Мадрид
Бодрит

Юность прошла с Ленинградским Диксилендом. С художниками (страшными пьяницами), с весёлыми наркоманами (иностранцы были редки, но финны - да), с развратными евреями.

Юность была весёлой, яркой, сама девочка была хороша: тёмненькая, лёгкая, когда-то чемпионка города по бегу на коньках. Разноцветная юность в городе-празднике была наградой за скудное детство в послевоенном городе-призраке без отца (гражданский, но стратегически важный инженер погиб под бомбёжкой).

Надо было чем-то жить, но чем - было непонятно. Спортивный рекорд остался в прошлом, образования не случилось. Идти куафёром? Или зарабатывать любовью? Художники были разные, не только абстракционисты, пробовала рисовать и получалось, но упорства не было.

Тот, кого любила больше всего - умер меньше, чем через год, как стали жить вместе. Жизнь закончилась, не начавшись. Пережить было трудно, сходила с ума, чуть сама не погибла.

Но однажды понравился приезжий. "Абстракционист из Москвы". Пригласила домой, на Петроградскую (мать, конечно, самодура со странностями, но можно закрыться в комнате).

Ездила к нему. Он жил рядом с Николаевским вокзалом, в домике в саду в тихом закутке за переулком, с такой же странной матерью - но его мать была какой-то несоветской, а досоветской закваски - Классическая Гимназия Самгиной, стихи Брюсова мелким почерком. Однажды она видела, как хоронили самого Брюсова. По улицам Москвы шла процессия, за гробом шли люди, провожали. А перед гробом - впереди всех - шёл, приплясывая и строя рожи, маленький чёрный человечек. Человечек ли это был?

Абстракционист пил, гулял, но ведь богеме так положено? В гости ходили иностранцы, и даже дипломаты. Иногда получалось продавать картины. Его мать разбил паралич, но она прожила ещё несколько лет, декламируя Бальмонта и разговаривая с иностранцами на английском.

В Новогоднюю ночь пронзительно и без передышки зазвонил дверной звонок - как будто кто-то нажал и не отпускает. За дверью стояла стена огня. Звонок закоротило, и звонил в дверь, значит, сам пожар. Спасло тогда только одно - то, что на былые уговоры родственников поставить решётки в окно (от воров) - не согласился. Родившийся недавно младенец был выкинут в одеялке на снег. Схватив под мышку икону со стены, спаслись через окно (это нетрудно, когда этаж первый).

Дом был сожжён, и жить стало негде. Её с ребёночком взяла к себе сердобольная знакомая на время, а он пошёл по инстанциям - "получать жильё".

Так она оказалась на тупой бездарной и серой окраине, в пустых стенах, и телефонная будка ближайшая была в 2 километрах пути. Есть нечего было совсем, потом наладилось, но зато сам он теперь исповедовал не свободу нравов, а домострой. В поисках несоветского набрёл на иной путь - путь староверов. Он предписывал женщине молчать, смиряться, не разговаривать в присутствии мужчин.

Прошли, как пишут в подобных случаях, годы.

Она "пошла на работу". Ведь в четырёх стенах сидеть и прибирать горницу (по Домострою) могла бы не знавшая другой жизни древнерусская раба, но не она. "Работа" была скушна, черна и неблагодарна, но она давала иллюзию собственной жизни. Когда пришли новые веяния - начальство стало грабить и уменьшило жалованье до неприличия.

Что ж, свобода обществу - свобода и человеку! Смогла сказать нет разрушившемуся браку, нащупывая самостоянье.

Да, душа была сломана, холодом в ней было выжжено многое, но вокруг открывался огромный мир. Вновь книги по дзен-буддизму (привет подполью), Четвёртый Путь открывал свои тайны, и учителя всех религий нашёптывали что-то важное. Она плавала по рекам, жила на озёрах, бродила в полях, и слышала там духов, а может богов, а может Бога.

Потом заболело сердце, но это было так невовремя! Жизнь только начиналась!  Но вот, закончилась, не начавшись.

Лежала, было тяжело.

И вдруг закрылась рукой от яркого, слепившего глаза.

