воспоминания-интервью
Владимира Юликова об Александре Мене
Продолжение. Начало здесь
Бегать по земле
…Позвонил братец и говорит: слушай, ты не мог бы – Шурику [Борисову] надо помочь, холодильник ему отдали. Я говорю: а что он сам-то не позвонит, что ты как переводчик? «Стесняется, неудобно рухлядь какую-то старую везти». Он у отца Александра летом как на даче жил в Семхозе. Шурик мне позвонил, или я ему, я говорю – конечно, я тебя с удовольствием прокачу, я человек свободный.
Приезжаем с этим старым холодильником, мы с Шуриком его вытаскиваем, вижу во дворе Наташу, все были – хорошая погода, это был конец лета. За столом обсуждалось, что Гор покусал одну из девочек, она в темноте в коридоре выскочила по лестнице и наступила на него. В общем-то собака достаточно безопасная, но с тех пор его жестоко запирали, когда приезжали дети. Но отец Александр любил Гора, как все в природе. Потом сели на кухне, чем-то угощали и заговорили про Мишу, который был кинозвездой – ты знаешь про «Дениску» – и пропустил много в школе, и оценки пошли низкие. Кто-то должен был помочь, и отец Александр беспомощно разводил руками – меня все время нет, – Наташа тоже работала, ну и потом математика – это явно не ее была наука. Я же сидел рта не открывал. Ни разу. Я хорошо помню. И мы сели в машину, поехали домой. Прекрасная погода, легкий дождичек прошел. Чудесно. У нас никогда не было дачи. А тут поездка за город, хороший дом…
Я был совершенно поражен. Шурику сказал – ну надо же, такой приход, и чтобы некому было… А он сразу говорит: а что, ты можешь? – Здрасьте, я кандидат наук, между прочим. Вообще тут не о чем говорить, бином Ньютона – ну что там, программа седьмого класса! Звонок Наташи мне домой: Володя, что ж вы не сказали – мы вам заплатим, она говорит первое дело, – с Мишей позаниматься, он отстал в школе! А я, только что прокатившись к ним, и с таким моим пиететом перед отцом Александром, и до этого видел уже Елену Семеновну, уже знаком с Павлом, с Шуриком… для меня было очень почетно быть просто рядом с такими людьми, слушать их; я с удовольствием: машина ездит, дорога прекрасная, пустая, на свежем воздухе, как хорошо – я в собственных глазах рос, мне было ужасно приятно, что я нужен такому человеку. Наташа позвонила, и мы договорились, когда подъехать. Приехал – сели мы с Мишей, тут же начали заниматься. Где-то там промелькнул отец Александр, даже и не помню… Когда через считанные занятия Миша одни пятерки стал получать, в общем народ воодушевился. И Миша тоже воодушевился, потому что со мной получалось куда быстрее, и можно было бежать с Витей опять шалаш строить во дворе.
До этого мы встречались – он расспрашивал обо мне, немножечко о Лене, потом эта как-то остывать стала тема, так – о жизни немножко и все. Аспирантура, защита, все силы туда ушли – и вот только я защитился – только! – и уже я у них с этим холодильником. До этого пожил сколько-то месяцев такой жизнью – диссертация, развод. Ну так ничего страшного… И вдруг я попадаю в эту семью. Где фантастические отношения царствуют. Внешне все очень привлекательны. Миша был очень привлекательный. Вот такая громадная кинопроба висела на стенке у Елены Семеновны, на Серпуховке. Он на Наташу был очень похож. Наташа же была просто как кинозвезда хороша. 
