4 февраля 1905 г., Савинков, Каляев и другие
Сегодня исполняется ровно 100 лет одному из самых известных терр.актов в России.
Ну, а в «дочеченскую эпоху террора», наверное, точно самому известному. Именем его исполнителя называли улицы, а спустя сто лет продолжают издавать книги и снимать фильмы, посвященные этому событию.
Такую «популярность» терр.акту, несомненно, принесла личность его организатора – Бориса Савинков.





4 февраля 1905 года был убит московский градоначальник великий князь Сергей Александрович (Романов).

Очередной всплеск политического террора в России пришелся на самый конец 19-го - начало 20-го века. Студент убил министра образования Боголепова, в 1902 г. был убит министр внутренних дел Сипягин, в 1904 г. другой мин.внутр.дел. Плеве.
Наряду с террором стихийным существовал и так называемый «центральный террора», т.е. террор организованный, жертвами которого становились те лица, на которых указывали либо ЦК партии эсеров либо руководство БО (боевой организации) партии эсеров.
Партия эсеров (социалистов-революционеров) открыто провозгласила террор средством достижения в России политических и прочих свобод.

После ареста в России первого руководителя БО Гершуни БО возглавили Азеф и Савинков. Причем если Азеф возглавлял БО формально и по сути осуществлял лишь координацию БО с эсеровским ЦК и финансирование операций, то Савинков руководил БО непосредственно и готовил терракты «на месте», т.е. в России.
Азеф и Савинков были очень разными людьми даже внешне. Азеф был уродлив, о Савинкове же все отзывались как об очень обаятельном человеке.
Азеф был скептиком и почти открыто презирал «революционную романтику», Савинков же в какой-то степени ее олицетворял и олицетворяет до сих пор в глазах многих. Пожалуй в одном они были схожи - оба руководителя Боевой организации эсеров были практически равнодушны к революционной идеологии. Если Азефом (как выяснилось после его разоблачения) двигали практические интересы (т.е. деньги), то Савинков в своих книгах открыто декларировал индивидуализм и своеобразно понятое ницшеанство.

Перефразируя известную цитату можно сказать, что Савинков «страшно далек был» не только от народа, но даже от своих товарищей, многие их которых пришли в негодование ознакомившись позднее с его книгами.
Где Савинков писал в том числе следующее -

"... Мне скучны мои слова, мои мысли, мои желания. Мне скучны люди, их жизнь. Между ними и мною - предел. Есть заветные рубежи. Мой рубеж - алый меч.
… Я не люблю теперь никого. Я не хочу и не умею любить. Проклят
мир и опустел для меня в один час: все ложь и суета.
Было желание, я был в терроре. Я не хочу террора теперь. Зачем? Для сцены? Для марионеток?
Я вспоминаю: "Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь". Я не люблю и не знаю Бога. Ваня [Каляев] знал. Знал ли он? И еще: "Блаженны не видевшие и уверовавшие". Во что верить? Кому молиться? . . Я не хочу молитвы рабов ... Пусть Христос зажег Словом свет. Мне не нужно тихого света. Пусть любовь спасет мир. Мне не нужно любви. Я один. Я уйду из скучного балагана. И -- отверзнется на небе храм, -- я скажу и тогда: все суета и ложь."

Борис Савинков родился в 1879 г. в семье потомственных дворян, отец его был судьей в Варшаве и придерживался либеральных взглядов. Борис по достижению соответствующих лет учился вместе со своим братом в Петербурге и довольно рано стал участвовать в студенческих революционных кружках, бывших тогда крайне популярными.

Видимо связи и авторитет его семьи и самого Бориса Савинкова в кругах тогдашней демократической интеллигенции, а также его личное обаяние были достаточно весомы.
Женой Бориса стала дочь популярного тогда в этих кругах писателя Глеба Успенского.
Кстати, и мать Савинкова человек не чуждый литературе и искусству, он – была сестрой художника-передвижника Ярошенко и относительно популярной в свое время писательницей (псевдоним - С.А.Шевиль).

Существует то ли легенда, то ли реальный случай, что когда Борис приехал домой на каникулы, то вслед за ним в дом судьи-отца пришла полиция, которая обнаружила у молодого студента вполне достаточные для его ареста вещ.доки, однако Борис был "отмазан" благодаря связям родителей в правительственных сферах…

В конце концов Савинков был все же изгнан из Университета, но продолжил учебу за границей. Постепенно он все больше и больше втягивался в революционную работу, тем более, что это было тогда в каком-то смысле «модным» и вполне одобрялось тогдашним образованным обществом.
(Хотя самому Савинкову на такое одобрение или неодобрение, вполне возможно, было и глубоко наплевать.)