Врачи констатировали смерть.

http://frumich.livejournal.com/335482.html

от valmis@lj

http://ivand.livejournal.com/1416775.html написал:

"Домодедово по-прежнему во власти тьмы", -

прочел я сегодня в интернет-газете. И подумал: а ведь прекрасный получается сюжет.
Предновогодняя Москва. Весь планктон модернизации, офисный авангард, или как там это еще называют, брокеры, блогеры и прочие, все, словом, кто зарабатывает достаточно, чтобы сорваться отсюда на самолете ко всем чертям, хоть куда-нибудь, хоть в задрипанный Египет, топ-менеджеры крупных компаний, в последний момент решившие подорваться на Лазурный берег, и несчастные какие-нибудь секретарши, год копившие на трехдневный трип в Турции, вообще, практически, все - застряли в темном Домодедово.

Сперва их судьбой интересуются. О них пишут газеты, их показывают в новостях. Они - герои. Но все приедается. Через три дня сюжеты из аэропорта - уже не первые. Через неделю - болтаются где-то перед прогнозом погоды. Через две - никто и не вспоминает о застрявших.

Застрявшие, разумеется, истребляют первым делом служащих аэропорта (не позже, чем на четвертый день своего заточения), лишая тем самым себя же шанса на возвращение к цивилизации.
Аэропорт превращается в территорию войны каждого со всяким. Темные грезы Гоббса обретают плоть. У кафешек идут настоящие бои за протухшие бутерброды. Выигрывают, как должно, сперва те, кто крепче, после те - кто хитрее. Выстраиваются какие-то подобия военных сообществ. Вожди делят территорию и женщин.

Через месяц, доев все, что удалось найти в аэропорту, новые дикие идут набегом на окрестности.

А вокруг - нормальная, прежняя жизнь. Милиционеры отстреливают отбившихся от стада дикарей. Местные жители бьют супостатов дрекольем.

Вообще, предназначение громады с битыми стеклами постепенно забывается, но слухи о ней ходят дурные. Попавший туда случайно уже не возвращается. Оттуда слышится вой, а по ночам выплескиваются в мир шайки безжалостных грабителей, в которых люди опознаются довольно смутно.

"Домодедово по-прежнему во власти Тьмы", - сообщают газеты, и заглавная "Т" не кажется читателям случайной. Это был, по-моему, какой-то портал, говорит дед внуку. Мы использовали его неправильно, и выпустили в мир силы зла. Избегай лучше, внучек, этой дыры.

Мир вокруг тоже, конечно, меняется. В Москве пустеют многочисленные бизнес-центры - ведь все их обитатели сгинули в Домодедово. А люди простые толком и не знают, зачем все эти уродливые строения из сияющих стекол. Таджики-уборщики перестают их надраивать, разруха берет свое.
А люди вокруг приучаются жить без нефтедолларов, без рекламы, без дурных и легких денег. Варят на экспорт отменный сбитень, пекут папошники с вязигой. Облачаются в смазные сапоги и косоворотки."

Мы не должны были так жить

Мемуары чешского (и советского) большевика. PDF

Один день Вани Денисова

  автор marat_ahtjamov

по ссылке chaadaev56@lj

Ранним утром ученик 4 класса приходской средней школы Иван Денисов проснулся от писка будильника своей мобилы. Пора было собираться в школу.  Он откинул одеяло и потянувшись, присел на кровати. Родители уже давно ушли на работу - с тех пор, как 60-ти часовую рабочую неделю заменили на 70-ти часовую, он их почти уже и не видел по будним дням. Впрочем, Ваня вполне себе самостоятельный парнишка, чтобы сварганить себе нехитрый завтрак, как никак ему уже 10 с половиной лет, и потому, тихонько ступая, чтобы не разбудить старших сестер, он направился в сторону кухни.

"Хорошо вам, девчонкам, в школу ходить не надо"- завистливо подумал Ваня.

Подогревши в микроволновке свой завтрак, и потрапезничав, Ваня собрал свой нехитрый скарб и вышел на улицу. Дойдя до угла улиц Жертв Красного Террора и Светлейшего Князя Михалкова, он остолбенел. Перед ним стояла тумба с праздничной афишей, изображающую государя-императора, сфотографированного по случаю коронации. Но какой-то уличный хулиган красным маркером приписал к имени царя буквы "ЛЖЕ", а к единственной палке в его номере приписал еще две, так что выходило, что он Третий.

Возле тумбы стоял кабанообразный городовой, а какой-то человек в штатском, бешено жестикулируя, что-то ему рассказывал.

- Ишь, молодцы! - вполголоса произнес Ваня, и зашагал дальше, поскольку он уже достаточно сильно опаздывал в школу.