Мне страшно нравилось его называть батюшкой. Потому что он был ненамного меня старше. 1975 год, отцу Александру исполнилось сорок лет. А сорок лет – это как бы первый юбилей. И собрались все друзья, отец Сергий Хохлов, еще были священники с семьями, с детьми, родственники. И тут Наташа даже села за пианино, которое уже, к сожалению, на ладан дышало и трудно было играть, отец Александр пел, держа в руках гитару и что-то себе там подтренькивая, и все священники пели – и многая лета, и песни, и романсы… Это происходило на первом этаже, в «квартире» Ангелины Петровны, которую в доме называли Билина, потому что кто-то из детей назвал ее не Баба Лина, а Билина. Все замечали, что у них в доме сплошные клички: Билина, Мамуха, Папуха. Но это очень мило было, потому что действительно Наташа носилась по дому, как муха жужжала… Я уже к этому времени разные семьи видел – видел, как живут музыканты, я жил в коммунальной квартире, – родственников, знакомых. Эта семья сразу поразила совершенно полным отсутствием каких-то перегородок, которые создают в семье раздражение, склоки, скандалы, трудности. Я тут ничего такого не видел. Легкость! Понимаешь? Перегородки – это препятствия какие-то взаимоотношений. И вот это их совершенное общение и легкость. И явные взгляды, которые он на нее бросал всегда – влюбленные, такие ласковые, такие ужасно ласковые…
Столько забот. Крыша, которая течет. Это делала Наташа. Она все время конструировала, непрерывная переделка была. То вот здесь были только терраски, здесь жил отец Александр Борисов. А позже надо было Надежду Яковлевну туда поселить (Мандельштам). Она жила на другой терраске, а значит, опять конструировалось. Придумали сарай снести и перестроить терраску. Сделали большой ему кабинет – это Наташа все придумывала.
У Наташи вечно водопроводчики. Ей на работу. Ты будешь завтра? Они составляют расписание. Нужно ли ей задержаться, отпроситься с работы, или он посидит, когда придут водопроводчики. Она-то знает, что он посидит – толку никакого не будет. Потому что эти ханыги… Там была целая коллекция водопроводных ключей, разводные, они же денег стоят! – сколько раз приходили, столько раз там их бросали. Приходят, сделают, деньги получат и пошли. Не заметили никто – в колодец бросали, везде бросали. Дикое количество этих было ключей. Зачем нужна была Наташа? Надо же было проследить, чтобы они сделали как следует. И Наташа всегда так и говорила – а, да ты не посмотришь. Нет, лучше я отпрошусь и прослежу, чтоб все было сделано как следует. Поэтому вот на это 40-летие, когда так весело, так все хорошо, и какие-то тосты пошли, конечно, в честь юбиляра, вдруг отец Александр встал, обнял Наташу за плечи и сказал, что вот это все благодаря ей.
Куски. Ничего не поделаешь. Такая мозаика. Похороны Федора Викторовича. И Ангелина Петровна встает и говорит (уже поминки, уже мы вернулись с кладбища): вы знаете, вот мы живем с моим зятем, с моей дочерью и с Федором Викторовичем столько лет. И как-то она коротко обозначила – сколько мы знаем семей, где так часто ссоры между детьми и родителями, когда они вынуждены жить вместе. А здесь, вот поверьте, она сказала, за все эти годы ни разу никто из нас даже не поднял голоса. Я сижу за столом. Я-то это знаю. Мне не нужно было кивать головой или поддакивать. Я просто запомнил эти ее слова, потому что они подтвердили то, что я видел за эти годы. А значит, и до того было так же. Вот в такую семью потрясающую я попал.
Ну как ведь жили. Огород. Федор Викторович с Ангелиной Петровной всегда накрутят помидоров, огурцов, эти банки, картошка своя, огурцы, помидоры, все свое – полный погреб, это же чудесно все было. То есть, в общем, вкалывали. И у них было очень уютно, вкусно, хорошо дома, и это все делала вот эта семья. Простая русская еда. Студень был на Пасху всегда. Прекрасные были варенья, всякие соленья. Все это было великолепно. Они привезли из Украины эти рецепты. Я там увидел впервые, что в огурцы надо положить листы черной смородины, еще что-то, какую-то там чепуху они накладывали. Такие огурцы, как у Ангелины Петровны… (Я жизнь прожил, я императорский обед ел в парке Бейхай в Пекине, не здесь пекинскую утку – это утка, эта пекинская утка, а там я настоящее все это ел!..) Это изумительно. Остановиться абсолютно невозможно. А уж ее сок, который она делала, березовый сок – и оказывается, туда нужно положить несколько изюминок и чего-то там, какой-нибудь кардамон, я не знаю, и это закупоривалось и ставилось в погреб до Нового года – шикарный напиток, газированный, оказывается, да еще как газированный, вкусноты необыкновенной! Итак, я попал в дом, где тепло, уютно, а через несколько лет провели отопление… Я же был молодой – поел, выпил – вот тебе и тепло. Но помню, что первое время в морозы было довольно-таки прохладно у них. И как отец… в кабинете у него была жуть какая-то как зимой холодно. Ну просто колотун, а он сидел там и работал.
На машинке.
