Из книги Б.Савинкова "Во Франции во время войны. Сентябрь 1914 — июнь 1915" (8)
А. А. Яковлев

На днях под Верденом убит доброволец, солдат... пехотного полка, Александр Александрович Яковлев. Его жизнь не прошла незаметно в России. Его смерть не пройдет незаметно во Франции. Он убит на часах немецким патрулем ружейною пулей в лоб. Его капитан считал его лучшим солдатом в роте. И уже убитый, он представлен к кресту.

Как много погибло из числа тех одушевленных любовью к родине добровольцев, которые в Иностранном Легионе составляли особую роту... Давидашвили, Крестовский, Попов, Богушко, Крикун, Померанцев, Вертепов, Швецов, Варенов, Слетов... Через Иностранный Легион, через его монастырское послушание, прошел и Яковлев, прошел, не ропща, принимая все тягости не солдатской, а «марокканской» жизни. Весною прошлого года он был переведен, наконец, во французский линейный полк. В рядах этого доблестного полка он участвовал в сентябрьском наступлении в Шампани и, раненый, вернулся на фронт. Потом он защищал, теперь уже неприступный Верден. Еще одна капля русской крови пролилась на французской земле. Сохранилась ли могила «солдата 1-го класса», Яковлева? Есть ли надпись на ней и крест?

Кто был Яковлев? Он родился в 1887 г. в Воронеже, учился в Воронежской гимназии, потом в Московском Университете. Потом был на каторге. Эти сведения не говорят почти ничего. Но в моих руках его последние письма и рукопись, которую он хотел напечатать в России. Человек познается по делам своей жизни, но он познается и по тому, как он говорит об этих делах. Яковлев, убежденный народник, любил народ и верил в него. Не потому ли он забывал о себе, о терниях своей житейской дороги? Именно о нем сказаны Евангельские слова: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят».

«Мы занимаем довольно ответственный сектор, — пишет он о боях под Верденом, — пришли мы прямо, что называется, на «новь», в «девственные» места. Попали сперва в резерв, а потом уже 10 дней провели в траншеях. Но разницы между резервом и траншеями в то время не было. Для меня ясно, что немцы, несмотря на всю их дисциплину и организованность, ничего не могли сделать больше — были истощены до конца. Остановились на одном месте и только продолжали во все стороны сыпать снарядами, разбрасывать их в значительной степени наобум, где придется. Конечно, и тут снаряд иногда попадал в цель: в первую же ночь, через два часа по прибытии, когда пришлось нам тащить на первую линию ящики с митральезными лентами, очень близко от меня один из таких шальных снарядов двух убил и троих ранил. Лишь дней через 5, когда мы успели на скорую руку зарыться в землю, обнестись проволокой и отчасти приготовить «буайо», немцы приступили к планомерному обстрелу, но теперь уже добраться до нас было гораздо труднее. Лишь «корве» попрежнему страдали... Во время шампанской атаки быстро и неизвестно какими путями созрело во мне ощущение: мы терпим неудачу. Также и теперь я почувствовал с первых минут, что судьба — за нас: немцы уперлись в стену, и Верден, несмотря ни на что, не будет взят. Таким ощущением очень веришь обыкновенно и, чем меньше для них доступных уму оснований, тем веришь больше. А оснований была мало — разве только гром французских пушек да благоприятные топографические условия: все те холмы и овраги, труднопроходимость которых пришлось почувствовать тут же, во время бесконечных «корве»» [безвозмездная работа крестьянина на своего сеньора, в переносном смысле бессмысленная, тяжелая работа].

В другом, предсмертном, письме он снова пишет не о себе, не о своей Верденской, изнурительной и опасной жизни, и даже не о «нас», не о едином, собирательном целом, а об отдельных, чужих и все-таки близких людях — о своих товарищах по полку: «Во Франции есть свой герой. Я его часто .встречал. Это — взрослый Гаврош. Он смеется и смешит всех кругом. Он способен вызвать смех под пушечным огнем и когда его, раненого, тащат на носилках, санитары не могут идти от хохота, они приседают к земле. Обычно он маленький и очень щуплый, но он устает меньше других и всегда прибежит первым. Это — дух Франции. Он помогает ей выдерживать войну... Но есть и другие французы. У меня был свой любимец, капитан 9-ой роты, Гризэ. Он был некрасивый лицом и чуть-чуть массивен. Но в движениях, в голосе, в походке, в чертах лица у него была какая-то благородная простота и значительность. Конечно, я его знал только издали, он меня, верно, совсем не знал, но у меня к нему сразу родилась очень глубокая симпатия. Когда я на него первый раз посмотрел, я подумал: вот этого человека, наверное, скоро убьют. И сегодня я узнал: убит капитан Гризэ. Мне кажется, будто я близкого человека потерял».