Начало уроков было такое же как всегда, после молитвы о здравии государя, чиновных и начальствующих лиц, начался урок Закона Божья.

( Read more... )

Tags: future, junta, p_ediros, smeh, texts

( ... )

Патриарх и депутат.

Мне кажется, это неплохая иллюстрация к чудному от (милого, милого!)
Хрена Петровича Мищенко:



(тут, виа blue-olusha@lj).

Олуша заметил, что это не просто песня, а рэп.

А я взял, и этот рэп сочинил:



Может, кто продолжит?

( Ещё картины )

Tags: fool, p_ediros, smeh, texts, империя

Автор - pepsikolka@lj

"Сначала Тенго дружил с Леней. Потом они познакомились со Светой. Стали дружить втроем. Леня сильно влюбился в Свету. Тенго тоже влюбился, но меньше, чем Леня. В этом было его преимущество. Поэтому Света выбрала Тенго.

Леня сказал, что он смирился. Но зачем-то сделал себе татуировку со Светиным именем.И потом еще одну. И написал на всю стену в подъезде Светке, что ее любит. Она не обратила внимания, потому что постоянно ругалась с Тенго- она его любила, ревновала и часто обижалась. На все. Что он курит или поздно приходит. Или строит глазки Лене Каранадзе. Света находилась в постоянном нервном напряжении. Леня видел это и страдал. Тенго ничего не замечал и радовался жизни- придумывал , какую взрывчатку сделать на Новый год или спорил, какое оружие круче. В этом треугольнике один угол был счастлив, второй угол, то счастлив, то несчастен и только третий- Ленин угол, был постоянно в тоске.

Мы ходили купаться на котлован. Шли вдоль железной дороге и собирали ежевику. Тенго со Светой, Леня с новой девушкой с экзотическим именем Мануэла, Анжелка с Лёхой, Левани с Леной Каранадзе, и мы-одиночки. Пары по дороге постоянно ругались. Света была неудовлетворенна своими отношениями, но в пятнадцать высказать это словами было трудно, поэтому она только и обижалась, что Тенго курит,что Тенго много смеется, что Тенго не дает ей сказать, разворачивалась с полдороги и шла домой. Мы все мчались ее возвращать. Тенго просил прощения, обещал, что больше курить не будет. Одиночки возмущались про себя, что из-за этих парочек мы до котлована идем целый час, но уже тогда одиночки чувствовали себя нижестоящими на жизненной лестнице, поэтому молчали.

На котловане на небольшом пляже мы расстилали покрывала и бросались в воду. Потом сидели на берегу. Света смотрела на Тенго и не понимала, почему он не принадлежит ей, когда вроде бы и принадлежит. Тенго толкал кого-то в воду и смеялся. Или сооружал шляпу из камышей. Леня смотрел на Свету и напряженно молчал. Ленина девушка смотрела на Леню и понимала, что чего-то не понимает. Одиночки наслаждались жизнью и мечтали о взаимной любви.Я тоже мечтала о взаимной любви- вроде бы у нее были свои плюсы: можно считать себя парой, твой мальчик кладет тебе на плечо руку или обнимает за талию. Дарит цветы на восьмое марта. Приходит вечерами, но то, что целовались, никто не признавался. Но с другой стороны - руку на плечо на меня может и друг положить и так идти на котлован. Цветы на восьмое марта мне и так дарят. Вовчик, например. И даже не на восьмое марта, а просто так. Вечерами мы все и так собираемся на крыше девятиэтажки. А из минусов взаимной любви- постоянные упреки. Тенго,не кури. Тенго, иди рядом, Тенго, где ты вчера был, Тенго, ты опять со своей Каранадзе шутишь.

Каранадзе была тихоня. Скромная. Не ругалась. На остроты не отвечала- игнорировала. Ещё ноги у нее были толстые, так все девочки шептались. На самом деле завидовали- у нее были длинные кудрявые волосы и да, да, настоящая родинка на щеке.

Мальчики говорили, что Каранадзе им на фиг не нужна. И да, ноги у нее толстые. Но у Каранадзе был такой тонкий полудетский голос, родинка на щеке и при всей скромности чертовщина в глазах, что увидев ее,мальчики начинали щебетать.И было понятно- врут они про ноги, не думают так. Мы не любили диктаторство Светы, ее постоянные упреки, ревность и перепады в настроении, но зависть к Каранадзе нас объединяла.И хотя Каранадзе была вроде как в отношениях с Левани, никого это не успокаивало- потому что она день Левани любила, день не любила, а глазки свои скромные строила то Тенго, то Эдику-отличнику, хотя все-все знали, что Эдика не трогать, это Самирина любовь, пусть и невзаимная, то Борману, то Вовчику.