Да. Иногда даже накинув на себя плед какой-то... Народ ехал непрерывно. Гостей иногда было трудно там принимать из-за холода.
А он терпел.
Да он кипел там, работал! Кстати, работал практически непрерывно. Он мне давал эти книги. Все до единой книги у меня были с его автографом. Дело не в автографе. Я их все получил из его рук. Я их все прочел из его рук.
Вечером сидим на кухне. Естественно, что мы делаем на кухне? Выпили чай – болтаем. Заходит батюшка и всегда говорит – все, пора спать. Все разговоры после двенадцати недействительны. И уходил. А ведь он сова на самом деле, не жаворонок.
А нам он говорил: все разговоры после полуночи от лукавого.
Это про интеллигентские задушевные разговоры – посидеть на кухоньке до утра. Никому это не нужно, он считал. Потому что он – работал.
Перед 40-летием очень много писем с поздравлениями было. Замечательные. Одно в стихотворной форме, от коллеги, православного батюшки, с таким рефреном: «Все потому, что о. А. Мень не знает, что такое лень».
Куча проблем – собственный дом, то водопровод, то трубы лопнут, то тут не течет, это не работает, а куда это прибить, и от книг этих вечно некуда деваться… Денег тоже не густо. Не помню, чтоб были обсуждения, что не хватает денег. Такого не было. Потому что ты же понимаешь, если человек имеет такую шикарную библиотеку, то он не голодает: уж как-нибудь, если семья голодает, он книги продаст. Мы регулярно должны были, набрав книг (заранее он отбирал) поехать по букинистам и сдать их. Это же очень дорогие книги. Я спрашивал, почему он это делает. Он говорит – мне они не нужны уже, а деваться некуда, мне другую надо купить. Ведь чем мог питаться православный священник в 70-е годы? Известно чем – только дореволюционными изданиями. Они же дико дорогие. Книга стоила 100, 150 рублей, 75, 50. Вот такие цены. Это все соизмеримо с целой месячной зарплатой. Бывали случаи, что кто-то ему привез, подарил – не говоря о том, что уже потихонечку пошли книги издательства «Жизнь с Богом», стали делать репринт; как выяснилось впоследствии, они к нему обращались – порекомендуйте, что печатать. Появлялись эти новые издания, и он при всей своей любви к книгам должен был расставаться с дорогими изданиями. Но тут же покупал что-то еще…
Куда поставить новые книги. Смотришь – они воркуют, идут вдвоем; Наташа – в руках у нее книги, у него; у нее в руках сантиметр, и они отмеряют, куда еще какую полочку – любой простеночек, любое пространство – устроить, чтоб туда поставить книжечки.
…Вижу, как батюшка из храма несется в свой домик – а ты знаешь, что он ведь шел, немножко опережая собственный организм, – так немножечко наклонившись вперед, он все время – порыв был такой… И я вижу, как из-под рясы блестит пятка. Ботинки-то черные и носок черный, а пятка голая. Приезжаю, говорю – Наташа, что ж такое-то, отец Александр или порвал так – что же он сверкает носком. Володя, – говорит, – я положила – я заметила это! – положила носки заштопать на самое видное место. Себе приготовила, чтобы утром заштопать (кстати, к вопросу о богатстве священников в советское время), – он их и взял, когда вон лежат целые!
Не помню, что это было – отпуск, Новый год – я ночую в Семхозе и знаю, что устройство помойки такое. Приезжает машина раз в день и надо вовремя подойти, там такая подставочка, ступенечки деревянные – и в кузов вытрясти ведро и принести назад. Машина стоит в течение – не помню сколько. Заводился будильник, и надо было сразу бежать, потому что, зимой особенно, машина могла задержаться или наоборот раньше времени уехать – наши же люди. Кажется, это такая чепуха. Завел будильник, думаю – о, я вынесу ведра, чтобы батюшка… А он сидит в кабинете, как всегда за машинкой работает. Не помню, кто был в доме. Приготовил ведра, поставил. И задремал. Будильник зазвенел, я вскакиваю, смотрю – из окна же видно, машина пришла или нет, – батюшка с ведрами бежит. И что делать, окно закрыто, холодно, пока я тыркался с этими шпингалетами, чтобы ему сказать – подождите, я же, я же иду! – он уже возвращается с этими ведрами. Я говорю – батюшка, ну я же специально поставил… А я, говорит, видел. Я говорю – так я специально будильник себе поставил, чтобы выкинуть! – «Да я уже все». Вот с такой легкостью вся жизнь проистекала в этой семье. Со второго этажа – схватил ведра – и побежал. Я пока подошел – он уже отнес. Как эту атмосферу передать? И о чем мы говорим. Мусор. Боже мой, подвиг какой. Да стоит ли об этом говорить? Минуточку. А теперь давай посмотрим – сколько ссор между детьми, кому выносить ведро. Сколько ссор между родственниками, когда кто-то чего-то неправильно понял или кому-то чего-то не сделал. Да я – мама моя умирала совсем недавно, а за несколько дней до этого я не выдержал и сказал: ну конечно, я должен всегда твоему любимому сыну, я должен его отвезти, я должен его привезти, такой домашний шофер. Я говорю – да у него уже давно деньги есть! И что-то такое ей врубал, впаривал. Достаточно горячо. До сих пор жалею. Потому что мама уже через несколько дней погибла. А ей так жестко. Значит, в семьях вот такие осуждения – уже мне 60 лет, а маме 87 – и такие разговоры… Там я ни разу такого не слышал. Никаких пререканий. Нет этого. Это же чудо, ты понимаешь – вот такая легкость отношений.
