М.Покровский. Виновники войны (1)
Продолжаю сканировать книгу М.Покровского "Империалистская война. Сборник статей 1915-1930".

Статья "Виновники войны" хотя и была написана в 1915 г., когда вопрос о виновниках войны в силу недоступности еще многих материалов и дипломатических документов был достаточно открытым, содержит множество интересных данных, в частности, по предвоенной мировой экономике.

Статья эта, сначала прочитанная как реферат в парижском «Клубе интернационалистов» в мае месяце 1915 года (эту хронологию полезно иметь в виду, расшифровывая те намеки на «современность», какие рассеяны в статье там и сям), носила определенный полемический характер — была направлена против концепции внешней политики финансового капитала, предложенной Гильфердингом. Эта концепция считалась.тогда единственно-марксистской. Гольфердинг был своего рода «евангелистом», и мое выступление, вдобавок выступление не-теоретика было порядочной дерзостью. Как таковая, оно и было расценено в тогдашней редакции «Социал-демократа» — особенно со стороны Ю. Л. Пятакова, как я узнал потом. К сожалению, я не знаю, как отнесся к этой попытке — в 1915 году критиковать Гильфердинга — Ленин: заметил он или не заметил, что в крайне неуклюжей форме и чрезвычайно несовершенными, в теоретическом отношении, приемами, я пытаюсь обосновать его ленинскую мысль: о загнивании капитализма. Повидимому, он не обратил внимания на мою статью, иначе он, вероятно, постарался бы наставить меня на путь истинный и показать мне, как правильно теоретически подойти к больному месту гильфердингианства, которое я верно нащупал, но не умел вскрыть.
Что это именно больное место, Ленин потом высказал всеми словами. В своей книге он посвятил целую главу (8-ю) вопросу о «паразитизме и загнивании капитализма», где в самом начале говорится: «Одним из недостатков марксиста Гильфердинга является то, что он сделал шаг назад по сравнению с не-марксистом Гобсоном. Мы говорим о паразитизме, свойственном империализму» (1). Дальше на целом ряде примеров Ленин обосновывает мысль о «тенденции к застою и загниванию, свойственной моноиолии» и монополистическому капитализму.

1 Сочинения. Т. XIII, стр. 313—314.

После критики Ленина повторять мою, явно несовершенную критику Гильфердинга — которая, вдобавок, поскольку Гильфердинг являлся тогда единственным теоретиком империализма, превращалась неизбежно в критику теории империализма вообще — значило бы только напрасно отнимать время у читателя. Сократив эту критическую часть своей статьи уже в первом издании, 1919 года (в 1915 году статью не удалось напечатать—легально из-за цензурных препятствий, нелегально из-за богохульного, по отношению к Гильфердингу, характера), я теперь охотно совсем бы ее опустил. Но она так переплетена со всем остальным изложением, что устранить вовсе ее невозможно, — и я должен был ограничиться тем, что сделал еще большие на этот счет купюры, чем это имело место в издании 1919 года.

***

Характеристические признаки империализма так резюмированы Гильфердингом — там, где он говорите политике «финансового капитала» (дальше он сам употребляет выражение «эра империализма»): «Политика финансового капитала преследует троякого рода цели: во-первых, создание возможно обширной хозяйственной территории, которая, во-вторых, должна быть ограждена от иностранной конкуренции таможенными стенами и таким образом должна превратиться, в-третьих, в область эксплоатациидля национальных монополистических союзов (1). Образцом здесь послужили, несомненно Соединенные Штаты. Из двух других передовых капиталистических держав нашего времени, у Англии не хватает пока «таможенных стен»; Гильфердинг, правда, уверен, что они скоро появятся и, во всяком случае, «вполне возможны», но историку приходится считаться с тем, что уже есть, а не с тем, что только возможно. Пока Англия продолжает придерживаться той политики, которая, по словам Гильфердинга, находится «в самом остром противоречии» с политикой финансового капитала. Но рассталась ли с этой, теоретически устаревшей, политикой Германия? Присматриваясь к данным международной торговли, легко заметить, что Германии гораздо больше приходится терпеть от чужих таможенных стен, чем выигрывать от своих собственных. «Мы работаем для вывоза,—говорили представители германских промышленных кругов французскому публицисту, производившему в Германии анкету за два года до войны,—если мы перестанем вывозить, мы погибли» (2). И успешнее всего дело шло с той стороны, где до сих пор живы «манчестерские предрассудки». В 1903 г. Германия ввезла в великобританские владения на 34.533 тыс. ф. ст., а вывезла к себе британских продуктов на 23.550 тыс. ф. ст.; а в 1913 г. первая цифра поднялась до 80.511 тыс. ф. ст., а вторая только до 40.695 тыс. ф. ст. Ввоз Германии в Англию увеличился на 105%, Англии в Германию только — на 73%. Вполне понятно, почему для Германии разрыв с Англией был таким тяжелым ударом, независимо от ближайших политических последствий этого разрыва.

