|
|
Пишет wg (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} wg)@ 2008-11-02 17:55:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
М.Покровский. Виновники войны (2)
«Война с немцами» могла явиться неожиданностью для того поколения, политические воспоминания которого не идут вглубь дальше конца 90-х гг. прошлого столетия. Но наша юность вся прошла под знаком надвигающейся войны с Германией. Кто только ее тогда не предсказывал — от знахарей и ворожей, вычитавших «войну трех императоров» в книге пророка Даниила (причем один из этих императоров должен был непременно взять Константинополь!), до знаменитого генерала Скобелева, который не только держал воинственные речи в Париже перед сербскими студентами, но и самым деловым образом тренировал солдат своего корпуса «на немца»—предварительно прекрасно изучив германскую армию. И когда он внезапно умер, в московской толпе ходили слухи, что Скобелева «отравили немцы». В дипломатических историях той эпохи вы прочтете, что причиной конфликта, тянувшегося до 1894 г., была «измена» Бисмарка русским интересам на Берлинском конгрессе и заключенный им в 1879 г. союз с враждебной России Австрией (зародыш будущего «Тройственного союза»: он стал так называться с присоединением к нему Италии в 1882 г.). Но это было лишь поверхностное отражение экономического спора — конкуренции русского и прусского помещиков. В конце 70-х годов цены на всемирном хлебном рынке стали резко падать; если мы возьмем хлебные цены пятилетия 1871—75 гг. за 100, то цены пятилетия 1881—95 гг. будут 80 (для пшеницы) и 89 (для ржи); а пятилетие 1891—95 гг. — 70 для пшеницы и 82 для ржи. Потеряв от 20 до 30°/о своей земельной ренты, Прусский юнкер застонал, а так как то была пора глухой реакции в Германии (как раз на то же время падает исключительный закон против социалистов), то интересы юнкеров сейчас же нашли себе «ограждение»г в 1880 г. были введены ввозные пошлины на хлеб сначала в 10 марок с тонны, в 1885 г. увеличенные до 30 и в 1887 до 50 марок с тонны. Последняя была почти запретительной — и теперь застонал уже русский помещик. Если уже американская конкуренция по части пшеницы стесняла его довольно сильно — благодаря широкому применению машины американская ферма могла получить продукты дешевле, чем русское имение с его подукрепостными порядками, стеснявшими применение машин, — то пошлины на рожь загоняли его совсем в тупик. Пшеница — хлеб мировой, цены на него делает исключительно всемирный рынок, и пошлины тут имеют второстепенное значение. Рожь же Россия вывозила почти только в Германию, и пошлина в 30 % продажной цены настолько «ограждала» прусского юнкера, что его русскому сопернику, если он хотел сбыть свой хлеб в Германию, ничего не оставалось, как уплатить хотя часть пошлины из своего кармана. А цены и без того все падали и падали... Настроение российского дворянства при таких условиях нетрудно понять. Когда генерал Скобелев вопиял, что он не согласится, чтобы Россия стала «Липпе-Дет-мольдом», «отдала на поругание всю славу исторического прошлого» и т. д., он правильно выражал чувства своих односословников. Характерно, что гарантию от такой злой участи он — уже тогда — видел в союзе с Англией. Стремление Германии в свою очередь найти союзников в Австрии и Италии было естественным в ее положении ответом на такие чувства российского помещика. Но то, что вызвало бурю — хлебные цены, — в конце концов ее и утишило: цены дошли до такого уровня, что аграрный капитализм в России стал почти невозможен— капитал, при существующем в России уровне прибыли, не шел в сельское хозяйство. Помещику ничего не оставалось, как просто потребовать казенного пайка — что и осуществил дворянский банк. С его основанием шовинистическая шумиха понемногу падает, и дело кончается в 1894 г. русско-германским торговым договором, по которому хлебные пошлины были, однако, все-таки понижены (с 50 до 35 мар. за тонну).