Он – это чудо ясное совершенно для меня. В каждом взгляде. Как он общался с людьми. В каждой мелочи, в каждом движении, в том, как решался вопрос. Ведра? Бегать по земле. Две семьи, и надо все вытащить – это большие такие эмалированные 10-литровые ведра с деревянной ручечкой…
Он как-то в ответ на мое унылое сообщение, что не справляюсь с бытом, заметил: я вчера выкопал 10 мешков картошки. Ten, – добавил по-английски. Я еще тогда подумала – зачем, когда её проще купить…
Я это просто говорил. Я Наташе про картошку – лучше бы он еще страницу написал. Да я, говорю, я вскопаю это!
И Ангелина Петровна была очень довольна и меня хвалила, говорила, что я даже глубже немножко, чем нужно, делаю, а Алик, – она говорила, – он старается и молодец, он увлекается, сначала делает как надо, а потом – все равно, говорит, я же вижу: он про свое думает. Мне-то нужно как мне нужно, мне не нужно, как он делает! Я ей говорю – так может быть, обойдемся, я приеду, сделаю?
Но я работал, и уже у меня появилась семья, ребенок. Там же нужно сроки, вовремя. Надо сказать, что Ангелина Петровна так обожала землю – когда уже совсем старенькая была, она говорила (она уже нагибаться не могла, ей сделали высокие грядки, забыла? – метровой высоты, такие ограждения, насыпали землю сверху плодородную, чтобы она уже под старость выращивала свои редиски и прочее там – помидоры, огурчики – не нагибаясь): вы знаете, Володя, я так люблю землю – вот я воткну руки в землю – и я счастлива, я так ее люблю. Они же приехали до войны, от голода этого украинского сбежали и перетащили своих родственников сюда. И ульи были, и чудесный яблоневый сад, который в новогоднюю ночь с 78-го на 79-й год померз – 46 градусов мороза было. Когда-то до этого они держали кроликов… Еды же не было. Конечно, когда отец Александр уже в Новой Деревне, и прихожан у него стало много, и, естественно, денег больше стало… Вообще надо сказать, что 70-е годы достаточно сытые были, в магазинах более-менее продукты были и деньги тоже; а до этого они все это наладили потрясающе и при такой любви к этому хозяйству продолжали. Мне же все время казалось, что зря они его так; но это опять потрясающе – он с такой легкостью исполнял любую просьбу, что родственники – даже смешно было обвинять их в том, что они его как-то эксплуатируют. Да нет, это для них было незаметно. Это же свой – это муж, зять. Сказал – он сделал.
Они абсолютно не почувствовали то, что ты почувствовала – ну как же так… Чего же он с лопатой-то! Рихтера еще заставь огород копать – потому что надо, огурцы, как же, и прочее, – Когана смычком копать картошку.