1 «Финансовый капитал», пер., И. Степанова, стр. 495—ср. 499.
2 С. Bourdon, L'Enigme allemande.

Противоположную картину дает нам «восточный фронт», где таможенная стена, высокая и прочная, существует с 1891 г. Правда, германский вывоз увеличился и с этой стороны: с 438 миллионов марок в 1907 г. он поднялся до 680 в 1912; но зато Россия ввезла в Германию в 1907 г. на 1.107 милл. марок, а в 1912 г. на 1.527 милл. Германский «дефицит» с 669 милл. мар. поднялся до 847 — почти на 200 милл. мар. золота больше стало утекать через русскую границу из немецкого кошелька. Так, по крайней мере, считают сами немцы: русская официальная статистика дает цифры, прямо противоположные: для русского вывоза в Германию в 1912 г., напр., всего 453 милл. руб., т. е. около 1.000 милл. мар., а для германского вывоза за тот же год 519 милл. руб., почти на 1.200 милл. мар. Но так как мы говорим о германской политике, а она определяется, конечно, германскими, а не русскими представлениями о положении дел, то для нас показательны именно германские цифры (1).
Мы наталкиваемся, таким образом, на положение, весьма мало отвечающее требованиям «эры империализма»—как его понимает Гильфердинг: Германия начала двадцатого столетия оказывается очень близка, по своим интересам, к Англии первой половины девятнадцатого. Для Германии, как тогда для Англии, оказывается нужна не «возможно обширная хозяйственная территория», «огражденная от иностранной конкуренции таможенными стенами», а сокрушение всяких «таможенных стен» и «открытые двери» повсюду. И этому экономическому положению как нельзя лучше отвечала германская политика за последние 40 лет: целью этой политики было отнюдь не расширение территории, а заключение торговых договоров (типом их является договор с Россией 1894 г., возобновленный в 1904 г.; из европейских стран у Германии нет договоров только с Португалией и Черногорией). Приписывавшиеся Германии французскими шовинистами планы территориальных захватов, раздела Франции и т. п. настолько резко противоречили экономическим интересам Германии, что у них никто уже теперь серьезно не говорит (2).

1 Статистическая разноголосица объясняется различными приемами таможенной статистики обоих государств. Русские таможенные учреждения считают ввоз и вывоз по германской границе или непосредственно из русских в германские порты и обратно. Но через германскую границу идут не только германские товары, а и многие ценные и скоропортящиеся товары не-германского происхождения: колониальные товары из Гамбурга, французские вина, южные фрукты и т. д. В то же время русская пшеница из южных портов попадает в Германию через Голландию: выгоднее оказывается обвезти хлеб кругом всей Европы, чем провезти его прямо по железной дороге в Германию! Немцы же определяют товары по их происхождению, а не по месту, из которого они привезены.
2 Доступная теперь интимная переписка Вильгельма и Николая, которая, надо надеяться, скоро увидит свет, не оставляет ни малейшего сомнения в том, что, начиная с 1900-х годов, у Германии — официальной, разумеется, был только один враг — Англия.