Экономической комбинацией, на почве которой разыгрался первый русско-германский конфликт, было, таким образом, совпадение упадка хлебных цен с германской конкуренцией на хлебном рынке, причем внешним выражением этой конкуренции являлись хлебные пошлины, «ограждавшие» прусского производителя от его восточного соперника. С тех пор картина хлебного рынка успела резко измениться. Если мы примем хлебные цены пятилетия 1893—97 гг. за 100, мы получим для пятилетия 1898—1904 гг. 128, а для восьмилетия 1905—1912 гг. даже 165. По расчету автора, у которого мы заимствуем эти цифры, это означало увеличение доходности русского сельского хозяйства на 400 слишком миллионов рублей (850 милл. герм, марок) в год (1). Капиталистическое сельское хозяйство в России опять стало возможно, яркой иллюстрацией чего является рост ввоза сельскохозяйственных машин в Россию: с 23 миллионов руб. в 1909 г. до 120 милл. руб. в 1912 — увеличение на 400%! Притом особенно быстро растет ввоз «сложных» машин, т. е. машин с паровым, керосиновым и т. п. двигателем: с 7,4 милл. руб. в 1907 г. до 14,2 милл. р. в 1910 и 26,6 милл. руб. в 1912 г. Как справедливо указывает цитируемый автор, это свидетельствует о прогрессе именно крупного, капиталистического землевладения, так как крестьянские хозяйства, даже зажиточные, все чаще и чаще применяя машины вообще и окончательно забросив дедовскую соху для плуга, все же не в состоянии приобретать паровых плугов п молотилок. От подъема хлебных цен выиграл, в известной мере, и хозяйственный мужичок, но гораздо больше выиграл помещик. Социальное преобладание дворянства эпоху столыпинщины точно соответствовало укреплению его экономической позиции.
1 Jury Larin, Die Entwicklung d. russischen Landwirtschaft, «Neue Zeit» 4, XII, 1914.
Но позиции «юнкера» стали сильнее одинаково по обе стороны Вержболова, и если русский юнкер получил возможность вновь начать борьбу на всемирном хлебном рынке, прусский, попрежнему забронированный своими пошлинами, получил возможность повести борьбу наступательную. Ввоз русской ржи в Германию продолжал падать: с 828 тыс. тонн в 1900—1904 гг. до 555 тыс. т. в 1905—08 гг.,идо 268 тыс. т. в 1912 г. Зато в этом году в Россию было ввезено 114 тыс. т. прусской ржи — факт беспримерный в XIX столетии. Это уже само по себе не легко перенести, даже на фоне «крепких» хлебных цен: можно себе представить, что произошло в душе русского помещика, когда цены снова стали падать. Пшеница, стоившая в трехлетие 1907—1909 гг. в среднем 118 коп. за пуд, понизилась в трехлетие 1911—1913 гг. до 110; рожь с 99 коп. в первом случае упала до 85 во втором. Ситуация начала 1880-х годов повторялась буквально. Не хватало только генерала Скобелева — его место должен был занять штатский человек, хотя и с созвучной фамилией, профессор Соболев, на страницах «Русских ведомостей» (а не «Нового времени»!) открывший военные действия против прусского юнкера. Можно удивиться, что этот замечательный человек так мало популярен во время войны. Современники явно несправедливы к нему, но история не должна забыть, что проект хлебных контр-пошлин на германский хлеб принадлежит именно ему. И он сопровождал эту основную меру дополнительными, без которых она не могла дать полного эффекта: он предлагал обложить вывозной пошлиной корм для скота, который получается Германией из России, и прекратить «отпуск» в Германию русских рабочих рук. Пролетарий должен продавать свои мускулы национальной экономии и есть дома «национальный» хлеб, получая его по более дорогой цене: разве это не полная программа российского неонационализма? Но нужно сказать, в начинавшемся кризисе Скобелев был бы, пожалуй, полезнее его почти тезки. Кроме пошлин, из Соболевского плана ничего не удалось осуществить — и на другой же день после этого приступа к делу началось массовое передвижение германских «рабочих рук» на российскую территорию.