Интересно, что Савинков был в начале своей революционной деятельности социал-демократом.
Так в 1901 г. Савинков принимал участие в с.-д. группе "Петербургского Союза борьбы за освобождение рабочего класса", был арестован и выслан в Вологду. В ссылке жаждущий деятельной борьбы Савинков переходит в «веру» социалистов-революционеров, которая более соответствовала его взглядам и темпераменту.

Савинков в своей книге «Конь Бледный» начинает Легенду так:

«Генерал-губернатор живет у себя во дворце. Кругом шпионы и часовые.
Двойная ограда штыков и нескромных взглядов.
Нас немного: пять человек. Федор, Ваня и Генрих -- извозчики. Они непрерывно следят за ним и сообщают мне свои наблюдения. Эрна химик. Она приготовит снаряды».

Их действительно 5 – сам Борис Савинков, его старый приятель «Ваня» или «Янек» или «Поэт» - Иван Каляев, с которым они вместе бежали из ссылки в Вологде, Эрна – это Дора Бриллиант, она готовит бомбы,
кроме них в группе еще два человека - Куликовский и Моисеенко.

Когда читаешь об этих событиях создается впечатление некой сказки (злой сказки, наверное). Например, никто из группы не знал Москвы,
никто не знал, где живет губернатор.
Задача решается просто. Савинков в «Воспоминаниях террориста» пишет, что они поднялись на колокольню Ивана Великого, и сопровождавший их сторожа указал им дом великого князя. Очень «кинематографичный», красивый эпизод.

После выяснения места жительства князя Моисеенко и Каляев по видом извозчиков начинают следить за его передвижениями. Сам Савинков живет под видом богатого англичанина.

Здесь нужно сделать небольшое отступление, чтобы рассказать о Каляеве.
Савинков писал позднее, что Каляевым двигали не только политические, но и религиозные мотивы, все это он достаточно подробно, «глубинно» описал в «Коне бледном».

В «Воспоминаниях...» Савинков пишет –

«Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят ее только те, кто отдает за нее жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство. Когда не было революционных совещаний и не решались практические дела, он подолгу и с увлечением говорил о литературе. Говорил он с легким польским акцентом, но образно и ярко. Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, были для него родными. Он не мог понять ни равнодушия к их литературным исканиям, ни тем менее отрицательного к ним отношения: для него они были революционерами в искусстве. Он горячо спорил в защиту «новой» поэзии и возражал еще горячее, когда при нем указывалось на ее, якобы, реакционный характер. Для людей, знавших его очень близко, его любовь к искусству и революции освещалась одним и тем же огнем, — несознательным, робким, но глубоким и сильным религиозным чувством. К террору он пришел своим особенным, оригинальным путем и видел в нем не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву».

Сам Каляев писал о себе позднее, уже находясь в заключении следующее:

«Я родился (в 1877 г.) от матери польки и вырос в Варшаве, но всегда чувствовал себя русским. Отец мой происходил из крепостных крестьян Рязанской губ[ернии], и от него я перенял любовь к русскому народу. Из гимназии, единственной русской в Варшаве, я вынес какую-то романтическую любовь к России и жажду служения ей во имя человечества. Но развивавшаяся во мне с ранних лет наблюдательность и склонность к анализу окружающей действительности рано приучили меня к критической оценке отечественных порядков. Мне было тяжело в атмосфере казенного патриотизма и национальной вражды, и вот почему я не поступил в варшавский университет, а уехал в Москву. Параллельно с развитием моих политических убеждений, шло развитие моих общественных симпатий. Мой отец служил околоточным надзирателем в варшавской полиции и впоследствии артельщиком в управлении завода В.Гантке. Это был человек честный, не брал взяток, и потому мы очень бедствовали. Братья мои выросли рабочими, и мне одному посчастливилось пробраться в университет.
С юных лет я свыкся с интересами труда и нуждою и стал вскоре убежденным социалистом. Я верил в свои силы, восторженно стремился к высшему образованию и имел честные намерения быть честным общественным деятелем, тружеником на пользу родному народу. Таким образом, я заявил себя впервые публично во время студенческого движения Петербургского университете в 1899 году. В результате я был исключен без права обратного поступления к выслан на два года под надзор полиции в Екатеринослав. Это было тяжелым ударом для меня, навсегда определившим мою судьбу. Живя в Екатеринославе, я работал в газетах, изучал хозяйственный быт России, был членом ревизионной комиссии в местном просветительном учреждении, но мне жаль было терять мои молодые годы. На все прошения принять меня в университет, даже по истечении срока надзора, я получил холодный отказ».

---

...Наконец, спустя какое-то время, выяснив маршруты движения вел.князя они решаются.