Наоборот, авторы, французский патриотизм которых не подлежит ни малейшему сомнению, вынуждены признать, что, примерно, до 1913 г. политика Германии носила мирный характер — и она не только не стремилась сама к захватам, но и мешала делать их своей гораздо более драчливой союзнице — Австро-Венгрии. Один из историков теперешней войны, в своей общей концепции твердо придерживающийся «ритуальной легенды» — о войне, как результате заговора Германии и Австрии, — напомнив о кризисе 1908 г. (из-за аннексии Боснии и Герцеговины Австрией, когда последняя готовилась атаковать Сербию, а Россия — Австрию), замечает, что вмешательство Германии, энергическими представлениями в Петербурге помешавшей войне, отнюдь не было приятно австрийскому правительству и было предпринято без его ведома (1). Инициативу мирной развязки в 1911 г., во время агадирского кризиса (столкновение Франции с Германией из-за Марокко), этот историк также вынужден признать за Германией, и то, что он объясняет этот факт не «умеренностью», а «благоразумием» Вильгельма II и Бетман-Гольвега, не меняет дела. Но всего поучительнее эпизод, относящийся уже к 1913 г. — т. е. совсем «вчерашний». Летом этого года, когда Болгария, подстрекаемая Австрией, начала вторую балканскую войну — за Македонию против Сербии и Греции — и в дело вмешалась Румыния (подстрекаемая Россией), Австрия была совсем готова оказать царю Фердинанду вооруженную поддержку. Но, к великому негодованию венских придворно-военных кругов, из Берлина опять дали отбой (2). В Вене не расстались <; любимой мыслью, и в августе того же 1913 года план новой атаки Сербии был готов, но теперь искали поддержки и утешения уже не в Берлине, а в Риме. Оттуда вежливо показали дорогу в тот же Берлин — и австрийская авантюра лопнула в третий раз (3).

1 Aug. Gauvin, Des origines de la guerre europeene, p. 10.
2 Aug., p. 14 et 37—39.
8 См. разоблачения, сделанные в декабре прошлого года Джиолитти, у Gauvin, p. 42—43.

Почему в четвертый раз, в июле 1914 г., ей дали ход и даже поощрили ее? На это нам отвечает один документ, чрезвычайно высокой ценности и по источнику, из которого он исходит, и по близости к фактам, о которых он трактует. Это — напечатанное на стр. 20—21 французской «Желтой книги» донесение французского посла в Берлине Камбона, передающее содержание разговора бельгийского короля с Вильгельмом II и его начальником штаба Мольтке. Камбон знал о разговоре «из источника, абсолютно достоверного», — проще говоря, от самого короля Альберта. Впечатления, вынесенные из этого разговора королем, вполне совпадали с впечатлениями самого Камбона: «враяадебность против нас увеличивается, император перестал быть сторонником мира». «Собеседник императора Германии, как и все, думал до сих пор, что Вильгельм II, не один раз способствовавший в критические минуты поддержанию мира своим личным влиянием, сохраняет это настроение и теперь. На этот раз он нашел его совершенно изменившимся: император, в его глазах, теперь уже не защитник мира против воинственных поползновений некоторых партий Германии. Вильгельм II пришел к убеждению, что война с Францией неизбежна и должна вспыхнуть не сегодня--завтра». Еще категоричнее высказывался в том же духе генерал Мольтке. Что именно вызвало такой резкий поворот в настроениях и намерениях германского правительства, из депеши прямо не видно. Несомненно, что в напечатанном тексте есть какой-то пробел: тотчас же после слов Мольтке о «непобедимом энтузиазме» германского народа этот текст заставляет короля Альберта говорить, ни к селу, ни к городу, о манифестациях каких-то "с увлекающихся людей"» (esprits exaltes) и даже в. бессовестных интриганов», затемняющих истинные намерения французского правительства. Сохранив эти комплименты по адресу сотрудников «Patrie и «Echo de Paris», редактор «Желтой книги» не счел возможным удержать имевшуюся, очевидно, в заявлениях собеседников бельгийского короля ссылку на только что проведенный тогда французским правительством закон о трехлетней военной службе, — закон, против которого так страстно и так тщетно боролся Жорес. У последнего народного трибуна Франции было, повидимому, смутное предчувствие, что, вотируя этот закон, французский парламент вотирует вторую франко-прусскую войну. Мирных буржуа можно было уверять, что закон 7 августа 1913 г. (депеша Камбона помечена 22 ноября) преследует исключительно цели национальной обороны, — от военных людей, какими были Вильгельм и его начальники штаба, не могло укрыться его настоящее значение. Для обороны важно было усовершенствовать военную технику — увеличивать в полтора раза число штыков нужно было для нападения, ибо успех этогопоследнего, при современной технике, зависит прежде всего другого от численного перевеса. У военных людей, повторяем, на этот счет не могло быть тени сомнения — и с осени 1913 года «предупредительную» войну можно было считать решенной.
Почему Германия не начала этой войны немедленно — не использовала такого удобного для нее момента, как конец зимы 1913—1914 г., когда помолодевшая на год французская армия (закон 7 августа, как известно, пе только удлинил срок службы, но и понизил призывной возраст до 20 лет) почти поголовно лежала в кори и скарлатине? Ответ на это мы получим, по всей вероятности, когда будет опубликована секретная переписка английской дипломатии — а этого ждать придется, пожалуй, долго: секретная английская переписка по поводу польского восстания 1863 г. увидела свет только в 1913 г., ровно через пятьдесят лет. Пока можно лишь высказать предположение, что замедляющим фактором были переговоры, которые Англия до самого августа 1914 г. вела на оба фронта: и с Германией, и с Россией. Существование таких переговоров, помимо глухих намеков в печати, достаточно ясно и из документов английской «Синей книги». Разговоры, которые вел Бьюкенен в Петербурге (№ 4 «Синей книги»), а Гёшен в Берлине (№ 33), понятны лишь как заключительные звенья длинной цепи — с места в карьер таких разговоров не ведут не только дипломаты, но даже и лавочники. Совершенно очевидно, что уже раньше был большой «торг», употребляя выражение Гёшена —и Россия переторговала, кажется, только в самую последнюю минуту. По крайней мере — факт удивительный, но сомнению не подлежащий — всего за два дня до предъявления австрийского ультиматума Сербии Эд- Грей опасался не нападения Германии на Россию и Францию, а наоборот— двух последних на Германию. 21 июля 1914 г. у Грея был известный румынский националист — любимец французской прессы — Таке Ионеску. Он приходил говорить по поводу Албании — со времени удачного опыта с болгарской Силистрией румыны стали интересоваться всем, что плохо лежит на Балканском полуострове. Так как Албанией в то же время интересовалась и Италия, что, конечно, румынам не нравилось и что они приписывали английским интригам, то Ионеску и намекнул Грею, довольно грубо, как нехорошо подкупать Италию Албанией, чтобы из «Тройственного союза» перевести ее в «Тройственное согласие». Грей, рассказывает Ионеску, «с величай-\шей искренностью в голосе» сказал: « Да я вовсе не стараюсь отделить Италию от Германии и Австрии и никогда не старался. Я знаю, что франко-русско-итальянский союз был бы настолько силен, что равновесие было бы нарушено и могло бы явиться искушение воевать. А я хочу мира». Как доказательство миролюбия Грея, эти слова и обошли всю союзническую прессу, — так, кажется, и не заметившую их пикантности...(1).