Описание наступления в Шампани, которому Яковлев придал форму рассказа, так же незатейливо и лишено возвышенных фраз, как и его траншейные письма. Люди думают, что отдать свою жизнь — геройство. Яковлев полагал, что умереть за родину, за французский и русский народ — не подвиг, не жертва, а та естественная необходимость, с которой нужно мириться, и в которой нет ничего, заслуживающего награды. Умереть во имя народа трудно, но должно, но неизбежно. Не так ли рассуждают чистые сердцем?

«С лейтенантом мы все время с тех пор, как нагнал я его, рядом бежали. — рассказывает Яковлев о своем участии в атаке. — У него лицо покраснело, и щеки толстые набухли, надулись от напряжения. А ружье он неловко держал, не по-солдатски — видно, что не часто в руки его брал раньше, солдат так держать не станет. Загляделся на него чего-то, казалось, новый человек передо мной, не знал раньше такого, он круче в сторону забирает. Я едва лицо успел поворотить. Прямо передо мной, шагах в трех, проволоки на солнце блестят в пояс вышиной, свернуть с дороги времени нет. Подумал только: «Не перепрыгнуть мне, не пролезть». А уж ноги сами отделились от земли, и сердце остановилось... И ничего, перепрыгнул. Прямо не пойму, как меня с сумками и ружьем перенесло. Ударился в землю с разбега — дальше побежал. И вдруг мысль в голове: а лейтенант где же? Почему его не видать?

Гляжу назад — вижу: лежит лейтенант на траве, животом вниз, толстые ноги раскинулись широко. Приподнялся на руках, силится встать и не может. И такая улыбка чудная стала на лице — и удивленная, и радостная вместе. Хочет, видно, понять, что такое случилось с ним, и еще не совсем понимает. Кричу ему издали: «Ранило вас?» А он мне в ответ: «Это ничего, это ничего... Бегите себе...» И еще пуще улыбается. Повернулся я и побежал, цепь уже далеко вперед ушла, догонять надо было. А потом не вытерпел, снова глянул. В это время он уже на бок перевернулся и подняться больше не пробовал. Одну руку под себя подогнул, а другую назад, и пальцы сжимались и разжимались, будто землю сгрести хочет.

Солдат догнал, и уже возле самой линии, и не тех, с которыми раньше был, а каких-то новых — должно быть, догоняя, уклонился в сторону. Бежали теперь вдоль гребня передней траншеи по расчищенному месту за другими, потому что такой приказ был дан — как обогнем заграждения, подаваться влево. Бежал и я вместе со всеми. Впереди, слышно было, свалка уже завязалась: крик доносился, и пулеметы где-то совсем близко трещали частою дробью. А против нас все тихо. Траншеи сверху хорошо видать, как на ладони: первый ряд и второй, и третий — целый город в земле выкопанный, но совсем пустой — ни одной человеческой фигуры не заметишь. Ищут глаза, обострились, каждый клочок земли ощупывают, и ничего не находят. И было тут со мной — на одно короткое мгновение было — не поверил я, что когда-нибудь увижу немцев, встречусь с ними. Так пустота подействовала. Знал, и в эту минуту помнил, тоже как и раньше, что бегу в атаку, что впереди уже шум от свалки стоит, значит, тут они, совсем близко, и в то же время ни памяти, ни слуху своему не верил, когда увидел вдруг неожиданно и совсем перед собой — не далее, как в пятнадцати шагах увидел — кучка людей засерела среди белого камня — и понял, кто они такие — поразился сперва и тотчас же снова успокоился. Во всем теле крепость как-то особенно ярко почувствовал, стали движения простыми и точными. Стал на колени, взял ружье на изготовку и замком щелкнул.

