а кто в рот не взял крови младенца
что ж, господа и милая публика! хипстерская эпоха вошла в свою позднюю осень, и пожухлые листья ея я смело топчу ногою. нынче собрались в еврейском музее оставшиеся хипстеры и стояли в гигантской очереди за багелями, сиречь бубликами, каждый бублик по пятиста целковых. и вот я созерцал осень хипстеризма в весенней прохладе среди книжного маркета и запаха жареного хлеба...

кого, впрочем, я обманываю: не таков я эстет. быстро мне стало скучно, и принялся я читать розанова про обонятельное и осязательное (самое место), и представился он мне, друзья мои, как родной. такой вроде приличный дедушка, даже почти не воняет от него мочой, но всё норовит на рауте кого-нибудь отвести в уголочек на рауте и зашамкать гнилоусто: «а вот-с, шепоточки-то жидовские, милостивый государь, врождённое любострастное и непристойное и обонятельное к крови отношение! евреи-то совсем распоясались, да-с. а какие у них там позывы, вкусы, алканья? а кто крови, знаете, не сосёт... а мы-то гои, стало быть, отверженные, без мясца-крови как-то... без жертв-без крови юдаизма нет, убой скота-с у евреев, изволите ли видеть, это такой особый процесс... выпускание крови... отрока, мальчика, маленького-с... жиды, жиды-с... ббррр.... вот это вот у них, и чесноком, и садистическое это кап-кап-кап...» у розанова от таких речей, от вожделения обонятельного и осязательного рот, должно быть, наполнялся слюнями и уж непременно вставал хуй.

также видел я сегодня в библиотеке новёхонькую «диалектику мифа» лосева на хорошей бумаге, осязал её и обонял. книга, которую давали читать — развратница, а библиотеки суть публичные места, развращающие народ, как и дома терпимости.