1 Ионеску рассказал об этой беседе в «Grande Revue». Мы цитируем по «Temps» 16 марта 1915.

Едва ли нужно объяснять читателю, что на самом деле Грей боялся вовсе не нападения Франции и России на Германию, а гегемонии франко-русско-итальянского союза на Средиземном море, гегемонии, которая сделает совершенно безнадежными шансы Англии «отторговать» у России Константинополь. Есть все основания думать, что в центре переговоров с Россией стоял именно этот вопрос — как в центре переговоров с Германией стояли вопросы о французских колониях и о Бельгии. О последнем, впрочем, почти не приходится и догадываться — из напечатанных уже документов « Синей книги » это ясно почти до очевидности. Но и первое с достаточной ясностью сквозило хотя бы в тех крайне осторожных выражениях, которые употреблял Сазонов, говоря о константинопольском вопросе перед Государственной думой. И недаром на эти осторожные выражения поспешил сослаться тот же Грей перед палатой общин. Ему нужно было показать своим доверителям, что он Константинополя не продешевил... Мы увидим ниже, что для той общественной группы, которую представляют Эд. Грей, Уинстон Черчилль и др., Константинополь и колонии должны были составлять центр всей картины. Но не будем забегать вперед. Подведем итоги тому, что нам пока удалось узнать. Эти итоги сводятся к тому, что в политике Германии, от которой, с точки зрения Гильфердинга, нужно было ожидать максимального развития «империализма», его очень мало заметно: Германия отнюдь не стремилась к максимальному расширению своей территории; она начала войну потому, что думала (правильно или нет, для нас в настоящий, момент не интересно), что на нее хотят напасть. Остается поискать признаков империализма у «нападающих», и тут мы окажемся перед фактом, не менее изумительным. И в Англии, и во Франции, и в России за войну были не самые передовые, с точки зрения капиталистического развития, группы, а самые отсталые.
Относительно Франции в русской литературе и особенно среди русской читающей публики упорно живет предрассудок, представляющий эту страну безнадежно отсталой в промышленном отношении. Франция — страна-ростовщик, скажет вам всякий; она живет плодами чужого труда; ее сбережения оплодотворяют русскую, южно-американскую, даже германскую — какую угодно промышленность, но только не французскую. После агадирского инцидента особенно в ходу было представлять себе германскую промышленность как зависящую,чуть не всецело, от французских капиталов — которых насчитывали там чуть не два с половиной миллиарда франков! Эт» очень придавало куражу французской печати, когда она обсуждала шансы возможного франко-германского столкновения. Прибавим, в скобках, что хорошо осведомленные германские деятели определяли сумму гораздо скромнее — не более чем в 300 милл. франков (1). Прибавим, что не верна не только цифра, а и метод рассуждения французских газет: вложенные в иностранные предприятия капиталы связывают страну, давшую их, а не страну, их получившую. Ниже мы увидим чрезвычайно яркий пример этого — на русско-французских отношениях. Пока не будем останавливаться на этом. Насколько верно представление о Франции, как о своего рода финансовой кукушке, кладущей яйца в чужие гнезда? В общем и целом это представление пока еще не окончательно устарело: за 6 лет, с 1906 по 1911 г., парижская биржа выпускала, в среднем, ежегодно на 4.334 милл. фр. ценных бумаг; в их числе иностранные займы составляли 84%. Но промышленная отсталость Ф ранции с каждым годом уходит в прошлое. Показателем промышленного развития страны служит ее металлургия. Если мы возьмем данные, иллюстрирующие положение французской металлургии, мы получим такую картину:

Производство чугуна во Франции:
Годы...........1880 __1890 ___ 1900 ___1905 __ 1907 __ 1910
Тыс.тонн... 1.725 __ 1.962 __2.714 __ 3.077 __ 3.590 __4.032

1 Bourdon, G. L'Enigme Allemande, 303 — слова Фюрстенберга, директора Berliner Handelsgesellschaft.

В 1890 г. ценность всего чугуна, выплавленного во Франции, равнялась только 137,6 милл. фр. — в 1907 эта ценность дошла до 313,2 милл. фр. Еще в 1900 г. по абсолютной цифре производства Франция стояла ниже России на 200 слишком тыс. тонн (2.714 тыс. тонн и 2.934 тыс. тонн), а к 1907 году Франция на 700 слишком тысяч тонн обогнала Россию (3.590 тыс. т. и 2.811 тыс. т.). Из приведенной таблички видно, когда можно было, с полным правом, говорить о застое: то были 80-е и отчасти 90-е годы — весна франко-русского союза. Перелом отмечает 1896 год, когда производство повысилось сразу с 2.004 тыс. тонн до 2.340 тыс. — и с тех пор повышалось почти непрерывно, тогда как за предшествующие 15 лет оно держалось на одном уровне (1882 год — 2.039 тыс. тонн, 1892 г. — 2.057 и т. д.). Уже почти двадцать лет, как термин « промышленно-отсталой » страны почти не приложим к Франции. Конечно, ей далеко до Англии или Германии, тем более до Соединенных Штатов. Но она не стоит на месте, она прогрессирует, и довольно быстро — это главное.
Рост французской промышленности нашел себе отражение в целом ряде социальных фактов. Во внутренней политике важнейшим из них было увеличение интенсивности рабочего движения и усиление социалистической партии. Во внешней главнейшим последствием было, несомненно начинавшееся перед войной, сближение с Германией. «Молодая» французская промышленность не могла обойтись без последней. Ей, прежде всего, не хватало угля — и ввоз последнего из-за границы рос прямо пропорционально выплавке французского чугуна. В 1907 г. Франция ввезла из Германии угля на 70,1 милл. фр., в 1912 г.— уже на 136,5 милл., что составляло 30°/0 всего французского ввоза. Затем, на первых порах, индустриальная Франция не могла обойтись и без германских машин: момент, когда французское машинострои- . тельство могло бы конкурировать с германским, еще не наступил (а времена, когда французы шли впереди всех народов континента на этом поле, 40-е — 50-е годы, были давно забыты!). Ввоз германских машин во Францию рос необычайно интенсивно: с 53,7 милл. фр. в 1906 г. он поднялся до 74,5 милл. фр. в 1907 г. и до 132 милл. фр. в 1912 г. Рядом с этими экономическими причинами, располагавшими французскую «тяжелую индустрию» к миру с Германией, не нужно забывать и географической: 82% всей железной руды Франция получает из округов Бриэ и Лонгви, во французской Лотарингии, на самой германской границе. В нынешнюю войну эти округа были заняты немцами с первых же дней — задолго до битвы при Шарлеруа и марша к Парижу Германия уже начала свои завоевания! Сейчас округ Бриэ превосходно организован немцами (построившими там, между прочим, железнодорожный туннель, которого население 20 лет тщетно ждало от французского правительства) и питает германскую металлургию. Вопрос о его судьбе при заключении мира, несомненно, будет одним из самых пикантных пунктов. Судьбу же его во время войны было нетрудно предвидеть — это, повторяем, помимо всего прочего, должно было настраивать миролюбиво французских металлургов.
Это миролюбивое настроение крупной французской промышленности нашло себе выражение в деятельности франко-германского торгового комитета, в поездках и анкетах в Германии французских политических деятелей и журналистов и, как памятниках этих поездок, в таких книжках, как «Пути мира» Ажана или «Германская загадка» Жоржа Бурдона (1). Оба автора вынесли впечатление, что не только германская буржуазия, — притом не только промышленная, но и финансовая, — а и германские официальные круги также настроены как нельзя быть более миролюбиво. Шумной агитации пангерманцев никто не придавал серьезного значения — как старались не придавать значения шовинистическому кликушеству французской желтой и черной прессы. Но последняя все-таки дразнила и беспокоила; Ж. Бурдон признается, что ему однажды пришлось покраснеть, когда его собеседник показал ему только что вышедшую в Париже брошюру, с проектом, ни более, ни менее, как раздела. Германии. И вообще, ведя мирные речи, германские общественные и промышленные деятели не скрывали от своих гостей, что война, при существовании такого натравливания, все же возможна; что общество не может не нести ответственности за свои газеты — раз дело идет не о ничтожных листках, которых никто не читает, а о «большой прессе», с миллионным тиражей. А в одном случае, прибавляли они, война даже и неизбежна: это, если Россия нападет на Австрию, «Австрию мы выдать России не можем и будем воевать, чего бы нам это ни стоило — хотя бы мир на нас обрушился», как энергично выразился один из собеседников Ажана.