Хорошо помню
…Я сказал, что мне с ним надо поговорить. Сказал: «Вы знаете, я хочу с вами поехать, проводить вас на электричке». Я специально поехал на электричке, потому что если я буду за рулем, я буду отвлекаться и что-нибудь пропущу. Очень коротко ему сформулировал – я же готовился. Буквально несколько фраз, что – я очень был влюблен в свою жену; я вообще влюблялся в девочек с детства, с детского сада – и помню до сих пор всех девочек, в которых был влюблен; но по-настоящему я уважал свою жену. Дальше он все знает. И вдруг я опять нечто чувствую. И я знаю, чем эти чувства заканчиваются, потому что уже, к сожалению… вы знаете этот печальный мой опыт. Понимаешь, я только что так жестоко обжегся. И это никуда не делось. Дочка, которую мне не дают…
Несколько предложений. После этого отец Александр говорил – знаешь, сколько идет поезд от Семхоза до Новой Деревни? Он идет 40-45 минут. Я говорил минут пять. Сорок минут говорил отец Александр. Говорил с такой любовью, с такой болью. Любовь на грани боли. Теперь я это хорошо понимаю.
Я видел, что он совсем не против. И ему нравится все, что я сказал. И вообще это ясно было, он показывал, что я ему нравлюсь. Этого не следовало переоценивать, потому что ты знаешь, это каждый чувствовал. Все, кто к нему приезжали, ощущали себя как с родным отцом и лучше. Вообще каждый себя чувствовал – большинство особенно таких людей амбициозных – что они на первом месте. Что они-то и есть правая рука. Просто головокружение было. Очень жалко, что они так рассуждают, потому что глупо так рассуждать. Он так доступен каждому, кто в электричке рядом едет – подходи и спрашивай. И при этом что замечательно. Вот этот первый юбилей, 1975 год. Никакого ни заискивания не было ни среди его друзей, ни родственников никогда, но и никакого панибратства, похлопывания по плечу, такого амикошонства никто себе не позволял. Из близких, из друзей, из родственников. А как раз среди прихожан такие были, ты, наверное, тоже это замечала. Когда куча народу, и вдруг хорошие мои знакомые, я могу назвать и не одного – вдруг кто-то говорит «Алик». Здрасьте, он тут в церкви! Он тут вышел в церкви после литургии, тут куча народу, что-то говорят, и рядом стоит какая-нибудь и говорит «Алик ». Ему – «Алик». Это что за демонстрация? Ты что, зачем? Я не мог это про себя не отмечать. Но он никогда не дрогнул. Он никогда не прервал такого человека, никогда не сделал замечания. И наоборот. Самая первая встреча, когда я пришел к нему в это вот пасхальное время, говорим, и я вставляю «отец Александр». Я заметил – он не передернулся, ни тени не было – но я заметил; я заметил – а он заметил, что я заметил – что я сказал «отец Александр», я, человек, брат его прихожанина, кстати, ни разу с ним, с братом, не приезжавший в церковь до этого, впервые приехавший после литургии, постоял там немножко, – у него в комнате я назвал его «отец Александр». И я только сказал – а вы вот так как бы прореагировали на мое «отец Александр», потому что… Он сказал: «Да».
Потому что что?
«И отцами не называйте себе никого». Я только начал цитировать – он сказал «да». Вот с этого первого разговора мы никогда не говорили полными фразами. Потому что всегда – зачем мне цитировать, он-то как-нибудь Писание знает лучше меня. Я тоже неплохо к этому времени знал. Не успел я рта раскрыть, как он сказал – да. Но я продолжал так его называть, и я видел, что он не против. Тут образуется такое естественное понимание друг друга. Через 3 года я естественным образом крестился. Как шелуха отошла вся моя – какие-то некрасивые стороны моей жизни, которые были вполне приличны для любого советского молодого человека – кандидат наук, деньги есть, чего там – автомобиль, ездит, гуляет, какие-то там взаимоотношения с другими людьми. К моменту крещения священник спрашивает, хотите ли вы поисповедоваться. И мне как-то нечего было сказать, потому что уже сколько времени, целый год, я жил в такой замечательной обстановке – как в раю, ты понимаешь? У нас в детстве мама с отцом иногда ссорились, и я знаю про своих родителей, как и про себя, что-то такое, чего лучше не знать, – думаю, многие это знают. Я впервые оказался в такой обстановке. Теперь-то уже со дня смерти его прошло 15 лет. Не по горячим следам – не по горючим слезам – а теперь, через 15 лет, я еще раз хочу сказать: фантастическая семья.