Из всех этих фактов вытекает несколько заключений, быть может, несколько неожиданных с «общепринятой» точки зрения. Во-первых, выясняется, что дворянское правительство, поддерживая русский промышленный (главным образом, текстильный) капитализм в его борьбе за средне- и ближне-восточные рынки руководилось не только политическими соображениями — желанием удержать на своей стороне крупно-буржуазные круги, сохранить тот аграрно-буржуазный блок, на котором держалась столыпинщина и который стал заметно трещать после краха во внутренней экономической политике. Классовые дворянские интересы толкали в ту же сторону, и не только политически, в смысле конфликта с Германией, но и географически, толкали к Царьграду и Дарданеллам. Читатель, конечно, подумал, что мы имеем и виду необходимость обладания проливами для развития русского аграрного капитализма, «дверь от своего дома» и т. д. и т. д.? Не совсем так. Люди, толкующие о «двери от своего дома», слегка позабыли, что эта дверь давно без замка: свободное плавание русских коммерческих судов через Босфор и Дарданеллы впервые было установлено еще Кучук-Кайнарджийским трактатом 1774 г. и окончательно, раз навсегда закреплено Адрианопольским 1829 г. С тех пор турки закрывали проливы только в случае войны, как это имело место и в 1912—13 гг. Чтобы обойти и эту неприятную случайность, давно предлагались разные меры, отнюдь не требовавшие для своего осуществления не только всемирной, но даже вообще какой бы то ни было войны: не нужно забывать, что в вопросе заинтересована не одна Россия, а кроме нее, и даже больше нее, целый ряд держав — на первом месте Англия, Австро-Венгрия и Италия. Проект—уподобить пролив, с точки зрения международного права, Суэцкому каналу, всегда открытому для мирного плавания, был выдвинут еще в XIX в. Вопрос мог быть разрешен мирно, соглашением этих держав между собою и с Турцией — которая их совместному давлению не могла бы противиться, да и не стала бы, если бы ей были ..предоставлены известные гарантии, обеспечивающие безопасность Константинополя. Не забудем, что и Суэцкий канал до 1914 г. лежал обоими своими берегами на территории, юридически турецкой — как раз, значит турки же и дали прецедент для такого положения. Но о таком разрешении вопроса русская дипломатия хлопотала чрезвычайно мало: слабость ее интереса к этому проекту хорошо иллюстрируется известной книгой Горяинова («Босфор и Дарданеллы»), вышедшей из русского министерства иностранных дел; там вопросу о проходе коммерческих судов через проливы посвящены первые 5 страниц, а остальные заняты вопросом о свободном проходе военных судов, т. е. об открытии для русского черноморского флота Средиземного моря. Для русского правительства вопросом была не свобода плавания через проливы (она яге фактически нарушалась слишком редко), а обладание проливами, ибо совершенно ясно, что для военных судов свобода плавать через проливы, берега которых уставлены неприятельскими батареями, есть свобода весьма относительная. Для этой свободы нуяшо, чтобы и берега были под тем же флагом, под которым плавают корабли. Завоевание берегов Босфора и Дарданелл, включая Царь-грод, составляло, мы знаем, интегральную часть программы русского промышленного империализма на Ближнем Востоке. Но оно отвечало и классовым интересам русского помещика не в меньшей мере. Не считая прусского юнкера, у юнкера русского конкурентами на хлебном рынке в восточной Европе являются придунайские страны: Венгрия, Румыния и Болгария, отчасти Сербия. Отсюда еще при Николае I поставленный вопрос о переходе к России устьев Дуная — вопрос, сыгравший известную роль в возникновении Крымской войны, которая началась с занятия русскими «княжеств», т.е. теперешней Румынии. Но уже тогда эчот вопрос был на втором плане — ибо имелось в виду опять-таки завладение проливами, что гораздо радикальнее разрешало задачу. Потеряв, по Парижскому миру 1856 г., устья Дуная, Россия к. этой узкой постановке вопроса более и не возвращалась: держа в руках Босфор и Дарданеллы, ничего не стоит зажать в кулак не только Румынию или Болгарию (Сербия уже сидит в нем — и по иным причинам), а и Венгрию, в любой момент отрезав дешевый водный путь их пшенице на Запад. Наполеон I говорил, что Константинополь— это господство над миром; тут, конечно, есть страшное преувеличение — хотя нужно припомнить, что во времена Наполеона I мир был не так велик, как теперь — ни Дальнего Востока, ни Австралии, ни даже Южной Америки тогда, практически, не существовало. Но если мы скажем, что Константинополь — это господство над юго-восточной Европой, от Адриатического моря до р. Прута п от Эгейского моря до Карпат, мы будем в пределах строгой историко-географической истины. И это будет господство, прежде всего, именно русского помещика— русский мануфактурист придет туда лишь вслед за ним.