1 Ajam, Les chemins de la pais. Le problfeme economique franco-allemand», Paris 1914. Bourdon, G. «L'Enigme allemande», Paris 1913.

В национальной плоскости вопрос о «виновниках» переносится, таким образом, с западного фронта на восточный. Но мы хотели бы остаться в плоскости социальной.-Были ли у русской промышленной буржуазии какие-нибудь основания желать войны? Тут, прежде всего, приходится вспомнить, что годы, непосредственно предшествующие войне, были годами чрезвычайно быстрого подъема русской металлургии. Вот данные по выплавке чугуна за последнее пятилетие перед войной:

Годы.....................1909.. 1910.. 1911....1912.. 1913
Миллионы пудов.....175 ...186 ...219 ......256 ....293

Как видим, « немецкое засилье » нисколько не стесняло роста русской тяжелой индустрии. Представлять себе войну, как единственное средство избавления от конкурента, она не имела никакого основания. Оттого ее представители и обнаружили так мало «патриотизма», когда война началась — и глава московского общества фабрикантов и заводчиков, металлург Гужон (француз по происхождению) удостоился даже от «Русского слова» титула «предателя» за неуклонное отстаивание интересов германского Электрического общества 1886 г. (1).
Есть, однако, группа русских промышленников, положение которой несколько иное.: это группа текстильная. Об ее интересах в связи с возможной войной говорилось на страницах русских марксистских журналов (2). Не повторяя того, что там было сказано, мы должны лишь прибавить, что тяготение русского ситца к заграничному рынку как раз перед войной должно было усилиться. Ибо в то время как русская металлургия переживала расцвет, в русской текстильной индустрии можно было наблюдать нечто вроде застоя:

Годы...................................1909 ...1910 ...1911... 1912 ....1913
Число веретен (тысячи)..... 8.065 ...8.308 ..8.600 ...8.800 ..8.950