Крещение вышло в связи с женитьбой. Он говорит: «Вы знаете, ну давайте это сделаем так, – и дал мне записочку. – Вот подъедете к отцу Дмитрию Дудко, такой есть священник энергичный, и он вас подготовит, и вы креститесь». Как-то он принял решение такое, что я должен у него креститься. Я послушно выполнял. Я настолько был им очарован, с ним было настолько удобно, легко, что не было такого – то, что называется в православной церкви послушание. Никакого такого не было. Он сказал – а ты сделал, а что не сделать-то? Я даже не задавался вопросом, а почему не он будет крестить, и почему нужно ехать к какому-то отцу Дмитрию Дудко. Но к этому-то времени уже было известно, кто такой был отец Дмитрий Дудко, и мне это только льстило: такой диссидирующий священник, помнишь его беседы. Я с ним познакомился – это было еще до комитета защиты прав верующих, накануне, может быть. Он меня крестил. А вот венчал – ты знаешь эти фотографии – отец Александр.
* * *
Он приходит домой. Возвращался после литургии: или накануне он там ночевал и служил – вечером исповедь, всенощная, исповедь; плохо спал, утром литургия, народ, толком не ел – наконец, вырвался, сел, если я в машине, подвез, или он на электричке доехал, и что он делал? В кабинет – и уже на машинке что-то трещит. Он, как правило, не писал уже в этот день. Но он отвечал на письма. А когда отвечать на письма? Потому что если это рабочий день – тогда у него по плану было что-то писать. А письма, письма – их же куча! Значит, он в электричке, в машине по дороге просматривал их – ответ уже готов, только сел скорее… сколько людей, какие замечательные переписки теперь опубликованы. И люди-то были не элементарные, и ситуации все были не элементарные. Как Шурочка Цукерман писала из Брюсселя, или как Юлии Николаевны письма. Или – «Ваш отец Александр», забыл ее имя…
Диана Виньковецкая.
Да. А письма какие она чудесные писала. Мы сидели на кухне; он приходил, говорил: послушайте. Для современного читателя это совсем не то – письма из-за границы – что для нас было. Люди уезжали – ведь как похороны были проводы. Все. Никогда больше не увидимся. На наши похороны они не приедут.
Несколько раз нескольким людям накануне его убийства он говорил: Да-да, увидимся. На похоронах. Несколько раз. Моему братцу, по-моему, то же самое сказал. Те, кто самые старые прихожане – они же такие увесистые люди. Они позволяют себе нечасто заходить в церковь, так ведь? 
…Хорошо помню. Лето. Будний день. В церкви никого. В буквальном смысле никого. Я стою вот здесь слева, где обычно теплота после причастия, ты знаешь это место в Новой Деревне. Там справа Николай Мирликийский, большая икона. Я стою здесь. Там икона. И еще в храме человека три. Среда, скажем. Лето. Все в отпусках. Да вообще никого нет. Я опоздал, приехал не к началу, я не причащался. Что я приехал? Не помню. Зачем приехал – не помню. Помню самое важное. Я вошел. Стою. Отец Александр молится. Я стою и вдруг – раз – из окон солнечный луч, и он прямо падает перед иконой Николая Мирликийского. Мы стоим. Богослужение заканчивается. И я: «Батюшка! Как-то сегодня было особенно хорошо». Он говорит: да, да. Я говорю – а вы не почувствовали, что… Он говорит: почувствовал. Я говорю: вот, прямо перед иконой стоял кто-то. Он: «Да; вы тоже почувствовали?»
Не знаю – ангел, сам Христос – я не видел ничего. Более того. Вот эти женщины – они же все время ходят – свечки, подсвечники, что-то там чистят, непрерывно этим занимаются; когда ходила эта женщина, ей нужно пройти вот сюда, она обошла (она идет – они же совершенно в отключке, не подключаются) это место, подошла, а потом назад – опять обошла. И опять. Можно сказать – а вот солнце падало, и может быть, как-то ее отвлекало и прочее. Факт остается фактом. Она прошла туда – обошла и пошла назад – обошла. Эта штука, этот подсвечник, стоял так, что по прямой надо было пройти прямо через это место – где явно кто-то стоял. Я почувствовал присутствие кого-то, кто стоит во время литургии незримо перед этой иконой, сюда падает луч света. Но я же у него спросил!
