Ф.Чуев о Михаиле Громове (часть 2):
...Возвращаюсь к рассказу Громова:
- Перед перелетом в Америку, за десять дней, у меня сняли мотор с самолета, чтоб мы не полетели вместе. Кто снял - до сих пор не знаю. А почему сняли? Потому что Сталин назвал Чкалова непревзойденным. А как меня послать рядом, если я пролечу лучше?

(Я спросил у Байдукова о снятом моторе. Он ответил так:
- Мы мотор у него не снимали.
- Не вы, а кто-то сделал.
- Может быть, ЦАГИ сделали так, цаговцы знали, что мы первыми летим. Насчет мотора я сам много читал и удивлялся: откуда это взялось? Никогда мы такого намерения не имели. И не посмели бы - совесть бы не позволила это сделать.
- То есть вы на своем моторе улетели, какой у вас стоял?
- Нет, другой мотор поставили. Сделали около десятка моторов. Сталин велел прогнать их и еще десять моторов сделать для дальних перелетов. Поэ-тому зачем бы нам снимать громовский мотор, который летал? Никакого смысла не было.)

- И получилось что? - продолжает Громов. - Они летели 63 часа и сели в Ванкувере, а я - через месяц - 62 часа и сел почти у границы с Мексикой. Я побил рекорд французов на тысячу километров, а Чкалова - на полторы тысячи, на час лета меньше. Деваться некуда! Мы полетели через месяц, потому что мотор поставить - это очень сложно. Они прислали радиограмму, что у них почти не остается бензина, дальше лететь не могут. Я подумал: как же так, на этом самом самолете я раньше пролетал 75 часов, а они только 63, и все кончилось? А в этом перелете - я и быстрее, и дальше. Что это, воздух, что ли, мне дул в хвост, что я на полторы тыщи дальше улетел? Номер!

А вот что рассказывал Байдуков:
- Мы о чем договорились с Громовым: что мы дальше Сан-Франциско не пойдем. А если ты пойдешь за нами, то тебе дальше нужно лететь. Мы устанавливаем рекорд, не заявляя в ФАИ, ну а он уже официально ставил задачей побитие мирового рекорда. И нас оставили примерно на месяц в Америке, пока он не вылетит и пока не сядет, чтобы мы обеспечили его перелет лучше, чем нас обеспечивали. Мы летели, не зная, какая погода, потому что, когда мы производили посадку, наш метеорологический код еще плыл в океане вместе с товарищем, который повез этот код для американской и канадской армий. И мы не знали, какая погода.
Мы уже были рядом с Сан-Франциско, но я гово-рю: "Ребята, а если там будет туман? Мы пролетим, как дураки, часов 65-70, все сделаем, а при посадке погибнем. Давайте поворачивать назад!"
Я по реке Колумбии попытался пробиться, там большой порт интернациональный, маячок стоит на островке посреди реки, туман, морось, кругом горы, закрыто все, я сразу вверх и пошел на Сан-Франциско. Но когда подошли к Сан-Франциско, обсудили и при-шли к выводу, что действительно можем не сесть...
Поэтому мы в Ванкувере и сели. Вот такие истории были.

...Когда его [Громова] самолет приземлился в Сан-Джасинто с небывалым по тем временам мировым рекордом, экипаж вышел на землю чистенький, как с иголочки, и Громов спросил: "Куда поставить машину?"
Америка с ума сходит, а он: "Куда поставить машину?" Громов есть Громов.
Из рассказа Байдукова:
- Я был на корабле не только сменным пилотом, сменным штурманом, но и врачом. Я Чкалову не давал курить. У меня пачка папирос была. Я ему ее отдал, перед тем как садиться, когда решили проби-ваться обратно. Он хотел закурить, я говорю: "Нет. Если живы останемся, тогда закуришь". Когда сели, он закурил с американским сержантом. Сержант одну выкурил и он одну, а пачку отдал сержанту. Тот ее хранил 38 лет, и, когда в 1975 году открывали памятник в честь нашего перелета, он принес эту пачку с двумя выкуренными папиросами... Мы раздали все бесплатно - месячный запас продовольствия. Американцы удивлялись: разве так можно - бесплатно?