Светина мама была добрая, а папа, уставший после работы, посиделок двадцати человек в детской комнате не любил. Потому что мы шумели, дрались, играли в карты или в нарды. Или еще в что-нибудь. Соседи приходили и жаловались Светиному папе, что мы топаем, слушаем музыку на всю катушку, и наверняка занимаемся плохими делами- сексом и курим траву. Траву мы не курили. Сексом не занимались. Мы танцевали, разводили в ведре кислотного цвета концентрат, делая напиток "Киви", и занимались всякой ерундой.
Прошло много лет.

Света отвернулась от Тенго и посмотрела на Леню. Леня долго ждал и дождался.Его бывшая девушка незаметно для него вышла замуж. Тенго расстроился, находился в постоянном напряжении и упрекал Свету- ты много времени проводишь с Леней, почему ты ходишь с Леней на рынок, почему ты куришь. Ему трудно было смириться с поменявшейся картиной мира. Лена Каранадзе бросила Левани прилюдно в лесу, сказал ему: "Иди к черту!". Левани был грузин, слова на русском воспринял буквально и пошел к черту напрямик через болото. Мы все побежали его возвращать. Лена сидела на горе веток и грызла травинку. У нее были полные ноги, но чертовски красивая родинка на щеке. Это все затмевало. Одиночки сокрушались- с этой любовью одни проблемы.

Света собрала вещи и ушла жить к Лене. С четвертого этажа на седьмой.
Одиночки рассеялись в круговороте жизни, периодически меняя свой статус.
Левани женился на грузинской девочке, говорит, что они друг друга лучше понимают.
Борман уехал в Тбилиси.
Эдик-отличник в Киров много лет назад.
Вовчик умер в 2005.

Света и Леня родили сына Богдана. Он ходит в третий класс. Учительница у него Лена Каранадзе. В ноябре у Светы и Лени будет еще один то ли сын, то ли дочь.
Восемнадцать лет назад была такая же осень. Света смотрела на Тенго, Тенго смотрел в окно, а Леня писал на стене. И никто не знал, что будет дальше."

Кстати, понравилось.

( .. )

Прекрасное, написано zamorin@lj (via cmart@lj). Иллюстрировано картинами панк-художника Григория Ющенко

Кудеяр

Некоторому юноше так нравилось богословствовать, что он окончил семинарию, и принял монашество, так как девушки-регентши казались ему глупыми, а он им казался заносчивым.

Издав несколько богословских трудов и устав преподавать в семинарии, он решил развлечь себя поездками для сражений с противниками-экуменистами. Но не найдя и там себе равных в уме, решил он подвизаться в святости. Удалился в заштатный монастырь, где предал свое тело самым решительным аскетическим экспериментам. Месяцами он не позволял себе вкушать ничего, кроме сухарей и воды, молился всю ночь и подвизался в умной молитве, которая так согревала его сердце, что он видел себя в сиянии небесного огня. Он возжелал доказать, что и современный мир может произвести нового авву Пимена или авву Сисоя. Сложнее всего было отказаться от электронных гаджетов – единственной утехи монаха, но он пошел и на этот решительный шаг.

Скоро к нему в келью потянулись паломники с вопросами о семейной и государственной жизни. Но он продолжал безмолвствовать, оставляя всех без ответа. Как, наконец, ему явился известный местный бандит, умоляя на время разборок спрятать у себя в келье его жену и сына и братский общак. Монах долго отказывался, бандит молил его на коленях, просил спрятать деньги, которых монах, конечно, совершенно чужд. Чувствуя в себе твердость хотя бы по отношению к валюте, монах спрятал деньги и согласился на одну ночь подержать у себя в келье жену и сына бандита. Но бандит все не приезжал и не приезжал.

Разговоры с прекрасной женщиной, ( НЕПРЕМЕННО читать далее )

Tags: church_today, musora, smeh, socium2010, texts, церковный юмор

Понравилось

Гила Лоран

ר. Вторая речка

Поэт умирал. Большие, вздутые голодом кисти рук с белыми, бескровными пальцами и грязными, отросшими трубочкой ногтями лежали на груди, не прячась от холода. Раньше он совал их за пазуху, на голое тело, но теперь там было слишком мало тепла. Рукавицы давно украли; для краж нужна была только наглость — воровали среди бела дня.