Как он молился во время литургии. С каким напряжением, с каким благоговением он служил даже в те моменты, когда священника не видно – это чувствовалось в храме. Искренне, вдохновенно. Особенная простота, благоговейная его простота перед лицом Бога. По великим праздникам это было ярко и торжественно. Или в пустом храме. Дома наедине, когда он молился, увы, нам не дано, никто не видел, как он молился, естественно. А вот посреди дня: отъезд, приезд – я же все время с ребенком, с Алей; он просто и ясно вдруг поворачивался сам к иконе и поворачивал ребенка за голову – рраз – повернулись к иконе, встали и коротко помолились… Особый дар, особо привлекательный дар батюшки говорить, молиться коротко, четко, ясно, неназойливо. Я не помню никогда, чтоб у кого-то это вызвало раздражение, что это как-то он сделал неуместно, неудобно, назойливо. Он настолько ясно жил с Богом, постоянно, что это как естественное продолжение нашего разговора – вот он повернулся и обратился к Богу. Он здесь, Он сейчас, Он с нами.
Так вот эта короткая молитва, благословение детей и взрослых, конечно, перед едой и после еды или перед застольем – всегда куда-то мы едем, торопимся часто – все это было то, что надо. Больше других слов нет. То, что надо.
***
Я приехал вечером как обычно домой и поднимаюсь по лестнице. Там в простеночке шкаф и коробочка с медикаментами. Стоит отец Александр. Лампочка под потолком. Достает таблетку, смотрит, что написано на упаковке… и забрасывает в рот. Другую. На третий раз – ну третью уже таблетку вот так закидывает в рот, я говорю: Батюшка! Он говорит – ничего-ничего, организм сам выберет. Потом мы проходим в кухню, потому что я приехал – знаешь, батюшка всегда говорил: сначала надо задать корму. Ужинать. Обычно всегда сам, обязательно в движении – но тут он сидел. Потому что суставы так болели. Наташа тут, обсуждаем, – да вот суставы у него распухли, – да и температура 40, оказывается, с лишним, он померил. Он говорит – жалко, бутадион кончился. Я на всю жизнь запомнил это лекарство. Потому что утром вскочил, у меня рабочий день начинался в 7.30 во Вниинструменте. Я рванул с утра пораньше, прилетел на работу, отпросился (потому что по телефону не положено было отпрашиваться). Тут же в аптеку. Тут же купил – я ж на машине – несусь назад. Мимо Новой Деревни еду. Внутренний голос и говорит: заезжай в церковь. Я ему отвечаю; а чего ж туда ехать, его ж тут – 40 температура, это же раннее утро, ну сколько часов прошло – не может он там быть. Фюить – мимо. Новой Деревни. В Семхоз прилетаю. Опять интуиция: вот я подъезжаю, еще ворота не открыл, я чувствую – дома никого нет. Пусто в доме, это сразу чувствую я. Захожу в калитку – Ангелина Петровна разгибается. И я на нее смотрю удивленным взглядом и говорю: а что… она говорит: Володя! Вы бы ему сказали это! Наташа уехала на работу; он встал, оделся, вышел на крыльцо, говорит, – не видит, что я с раннего утра в огороде вожусь, взял грабли и, опираясь на грабли, дошел до калитки. Поставил грабли, закрыл калитку и дальше так пошел. Я говорю: вот это да. А я как дурак сюда лечу сломя голову. Ну, развернулся, сел в машину. Будний день, шоссе пустое, двадцать пять минут у меня занимала езда. Через двадцать минут там. Вхожу – литургия кончилась, это была, скажем, среда – ясно, в храм что идти? – в домик! Захожу, батюшка сидит как ни в чем не бывало, с кем-то беседует за столом. Ну представляешь, вообще-то я несколько возмущен. Какие мои затраты. А он сразу: вы привезли? Я протягиваю этот бутадион ему и говорю: но ведь 40 температура! Он говорит: но отец же Стефан болен. А было известно, что отец Стефан уже две недели не служит (они же неделю один, неделю другой будние дни, воскресенье вместе, ты знаешь. А он служил две недели подряд, потому что у отца Стефана ОРЗ. Ты же понимаешь, священник, у которого из носа течет. Нельзя служить. Я говорю: да, но у него 2 недели тому назад, и ОРЗ (тогда всегда ОРЗ, давали такое заключение.) А он говорит: да, но у него же больничный лист. Но тут я не выдержал, и все присутствовавшие расхохотались тоже. Он тут же демонстративно принял этот бутадион…
Его атаковали. Я наоборот. Я сидел тихо-тихо. В машину сел – молчу. Ставлю один вопрос, очень маленький, когда уже невозможно не спросить.
Едем в машине. Целый цикл: едем в машине.
Читать дальше:
http://tapirr.livejournal.com/532921.htm