Потом была триумфальная поездка Громова по Соединенным Штатам. Вместе листаем альбом, на переплете которого тиснением выведено: "Корифею летных испытаний М. М. Громову". На фотографиях в Голливуде он снят с маленькой девочкой, Ширли Темпл.




- В шесть лет,- говорит Громов,- она была уже знаменитой актрисой. Показывала нам Голливуд.
Потом она стала дипломатом, была в Африке послом, работает у Рейгана. Написала мне письмо. Я ей ответил, спрашиваю: "Остались ли у Вас наши автографы?" Она пишет: "Храню среди своих сокровищ".
Теплое, хорошее письмо. Я ей красивое письмо написал: "Прочел Ваше письмо с таким волнением, которое точно выразил наш писатель Тургенев в конце своего романа "Вешние воды": "Не беремся описывать чувства, испытанные Саниным при чтении этого письма. Подобным чувствам нет удовлетворительного выражения: они глубже и сильнее - и неопределеннее всякого слова. Музыка одна могла бы их передать".
Готовя этот очерк, я раскрыл "Вешние воды" Тургенева, нашел нужное место и поразился, насколько точно Михаил Михайлович наизусть привел эти слова.
- Прошло сорок пять лет,- продолжает Михаил Михайлович,- я пишу, что польщен ее памятью. Но она пишет, что не знает нашего адреса... А ей подсовывали все время Чкалова. Она говорит: "Нет, те были высокие. Чкалов - ноу. Громов - йес!" Она пишет: "Теперь я знаю ваш адрес и, если я еще раз приеду с официальной делегацией, обязательно приду к Вам". Ну, я ей и ответил. Она уже замужем, прислала письмо по дипломатической почте, а мы послали просто. Послали и журнал, в котором есть снимок, где она сидит у меня на руке - ей шесть лет. Вот эта девочка нас официально от Голливуда принимала. И после этого не писать друг другу, потому что у нас разные страны? Глупость. Вы понимаете, как важно сейчас было завязать такую связь: мы коммунисты, а не какие-то головорезы...
Я написал ей, что получил письмо с таким волнением, которое мог выразить только Тургенев, чтоб они поняли, что мы культурные люди. Мы ценим человеческие отношения, а какие у нас политические взгляды - это все равно.
...
Чкалов мечтал облететь земной шар без посадки. Валерия Павловича уже не было в живых, а Громову война помешала осуществить это с бывшими коллегами Чкалова Байдуковым и Беляковым. Он облетел бы!
Я спросил как-то у Байдукова:
- Георгий Филиппович, а Вы перед войной собирались облететь земной шар в составе громовского экипажа, когда Чкалова уже не было?
- Конструктор самолета БОК (Бюро особых конструкций) сидел в Бутырской тюрьме. И моторист, дизельщик, тоже сидел. Эти БОКи делал смоленский завод для экипажей Чкалова и Громова. Я свой пригнал из Смоленска в НИИ ВВС. Но вскоре нам зая-вили, что эти дизельные моторы засекретило правительство. Нас вызвали к Молотову и сказали, что решено у Сталина эти моторы не показывать за границей. Поэтому наш перелет пока застопорили. Это уже после гибели Чкалова. У меня в составе экипажа сменным летчиком и штурманом был Спирин, а основным штурманом остался Беляков. А Громов должен был лететь со своим экипажем.
- Слух был, что после смерти Чкалова хотели вас объединить: Громов, Байдуков, Беляков.
- Да, так намечалось. Но мы с Громовым не особенно, потому что мы разных характеров люди. Он более интеллигентный человек, все же сын врача, ну а я - сын рабочего. И он суховатый, более жесткий человек. Не жестокий - жестоким он, пожалуй, не был, а жестким был.