С этой минуты все, что рядом со мной происходило, я очень смутно помню, как бы в густом тумане. Показалось сперва, что вокруг суетятся и кричат люди, и руками машет кто-то возле самого моего плеча. Должно быть, немцев все заметили, но вместе с тем остановиться не могут, дальше все бегут. А потом стало совсем тихо и темно, как будто стена черная опустилась между мной и остальными. Вижу только себя самого и кучку людей против меня, в пятнадцати шагах, — сверху мне хорошо их видно, до самого пояса. Смотрю на них, всматриваюсь в лица, вижу на лицах разное: и страх, и растерянность, и твердость спокойную, у всякого свое... Два лица очень хорошо запомнились, особенно против всех прочих.

Один мальчик молоденький силится ружье зарядить и не может впопыхах — испугался. А рядом у его плеча другой, к земле пригнулся, локоть положил на парапет, винтовку на меня навел и, кажется мне, очень верно навел, стрелять готовится. Лицо спокойное и немолодое, одних лет со мной, и тоже, как у меня, бородой редкой обросло по щекам и подбородку. Только опередил я его, выстрелил первым. Скинул ружье с плеча, гляжу: нет того человека, пропал.

Потом я еще пять или шесть раз выстрелил, просто уж так, в толпу, не выбирая людей. Должно быть, и в меня тоже стреляли, даже наверное, но выстрелов я не слыхал. А потом стали немцы из траншей ручные гранаты бросать, и первая уже очень близко от меня упала. Я лежу на одном бугре, а она на другом, и между нами лощинка маленькая. Смотрю на нее, вижу, как фитиль курится, синий дымок вьется тойкой струйкой, будто от папиросы, а за бугром поле раскинулось широкое и лес синеет. Вспыхнул вдруг желтоватый огонь, дрогнуло что-то, подпрыгнуло, удар раздался сухой и короткий, и нет ничего. Только облачко стоит серое над тем местом, где граната раньше лежала. Надо, думаю, слезть с бугра, очень уж место открытое. Выбрал себе ямку, шагах в четырех от меня, и пополз потихоньку боком, чтобы все время траншей не выпускать из виду. Только пополз, а тут вторая граната упала еще ближе, и я глаз от нее не могу отвести, мешает что-то. Так и полз полубоком, все смотрел, как у нее фитиль дымится.

Добрался до ямы и вспомнил, что у меня в сумке тоже гранаты лежат. А до тех пор прямо забыл об этом. Достал их, снял колпачки и бросил одну за другой. Первая слишком далеко упала — по ту сторону траншей на меловую кучу, там и взорвалась у меня на виду, а две другие хорошо — прямо в траншею И тут увидел я то, что раньше стеной было от глаз скрыто, стал оглядываться... Возле меня, в трех шагах, капрал лежит нашего же взвода и еще человека четыре подальше, только не разберешь, живые или мертвые. А один взобрался на самый парапет, лежит на гребне, на открытом месте, и ружье бросил в сторону от себя, обеими руками голову прикрывает.

Лежим все, а немцы просто засыпали нас гранатами. Послушаешь — вправо рвется, влево рвется — везде. Капрал
спрашивает: «Что делать будем?» Я молчу, не знаю, что ему сказать.

Решил прежде всего ружье зарядить, а там, думаю, видно будет, только дальше лежать так нельзя, что-нибудь предпринять надо. Расстегнул патронташ, замок открыл, патроны вложил в магазин один за другим.

Заложил штуки три или четыре, и тут вдруг ударило меня сзади по спине, пониже левой лопатки, как камнем острым хватило. В первую минуту не понял я, не поверил как-то. Так, мол, пустяки какие-нибудь. Да глянул назад через плечо, шинель звездою прорвана, а немного погодя намокло и от крови согрелось плечо. Лежу — молчу, самому себе признаться не хочется, что ранен, самого себя обмануть хочу. Ружье передо мной на земле валяется. Вздумал к нему руку протянуть, поднять с земли — не движется рука, отвисла, как плеть. Пальцы хорошо действуют и силы не потерял, а руки не могу поднять. Взял ружье в левую, повернулся к траншеям спиной и пополз назад потихоньку. Капрал сзади кричит: «Ранило вас»? «Ранило»,— говорю. И вот, скажите,— ведь столько видел вокруг себя гранат, и ни одна из них не тронула, а этой, которая ранила, не заметил, и взрыва я не слыхал...»

Так Яковлев описывает атаку. В этом описании весь человек. Среди людей, «погибших на кровавой ниве», он один из тех, быть может, немногих, кого должны помнить одинаково и Франция, и Россия. Франция — ибо он ей служил, Россия — ибо он сохранил в себе чистоту народного, русского, глубоко-жертвенного и глубоко-бескорыстного духа.