За пять лет девятый миллион веретен так и не был пройден до конца, тогда как за предшествующие 8 лет, с 1900 г., число веретен увеличилось на полтора миллиона, с 6 1/2 до 8. И русским мануфактуристам, прежде всего, был важен, конечно, внутренний рынок: в этой, главным образом, связи приходится рассматривать временный паралич винной монополии. Те, кто приписывают его чудодейственному влиянию войны, забывают, что еще до войны Коковцев слетел со своего места, главным образом, из-за того, что его бюджеты держались на водке. Отрезвевшая деревня, по общему убеждению (особенно ценны здесь показания представителей кооперативов, опубликованные «Русским словом»), сделалась гораздо более надежной потребительницей мануфактуры, чем была пьяная. «От мануфактурщиков теперь брызжет удовольствием, — говорит одно известие с родины (в нью-йоркском «Новом мире», 11 марта 1915). — Такие дела сейчас! Процентой 35—40 кладет чистеньких: вот как мануфактура нынче играет». Но, во-первых, и повальное отрезвление без войны провести было бы трудно; а затем экономическое завоевание русской мануфактурой северной Персии естественно соблазняло на дальнейшие шаги в тех же направлениях: ежели перс рядится в русские ситцы, отчего же турку не делать того же самого? Как бы то ни было, но центром буржуазно-патриотического движения несомненно является Москва — центр русской текстильной промышленности в то же время. Причем исчезновение с русского рынка лодзинских товаров — при войне с Германией разгром Лодзи так же нетрудно было предвидеть, как и оккупацию немцами Бриэ — еще больше поднимает, конечно, патриотическую температуру. Кабы подольше такая благодать! Мудрено ли, что московское купечество подает адреса с требованием вести войну «до конца» — т. е. возможно дольше?

1 Это, конечно, противоречит распространенному у нас мнению, будто металлургия — чуть не главная виновница войны, будто весь угар Европы вышел из труб чугунно-плавильных заводов. Объяснение подкупает своей простотой: металлургия изготовляет пушки и броню, на войне стреляют из пушек, действуют броненосцы — кому же, как не металлургам, это может быть выгодно? Не входя в обсуждение этого вопроса во всей его широте (напомнив только, что 40 лет европейского мира были как раз временем пышного расцвета металлургии), для России мы должны указать, что военные заказы у нас в руках немногих привилегированных заводов, находящихся в иностранных руках: «дяди Викерса», «работающего » по крайней мере отчасти, на романовские капиталы, Шнейдера-Крезо и т. п. Простые смертные, вроде Гужона, больше нажили бы на кровельном железе, чем на броне, на рельсах, — чем на пушках. Им в данной стадии развития расширение внутреннего рынка важнее завоевания десяти внешних — и они слишком хорошо помнят, как обострили железный кризис начала века японская война и и революция.
2 См. в № 1 «Просвещения» за 1914 г. "Русский империализм в прошлом и настоящем".

Но если этому купечеству удобно греть руки на всемирном пожаре, то обвинять в поджоге московско-владимирских ситцевых фабрикантов было еще менее осторожно, чем бросать такое обвинение « тяжелой индустрии ». Социальный удельный вес этой группы в России не так велик, чтобы она одна, своею только тяжестью, могла определять русскую внешнюю политику. В цитированной статье «Просвещения» было уже указано, какие политические мотивы побуждали дворянское правительство итти навстречу мануфактурной буржуазии. О классовых интересах дворянства во внешней политике не приходилось упоминать в этой статье, очевидно, потому, что она была написана по поводу русских выступлений на Ближнем и Среднем Востоке. Тогда казалось, что эти выступления, скорее всего, могут оказаться поводом для русско-германского конфликта. История решила иначе — и она дала больше, чем ожидали от нее историки. Уже чрезвычайные военные законы, экстренно проведенные Сухомлиновым весною 1914 г., — законы, позволявшие довести мирные штаты русской армии в 1917 г. до 2.400 тыс. ч. — показывали, что дело идет не о возможном столкновении с Германией по поводу Турции, а о неизбежной в более или менее близком будущем войне, независимо от всяких посторонних поводов. Атака велась прямая, «в лоб», что называется, — ее объект обрисовался с не оставляющей никаких сомнений рельефностью, когда через Государственную думу прошел закон о пошлинах на германскую рожь. На столе была опять та ставка, с которой началась русско-германская игра тридцать лет назад, на другой день после образования «Тройственного союза» и накануне франко-русского. А от этой ставки с самого начала пахло порохом.