Да, все-таки Громов - "великий нелюбимец". И не только потому, что Сталин был куда теплее к Чкалову. Казалось, весь народ больше симпатизировал Чкалову. В чем тут дело?
Думается, прежде всего, в национальном характере, которому ближе тот, кто доступнее, не эталон. А Гро-мова считали эталоном. Об этом мне и Молотов говорил.
Громов не только вызывал зависть тем, что до-тянуться до его летного мастерства было невозможно, но и раздражал многих. Представьте авиационного генерала, который ездил в части и к начальству не на машине, а на коне - четкий, аккуратный, начищенный... ("На машине я застряну, а на лошади всюду проеду.")
"Передо мною был принц Уэльский!" - вспоминала о фронтовом Громове одна известная актриса.

Командующий воздушной армией С. И. Руденко требовал от командиров дивизий каждый день приезжать к нему на доклад. Громов послал вместо себя начальника штаба.
- А где командир дивизии? - спросил Руденко.
- Спит, просил не будить.
Руденко приказал разбудить Громова и доложил Сталину.
- Ну и что, разбудили? - живо поинтересовался Сталин. По его тону Руденко быстро сообразил, что
с Громовым связываться не стоит.
...К концу войны Громова повысили в звании и назначили на высокую, но не слишком весомую должность...

В одном из моих стихотворений об этом человеке есть строки:

Он был из умных и лихих,
тех, что не всякому приятны,
но больше не было таких,
да и не будет, вероятно.

Громов был со всеми на "вы" и, прежде всего, с самолетом. Чемпион страны по штанге в двадцатые годы. Как много дала природа этому человеку, а, верней, сколь многого он добился сам! Друзья называли его "Слон", а точнее - "Слонни". "Знаете, Слонни..." - обращались к нему. "Слонни" многое объясняет.
"Чкалова любили, у Громова учились",- сказал мне Герой Советского Союза Марк Галлай. А я вспомнил двух хоккеистов, не знаю, кто из них был выше по таланту - Валерий Харламов или Александр Якушев,- но оба были великими на льду. Однако больше любили Харламова - маленький, юркий... И погиб рано...
И Чкалов погиб молодым.

Я написал стихотворение "Два пилота".

Чкалов вырос,
в душах возвеличась,
а рекорды Громов покорил.
Чкалов был народ,
а Громов - личность,
каждый, как любовь,
неповторим. Чкалов -
неуемная натура, до хитринки искренний талант.
Громов -
скрупулезная культура, строгий, романтический педант.
Громов -
нет и не было надежней,
Чкалов - риск, отвага и азарт.
Громова встречали по одежке: кепка не повернута назад.
И шнурок - гагаринский, в волненье,
Чкалову пошел бы - ерунда!
С Громовым, вне всякого сомненья,
это б не случилось никогда.
Чкалов -
не придумаешь заране для души пределов, рубежей.
Громов - так рассчитано заданье - кровь не шла из носа и ушей.
Чкалов был стихия, бездорожье,
Громов жил, мгновенья не сгубя.
Чкалов был на каждого похожим,
Громов был похожим на себя.

Мне передали, что, когда это стихотворение прочитал старший из Коккинаки, Владимир Константинович, дважды Герой, он сказал:
- Я бы эти стихи положил в личное дело и Чкалову, и Громову.
...
Герой Советского Союза Михаил Михайлович Громов и Яков Куценко



...Хоронили его [Громова]в "Татьянин день", 25 января 1985 года. Тепло, ноль градусов. С деревьев падал иней. На Новодевичьем кладбище возле старого крепкого дуба закопали Громова. Повесть о жизни, сказка о бессмертии.
Прохожу мимо знакомого подъезда "высотки" на площади Восстания, смотрю на неординарную мемориальную доску с бронзовым АНТ-25 и думаю: не сорвали бы, не украли бы... И что-то щемит во мне, когда читаю или слышу: "Летно-исследовательский институт имени Громова"...
Его дочь, Софья Михайловна, сказала мне на похоронах: "Я не могла его воспринимать только как отца. Прежде всего, это был Громов".

...Я жил в двадцатом веке. Я знал Громова и видел в небе "кобру Пугачева" в исполнении самого Пугачева... Что будет через сто лет?