а еще на глазах людей были слезы...

  и маленький мальчик, который зажигал
  погасшие свечи

( Read more... )

Анна Политковская

Сегодня подумал об Анне, а о её маме. Вы заметили в газетах её фразу: "Вот и Анечки не стало". Почему она так сказала? Неделю назад этой женщине сообщили, что у неё рак в последней стадии. (Анна проводила у неё в больнице в эту неделю очень много времени, даже прославившееся теперь интервью для радио Свобода она передавала по телефону от мамы, из больницы.) Спустя несколько дней, по пути туда, в больницу, умер её муж - отец Анны Политковской. От инфаркта. Узнав об этом, мать тоже получила инфаркт. И вот теперь убили дочь.

Анна умерла легко, не страдая. Она всё сказала - наше дело только услышать. Она умерла за тех людей, которых защищала и о страданиях которых писала. Она не предала себя и пошла к Богу. А что сейчас переживает её мать, потерявшая за одну неделю мужа и дочь, и знающая, что и сама неизлечимо больна?

И ещё. Мы живём в разных мирах. Благополучные жители городов, где не рвутся "федеральные" бомбы над школами, домами престарелых и медпунктами - и жители чеченских селений, которые погружены в ад "антитеррористической операции". И вот как будто в саму семью Анны Политковской пришёл тот бесчеловечный ужас, который она описывала.

Из книги А.Политковской "Вторая Чеченская"

Молодой хромоногий доктор Султан Хаджиев, заве­дующий гнойно-септическим отделением 9-й городской грозненской больницы, перекидывает всю тяжесть свое­го израненного тела на палочку и откидывает одеяло на дальней скрипучей койке у окна в палате № 1. Одеяло скрывало тело Айшат Сулеймановой, 62-летней грозненки с улицы Ханкальской.


Грозный. Сентябрь 2001 года. Опять — 9-я городская больница. Гнойно-септическое отде­ление. Айшат — бабушка, расстреленная сол­датом за то, что не дала ему пива. При этом солдат применил разрывные пули со смещенным центром, запрещенные международными кон­венциями как бесчеловечные. Айшат выжила чудом, перенеся несколько операций. Ее 86-лет­ний муж погиб.

У Айшат в глазах полное равнодушие к миру, а на её оголенное тело смотреть выше сил: женщина выпотро­шена, как курица. Хирурги разрезали ее выше груди и по самый пах. Послеоперационные линии — не прямые, а разветвляются, как генеалогическое древо. Кое-где швы разошлись, не желая срастаться, и ты видишь выверну­тые наизнанку раны. Медсестра втыкает в них длинные марлевые полоски, будто там пустые глубокие дыры, а Айшат даже не плачет.

— Я ничего не чувствую. — Она двигает серыми губа­ми, но движения губ — не в такт словам, будто идет иностранное кино, и актеры, озвучивающие перевод, де­лают это очень плохо.

За две недели до нашего разговора молодой парниш­ка в форме российского военнослужащего посадил Ай­шат перед собой на кровать в ее собственном доме и вкатил ей в тело пять пуль класса 5,45 мм. Тех самых, которые запрещены к применению всеми возможными международными конвенциями как бесчеловечные — это пули со смещенным центром. Войдя в тело, они гуляют по нему, разрывая по ходу все внутренние органы. Рядом с Айшат сын, давно не брившийся мужчина, — значит, в их доме похороны. Он смотрит на меня отчужденно, с нескрываемой ненавистью. И когда собирается что-то сказать, вдруг останавливает себя на первом же полу­слове: мол, не вам нас жалеть...

Зато Лишат хочет говорить, поделиться своим страда­нием, скинуть часть его, незаслуженного и оттого еще более непосильного:

— Мы уже легли спать тогда... Вдруг — видимо, было часа два ночи — слышу: сильно стучат. А стук в это вре­мя—у нас ведь комендантский час — плохое дело. От­крыли. Два солдата стоят, говорят: «Нам пива надо». Я: «Мы пивом не торгуем». Они: «Пива давай!» Я: «Да мы вообще не разрешаем, чтобы пиво в доме было». Они: «Ладно, бабушка». И ушли.

Айшат хватается за шею. Это не приступ удушья, а волна горя и слез. Она хватается за плечо все более мрач­неющего сына и, так найдя себе опору, продолжает:

— Проснулась я, наверное, еще через час, а те двое солдат уже ходят по нашим комнатам. Рыщут. И говорят: «Мы на «зачистку» теперь пришли». Я поняла: нас будут наказывать за то, что не дали им пива. Солдаты переры­ли все лекарства — муж у меня астматик. Один пошел в комнату, где наши внуки спали — пяти лет, полутора лет и четырех месяцев. Я испугалась, что невестку изна­силует. Дети, слышу, закричали. Другой завел мужа в кухню. Мужу моему, Абасу, 86 лет. Слышу, муж предла­гает ему деньги. А потом как закричит! Это солдат мужа ножом прикончил. Солдат вышел из кухни и повел меня в спальню — а я уже как замороженная. И ласково так мне говорит, показывая на кровать: «Бабуля, садись сюда. Поговорим». И сам сел напротив. «Мы — не изверги, мы — ОМОН, это наша работа». А дети-то плачут за стен­кой... Я: «Не пугайте детей». «Хорошо, не будем», — от­вечает опять ласково. И прямо на этих словах, не вставая со стула, как бухнул в меня из своего автомата. Невестка недавно рассказала мне, что после расстрела они просто закрыли за собой дверь и ушли.

( Read more... )