Впрочем, украли-то далеко не одни рукавицы. Что уж теперь по рукавицам плакать. Лишив меня морей, разбега и разлета… М-да, губ шевелящихся отнять вы не могли. И что же он нашевелил этими губами под конец? — про рисовых невольников да про славное имя Джугашвили. Он вдруг вспомнил, как плохи были последние стихи Блока и как Блок этого, кажется, не понимал. Но тут не то, не то. Тут воистину неразрешенный стих, последний плевок в лицо рябому черту — за то и погибель заслужил. И пусть эта густопсовая сволочь потом, очнувшись, увидит тут покаяние да подхалимство и попрекнет его расчетом, не очень-то, правда, блестящим. Но не беда. Вернее, все равно, давно уже все равно.

Он вспомнил ту жуткую революционную зиму, как заходил на Выборгскую к Аннушке — никогда не называл ее так в лицо, только про себя. Они ехали на извозчике по невероятным ухабам, среди знаменитых костров, которые горели чуть ли не до мая, слушая неизвестно откуда несущуюся ружейную трескотню.

Потом, сползая во времени, стал припоминать разных своих подруг. Они угощали его, рисовали его, целовали его, восхищались ресницами в полщеки. Гуляли с ним по купеческой Москве. Он был двадцатилетний мальчик с ландышем в петлице. Он шутил, он сочинял истории, он запрокидывал голову, и правда все время запрокидывал голову, ибо был юн и горд, пел свои строфы, тогда совсем воздушные строфы, легкие, беспутные. Поедем в Царское Село! Свободны, ветрены и пьяны…
Потом украли Царское Село. Там нет больше улан — хотя, может, и раньше не было, сроду, говорят, не было — только гусары.

Украли и Коктебель, Максов Коктебель — по утрам нежно-солнечный, ночами — влажный, пахучий. Всеми ими любимый Коктебель. Подменили его красной Ялтой, где можно вести только суровую трудовую жизнь, бессмысленную жизнь.

А теперь вот украли его вчерашний хлеб, который он положил под голову. У кого-то еще были силы воровать. Только нет же, то был не хлеб, не хлеб…

Еще раньше он был — маленький еврейский мальчик с сердцем, полным русских пятистопных ямбов. Хотя нет, ошибка для позднейших биографов; был не таким уж маленьким, а ямбами вовсе не грезил. И может, никогда бы строфы не написал, кабы не одно обстоятельство, отцовский подарок… Грезил подвигами, баррикадами, кровью на снегу. Жаждал вести за собой людей. Рвался в Париж. Отец хоть и отпустил, но попрекал. Потомок раввинов, он сокрушался, что сам торгует кожей, а не учит Талмуд. Хотя по молодости и зачитывался Шиллером, а потом находил определенное удовлетворение в том, что сумел перевезти семью в столицу, но втайне сокрушался. И сына — в припадке национального раскаяния — попрекал, что субботу не блюдет и ест где попало. Но под конец не проклял, а благословил, и престранно благословил. Вызвал его как-то на исходе субботы к себе в кабинет. На столе у него лежал раскрытый молитвенник. Отпер нижний ящик и из-за стопки старых конторских тетрадей вытащил маленький сверток. Протянул сыну. Мне, сказал, конечно очень жаль, что ты не занялся тем, чего я для тебя желал. Зато, с грустной улыбкой, теперь хоть понятно, зачем реббе дал мне вот это. Камешек. Он сделает тебя великим. В своем роде, конечно. Ты беспутный, будешь бегать за бабами и всякие бредни лелеять у себя в голове. Но хотя бы не полезешь на баррикады за красной тряпицей, как гишпанский бык, и не опозоришь имя предков, как многие в нашем народе опозорят. По крайней мере, так говорит реббе. Еще он сказал, что я даже переживу тебя на год. Впрочем, это будет уже не твоя вина, ибо — умножатся бурные воды…