2 февраля 1905 г. бросать бомбы должны Каляев и Куликовский. Вечер, Каляев поджидает карету великого князя у здания Городской думы (потом в советское время там был музей Ленина), Сергей Александрович должен был посетить в этой день Большой театр. Савинков ждет в Александровском саду.
Каляев дождался кареты и сделал уже шаг, но увидел, что вместе с князем едут его жена и дети, и… не решился бросить бомбу.
Каляев идет в Александровский сад и объясняет все Савинкову. Каляев говорит, что если Савинков прикажет, то он готов убить князя и с семьей на обратном пути.
Но Савинков одобряет его поступок, "действительно не убивать же детей", и откладывает покушение. Савинков, Каляев и Куликовский возвращаются. По пути второй бомбометатель Куликовской чуть не теряет сознание от нервного перенапряжения.

В следующий раз Куликовский за бомбой не явился.
(Он уехал из Москвы и решил уйти из террора. Однако спустя несколько месяцев был арестован в Москве. Он бежал из полицейского участка, где содержался и открыто явился на прием к московскому градоначальнику, графу Шувалову, где застрелил его. Видимо, чтобы доказать и себе, и товарищам, что он не трус…)

Следующее покушение на великого князя была намечено на 4 февраля.

Савинков в «Воспоминаниях…» описывает этот день так:

"...Я принял решение: Каляев шел на великого князя один. Мы слезли с саней и пошли вдвоем по Ильинке к Красной площади. Когда мы подходили к гостиному двору, на башне в Кремле часы пробили два. Каляев остановился.
— Прощай, Янек. (так товарищи звали иногда Ивана Каляева)
— Прощай.
Он поцеловал меня и свернул направо к Никольским воротам. Я прошел через Спасскую башню в Кремль и остановился у памятника Александра II. С этого места был виден дворец великого князя. У ворот стояла карета. Я узнал кучера Рудинкина. Я понял, что великий князь скоро поедет к себе в канцелярию.
Я прошел мимо дворца и кареты и через Никольские ворота вышел на Тверскую. У меня было назначено свидание с Дорой Бриллиант на Кузнецком Мосту в кондитерской Сиу. Я торопился на это свидание, чтобы успеть вернуться в Кремль к моменту взрыва. Когда я вышел на Кузнецкий Мост, я услышал отдаленный глухой звук, как будто кто-то в переулке выстрелил из револьвера. Я не обратил на него внимания, до такой степени этот звук был непохож на гул взрыва. В кондитерской я застал Дору. Мы вышли с ней на Тверскую и пошли вниз к Кремлю. Внизу у Иверской нам навстречу попался мальчишка, который бежал без шапки и кричал:
— Великого князя убило, голову оторвало.
По направлению к Кремлю бежали люди. У Никольских ворот была такая толпа, что не было возможности пробиться в Кремль. Мы с Дорой остановились. Вдруг я услышал:
— Вот, барин, извозчик.
Я обернулся. Моисеенко, бледный, предлагал нам сесть в его сани. Мы медленно поехали прочь от Кремля. Моисеенко спросил:
— Слышали?
— Нет.
— Я здесь стоял и слышал взрыв. Великий князь убит.
В ту же минуту Дора наклонилась ко мне и, не в силах более удерживать слезы, зарыдала. Все ее тело сотрясали глухие рыдания. Я старался ее успокоить, но она плакала еще громче и повторяла:
— Это мы его убили... Я его убила... Я...
— Кого? — переспросил я, думая, что она говорит о Каляеве.
— Великого князя.»

Вот как описывает произошедшее сам Каляев -
(опять цитирую "Воспоминания..." Савинкова)

«Против всех моих забот, — пишет он в одном из писем к товарищам, — я остался 4 февраля жив. Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело... Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка, я подошел, поднял ее и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошел... В это время послышалось сзади: «держи, держи», — на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околоток и сыщик противный... «Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же», — проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса.
— «Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал», — сказал я... (я понял тут, что я оглушен). «Давайте извозчика, давайте карету». Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: «Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!» Меня привезли в городской участок... Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек... И я был дерзок, издевался над ними. Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном...»

Каляева судили в апреле 1905 года. Каляев на суде вел себя достаточно вызывающе и призвал считать его военнопленным -

«Прежде всего, фактическая поправка: я — не подсудимый перед вами, я — ваш пленник. Мы — две воюющие стороны. Вы — представители императорского правительства, наемные слуги капитала и насилия. — Я — один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слез, разлившееся по всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов…»

Все это не помешало ему потом написать прошение о помиловании, которое было отклонено...
В итоге Каляев был приговорен к смертной казни через повешение, приговор был приведен в исполнении в Шлиссельбурге. Похоронен он был там же, вне крепостной стены.

// Если будет настроение, позже напишу, что я думаю о литературной карьере Бориса Савинкова (В.Ропшина)