился, но это будет неправда. Поэтому я так не буду говорить. Не переводился.
Годам к семнадцати, т.е. в разгар Ускорения, будни наши - так уж получилось - почему-то слились в одну большую то ли Будню, то ли Будень и стали фиолетового цвета. Жизнь была действительно прекрасна, потому что здоровья и самогона было много, а тут еще Свобода. Вокруг ходили люди в Пирамидах, на улицах звучал Ласковый Май. Креатив цвел.
"Смотри, вот этот!!!!! Гуччи!!!!!!!"
"Девушка с начесом. Здравствуйте, девушка!!!!!"
"Ты хто? Джордж Майкл?"
Во дворе дома номер сорок по улице Сурганова мы пили пиво из трехлитровых банок. Пиво было без пены. Как может быть пиво без пены? Было без пены. Писать все ходили в один и тот же подвал. Это тоже загадка - подвалов было много и все они были одинаковые. Но писали все - включая Мулю - в одном и том же. В результате там расцвели какие-то цветы невиданной красы. Сейчас их уже нет. Ушла, можно сказать, эпоха. И пиво стало с пеной.
Потом мы все уехали в Германию. Уехал и Муля.
В Германии было хорошо. Муля играл на скрипке на залитых солнцем и светом улицах Фрайбурга, где бродил Бертольд Шварц и сиживал Эразм да-да Роттердамский, где печалился Макс Вебер и боялся Вальтер Беньямин, где пиво даже уже и не воспринимается как пиво, а гашиш зелен и тяжел, а девы бледны и унылы, а солнце так чудесно светит ввечеру меж шпилев, что не хочется уже изысков, а хочется просто купить литровый пакет вина для глинтвейна за марку девяноста девять, кои были набросаны Муле в шапку доблестными фрайбургцами, и забыться. Забывались. Кстати, шапку обычно держал МАО - о нем отдельная история.

Мулю взяли в какой-то супероркестр, но возникли вопросы с визой.
"Вы - в Беларусь пока, хорошо? Сделайте визу и вилькоммен!!!!!!"
"ДБЗ, братва" - Муля всегда выражался лаконично.
И купил Муля бэху и поехал домой. Бэху разбил, но до дома добрался.
Беларусь встретила Мулю стабильностью (о, славный 94-ый!!!!) и дешевым героином. Точнее, самопальным черным суррогатом. Муле стало хорошо и Германия пошла прахом. Кстати, хорошо стало тогда не только Муле. Сколько наших полегло!!! Лучших, можно сказать. Вот так вот, брат.
Еще в мулином доме жил Пурген (точнее, живет до сих пор). Однажды Муля с Пургеном выпили и стали озорничать. Муля сунул в Пургена нож. "ОЙ" - сказал Пурген.
Мулю посадили на четыре года, но год он просидел до суда, а еще через год его выпустили, потому что Муля пел в тюрьме песни про Сиреневый Туман и был примерный. Вышел Муля худой и стал играть в ансамбле "Песняры" на различных музыкальных инструментах. Пару лет он так вот и играл - но все уже было не то. Не было, доложу я вам, товарищи, того задора, что заставлял нас мыслить о вечном и ломать друг другу носы. А куда ж без задора? Разве что обратно в тюрьму.
В знаменитой мулиной квартире поселилась мулина сестра с детьми, мама умерла, а Муле досталась однерка где-то в районе переулка Калинина. По иронии судьбы она была тоже на первом этаже, а посему правоохранительным органам было несложно через окно вмешаться в процеес приготовления Амброзии (хотя может, и Нектара - я точно не знаю) и упечь Мулю, как водится, в сырую темницу.
Собственно, в ней он и умер спустя несколько месяцев от гепатита.
Спи, спокойно, дорогой товарищ.»