С отцовским подарком он никогда не расставался. Ездил с ним и в Париж и в Гейдельберг. Вскоре ему наскучил революционный пыл, он стал писать. Читал товарищам, читал барышням, потом в кружках. Ему уже бывало неуютно и даже страшно, если — во время чтений — не нащупывал его в кармане брюк или пиджака, накануне оставив по забывчивости в другом костюме. Думал о нем и о разных его собратьях, много думал, назвал даже так книжку. Он сумел сохранить его и в ссылке, и во время второго ареста. Прятал в обуви, закапывал в снег и в землю, клал под голову. А теперь вот — украли. Только — кому же нужен тут этот камешек? Кому он вообще может быть нужен? Значит, не украли, значит…

И поэт понял. Он широко раскрыл глаза и в последний раз оглядел ряды сплошных двухэтажных нар, еле различимых в свете тусклого электрического солнца, загаженного мухами и закованного круглой решеткой.

К вечеру его там уже не было.

Помещаю этот правдивый  рассказ без указания авторства, поскольку автор сам не подписался.
Он тронул меня какой-то пронзительной интонацией и ощущением прикосновения к самой жизни...

Лучшая школьная подруга

"В первых классах школы наши мальчики дёргали девочек за косички, презирали, дразнили, считали "плаксами и ябедами", и в то же время всячески старались обратить на себя их внимание. Я же не делал ни того, ни другого - для меня в младшие школьные годы девочки словно бы и не существовали вовсе, пустое место. Я их тогда просто игнорировал, а их самих считал кем-то вроде существ с другой планеты.


Но из этого правила было одно-единственное исключение - одноклассница Валя К. Я был в школе "нетипичным мальчиком". Хотя я и не был ни в коей мере женственным или женоподобным, как нередко описывают детство пре-гомосексуальных мальчиков, но не был и подчеркнуто маскулинным. Я практически не дрался, не играл в футбол, не лазил на деревья и крыши, до 14 лет, как ни странно, не умел ругаться матом. Из-за этого мальчики меня не очень понимали и не очень принимали "за своего", а порой и насмехались (к примеру, над неумением играть в футбол). И хотя меня с детства тянуло к мальчикам, тянуло дружить и общаться с ними, я во многом был сам по себе, любил гулять один, мало участвовал в школьных компаниях, где пацаны травили байки и анекдоты, предпочитая общение "один на один" с немногими друзьями-одноклассниками. И почти не страдал от этого одиночества. Моя склонность "гулять сам по себе" настолько бросалась в глаза одноклассникам, что до 4-го класса у меня была кличка "Волк-одиночка".

( Read more... )

Нашёл хорошего автора.
Не могу не привести полностью:

sblf@lj

«Писал я вот давеча про Комара.
Хороший был Комар, душевный.
Но умерли еще многие.
И я решил про них тоже написать.
Потому что согласно мысли, что время от время проскальзывает в произведениях великих писателей типа Константина Симонова, память должна жить в сердцах и все такое прочее.
Был у меня товарищ Муля.
Я уже не помню, когда он умер - что-то как осень 2006.
Муля был хорошим товарищем. Надежным. Только никогда не платил таксистам, из-за чего мы все время ругались. Но зато жил на первом этаже. Когда ноги отказывались ходить, это было очень важно.
Муля жил в пятиэтажном доме за магазином "Музыка". Точнее, за магазином музыка был детский садик, позже переделанный в нечто по раздаче денег узникам немецких концлагерей. А уже за садиком был мулин дом. Кроме Мули, там жил еще юноша, в свое время исполнивший роль Селюжонка в бессмертной трилогии про пионерский лагерь, бабушка из фильма про Буратина, которая рекомендовала доставать сольдо из толстых кошельков и, среди многих, алкоголик Рейман.
"Рейман, ты что, Оскар получил?"
"????????"
"За фильм Рейнмэн!!!!!!
Мулина мама была большая, занималась художественным свистом и ругалась матом, чем приводила нас юных в неописуемый восторг.
Когда нам было лет по восемь, мы искали Липучку и Карбид.
Каждый лашара знает, что много Липучки и Карбида бывает на Стройке. Стройка располагалась за магазином Рига.
Это сейчас там парикмахерские салоны, Джеймсы и Беларусьбанки. А тогда была Стройка. Стройка тянулась до самого Затишья, т.е. Частного Сектора. Туда ходить было нельзя. А на Стройку было можно. И мы ходили.
В разгар поиска Липучки и Карбида Муля порой замирал подобно сурку с Дискавери и начинал трогать ушами воздух. Это значило, что его мама свистит и надобно идти домой. Между ними была точно пара-тройка километров. Мама свистела хорошо. Громко.
Муля с детства учился играть на скрипке. Когда он брал скрипку в руки, его лицо принимало непроницаемое аутичное выражение. Мы Трепетали.
В мулином доме всегда было много самогона. Уж не знаю, кто его производил, но переводился он достаточно редко. Можно сказать даже, что никогда не переводился. Т.е. можно, конечно, сказать, что переводился, но это будет неправда. Поэтому я так не буду говорить. Не переводился.
Годам к семнадцати, т.е. в разгар Ускорения, будни наши - так уж получилось - почему-то слились в одну большую то ли Будню, то ли Будень и стали фиолетового цвета. Жизнь была действительно прекрасна, потому что здоровья и самогона было много, а тут еще Свобода. Вокруг ходили люди в Пирамидах, на улицах звучал Ласковый Май. Креатив цвел.
"Смотри, вот этот!!!!! Гуччи!!!!!!!"
"Девушка с начесом. Здравствуйте, девушка!!!!!"
"Ты хто? Джордж Майкл?"
Во дворе дома номер сорок по улице Сурганова мы пили пиво из трехлитровых банок. Пиво было без пены. Как может быть пиво без пены? Было без пены. Писать все ходили в один и тот же подвал. Это тоже загадка - подвалов было много и все они были одинаковые. Но писали все - включая Мулю - в одном и том же. В результате там расцвели какие-то цветы невиданной красы. Сейчас их уже нет. Ушла, можно сказать, эпоха. И пиво стало с пеной.
Потом мы все уехали в Германию. Уехал и Муля.
В Германии было хорошо. Муля играл на скрипке на залитых солнцем и светом улицах Фрайбурга, где бродил Бертольд Шварц и сиживал Эразм да-да Роттердамский, где печалился Макс Вебер и боялся Вальтер Беньямин, где пиво даже уже и не воспринимается как пиво, а гашиш зелен и тяжел, а девы бледны и унылы, а солнце так чудесно светит ввечеру меж шпилев, что не хочется уже изысков, а хочется просто купить литровый пакет вина для глинтвейна за марку девяноста девять, кои были набросаны Муле в шапку доблестными фрайбургцами, и забыться. Забывались. Кстати, шапку обычно держал МАО - о нем отдельная история.

( Read more... )

Раз уж пошёл такой обзор жж священников:

"Одному знакомому батюшке пришла смска.

"Отец, срочно покупай пшено, муку, соль, спички! Старцы из Задонска передали, что осталось нам до весны, а там конец, последние дни." Автор смски - собрат, озабоченный судьбами мира, он таких посланий всем друзьям разослал немало.

Зевнул батюшка и ответствовал кратко: "Да у меня, отец, ещё с прошлого твоего шухера хавки много осталось. Пойдёт?"

evgent@lj

от замечательного shpol@lj, которого всем френдить


« - Линочка!

- Да?

- Ты не забыла…? – батюшка, решая сканворд, говорил рассеянно и заторможено; матушка лихорадочно перебирала возможные варианты продолжения речи: чайник на плите? Позвонить кому-то? Детям сказать, чтобы они…

- положить…. – диапазон предположений сузился, но сами мысли еще ускорились: морковку в суп? Деньги на счет мобильника? Мыло в туалет? Детей спать?...

- голову… - мысли резко затормозились, остался один вариант: «Помыть?» Матушка, выглянув из своей комнаты, недоуменно посмотрела на Мисаила, и зачем-то потрогала пальцами висок, потом макушку.

- толстолобика в морозилку?

- Конечно, забыла! Сейчас положу.

Батюшка, взглянув на матушку, безуспешно попытался понять не вяжущиеся с содержанием ответа нотки облегчения в её голосе.

Понял же подноготную происшедшего он только часа через два, когда обнаружил кота Модеста, догрызающего голову толстолобика.

- Я так напряженно пыталась тебя уразуметь, что вообще все забыла…»

http://shpol.livejournal.com/138469.html

хорошее стихотворение Льва Лосева

* * *

... в "Костре" работал. В этом тусклом месте,
вдали от гонки и передовиц,
я встретил сто, а может быть, и двести
прозрачных юношей, невзрачнейших девиц.
Простуженно протискиваясь в дверь,
они, не без нахального кокетства,
мне говорили: "Вот вам пара текстов".
Я в их глазах редактор был и зверь.
Прикрытые немыслимым рваньем,
они о тексте, как учил их Лотман,
судили как о чем-то очень плотном,
как о бетоне с арматурой в нем.
Все это были рыбки на меху
бессмыслицы, помноженной на вялость,
но мне порою эту чепуху
и вправду напечатать удавалось.

Стоял мороз. В Таврическом саду
закат был желт, и снег под ним был розов.
О чем они болтали на ходу,
подслушивал недремлющий Морозов,
тот самый, Павлик, сотворивший зло.
С фанерного портрета пионера
от холода оттрескалась фанера,
но было им тепло.
И время шло.
И подходило первое число.
И секретарь выписывал червонец.
И время шло, ни с кем не церемонясь,
и всех оно по кочкам разнесло.
Те в лагерном бараке чифирят,
те в Бронксе с тараканами воюют,
те в психбольнице кычат и кукуют,
и с обшлага сгоняют чертенят.

0l0@lj.

Журнал не обновляется с 2006, но ренкомендуется к прочтению.

Поэ  steba@lj

Девочка и кризис

одна девочка сидела на стуле
а интернет заговорил:
- девочка девочка
кризис уже едет по твоей улице
(а девочка сидела в чате)

- девочка девочка
кризис уже подходит к твоему дому
(а она сушила суши)

- девочка девочка
кризис уже поднимается по лестнице
(а она учила кота по-английски)

- девочка девочка
кризис уже на твоей площадке
(а она отправилась в эксклюзивное путешествие на параплане)

- девочка девочка
кризис уже звонит в дверь
(а она училась на курсах как говорить нет)

- девочка девочка
кризис уже вошел
(а она работала над изменением гештальта восприятия)

- девочка девочка
кризис уже наступил тебе на ногу
(идентификация с противником)

девочка пошла и поет:
девочки, мальчики
я кризис
я затейник
и выхожу я на панель не ради денег
а просто

Быкова не очень люблю, но так понравилось его стихотворение в прозе про уходящий год, что я даже проиллюстрировал его карикатурами В.Мочалова и др.

Сухой остаток

Эффект, который всем знаком: к финалу год слепился в ком. Я даже первый день недели, идя домой в ее конце с гримасой скуки на лице, припоминаю еле-еле. Обидно, право: целый год вот-вот в историю уйдет — мол, не оглянешься, и Святки! Но к нам история строга: событий было до фига — и ни фига в сухом остатке.



…Как собирались, без преград они ввели дуумвират, затеяв странную интригу: продемонстрировав зараз желавшим оттепели — «Щас!», и ждавшим заморозка — фигу. Под стоны местных болтунов «Спасибо, что не Иванов!»,



всех конкурентов обезвредив — не ясно, правда, для чего, — по воле босса своего на русский трон воссел Медведев.



Какая оттепель, к чему?! А впрочем, если по уму, — он сам виновник этой моды: он будет помниться потом одним-единственным хитом — «Свобода лучше несвободы». Народ пробило до кости: открытье, Господи прости! Да вам не только что имперец, но даже злобный троглодит без колебаний подтвердит: гораздо лучше, ясен перец…

Но тут случился, незабвен, этап поднятия с колен. Команда Быкова сначала хоккейный кубок забрала: страна, расправивши крыла, «оле-оле» всю ночь кричала. Осуществляя тайный план, на Евровиденьи Билан с чужой попсою поквитался как некий символ перемен (он там как раз вставал с колен, а рядом Плющенко катался).



( Далее: читать и смотреть )

Как все смешалось, видит Бог! Какой запутанный клубок! Событий, кажется, десятки: футбол, грузинская война, потом рожала Бахмина — и что теперь в сухом остатке? Один кричит — «переворот», другой, естественно, орет о преимуществах побега… В окне танцует мелкий снег, и это общий наш успех, а то ведь не было и снега.

Люблю тебя, моя страна. Ты так огромна, так странна, так часто тянешь меч из ножен, так много маешься и врешь, так много терпишь гнусных рож — но разве я в другой возможен? Мы все привыкли повторять, все находить и все терять, — и вот опять в своей стихии: опять купились ни за что, залили воду в решето и вновь твердим, что мы такие. В себя вмещает этот год, как капля многошумных вод, все, что зовем привычным ходом своей истории родной. Отбой, ребята. Выходной. Все было классно. С Новым годом!


Дмитрий Быков