Это — главный, но не единственный вывод, который приходится сделать. Другой вывод — несостоятельность той легенды, которая из-обраягает прусского юнкера и русского помещика как неразрывных друзей, сообща умышляющих против свободы русского народа. Из аналогии социальных интересов обоих классов, каждого у себя дома, заключили к тождеству их интересов в международных отношениях — забывая, что ведь, например, и интересы английской и германской буржуазии, каждой у себя дома, тоже одинаковы, но о закадычной их дружбе и о совместной их борьбе против германского и английского социализма что-то не слыхать. Дополнив эту поверхностную аналогию еще более поверхностными наблюдениями над ролью людей немецкого происхождения (а иногда только с немецкими именами) в российской реакции и кое-какими анекдотами из времен раннего детства русского либерализма (вроде того, что Бисмарк «отсоветовал» Александру III «дать конституцию»), состряпали нечто, именуемое «реакционным влиянием Германии на Россию» и помогающее российским соц.-патриотам укрывать свою наготу. На самом деле русская реакция есть всецело продукт местных социально-экономических условий и если получала более или менее осязательную поддержку со стороны, то отнюдь не со стороны Германии, а со стороны государств, ныне выступивших на защиту «свободы и цивилизации». По части же уменья «делать реакцию», можно быть уверенным, прусский юнкер, облизываясь, смотрел на своего русского собрата, а не наоборот. Что такое был исключительный закон против социалистов сравнительно со столыпинщиной? Почти приятный легкий ветерок сравнительно с ураганом! (1)
1 Переписка Николая Романова с бывшим германским императором Вильгельмом как нельзя более подкрепляет эту характеристику русско-германских отношений. Из них совершенно ясно вытекает, что поддержку русской реакции— поддержку, которой больше хвастались, чем на деле ее практиковали, — Вильгельм оказывал вовсе не по внутреннеполитическим мотивам, как ни было глубоко и искренно его черносотенство, а исключительно по соображениям внешней политики. Как в Париже покупали благорасположение Александра III травлей русских «нигилистов», так в Берлине домогались симпатий его сына инсценировкой кенигсбергского процесса и т. п. А целью было, во втором случае, оторвать Россию от Англии.
Но, скажут нам, что вы все о реакции да о реакции? Ведь заинтересованный в «крепких» хлебных ценах помещик есть представитель капиталистического сельского хозяйства. Именно люди его типа в 1861 г. «освободили» крестьян. Торжество этого типа теперь должно повести к торжеству буржуазных отношений в русской деревне — к прогрессу, а не к реакции. Так, кажется, склонен смотреть на дело, например, автор цитированной нами статьи о развитии русского сельского хозяйства (в «Neue Zeit»). Для ответа на этот вопрос совершенно недостаточно указать на тот факт, что и прусский помещик является представителем капиталистического сельского хозяйства и притом стал таковым гораздо раньше русского. Но германские с.-д. что-то не очень довольны прусским «прогрессом». Да не только прусские — и наши остзейские бароны давным-давно стали на дорогу сельскохозяйственного капитализма, с конца XVIII века служа в этом примером и образцом русскому дворянству. Насчет же их социальной и политической прогрессивности можно навести справки у латышских товарищей. Самое большее, чего можно ояшдать от русского капиталистического землевладения, это отказа от попыток восстановить крепостное право, имевших место в 1880-х годах. Но для русской демократии русский помещик всегда останется таким же непримиримым врагом, каким был его отдаленный прототип, «рыцарь» конца средневековья, для свободной городской коммуны.
Средневековый рыцарь имел постоянного спутника, без которого невозможно себе представить его походов, «крестовых» и простых. Этим спутником был ростовщик. Не всегда еврей, он, однако, не был ббязательно и христианином, — а иногда был даже еретик; но самые благочестивые предприятия, вроде обращения к истинной вере в XIII в. южной Франции, где жители осмеливались верить не так, как предписывали папа и «христианнейший» французский король, не обходились без его участия. Русский рыцарь в своем крестовом походе против германских хлебных пошлин не мог обойтись без этого вечного спутника, хотя спутник был и иной веры: царская Россия не могла обойтись без республиканской Франции. Мы видели, как относилась к вопросу о войне с Германией французская промышленная буржуазия, но мы видели также, что ее голос, выражая дело арифметически, весил менее 1/5 всего веса французского капитализма, 4/5 веса и влияния принадлежали парижской биржевой олигархии. Мы употребляем термин «парижской», а не «французской», местный, а не национальный, потому, что парижская баржа, хотя и управляет Францией, есть в сущности учреждение интернациональное. Перед самой войной одною из виднейших фигур на ней был некий Розенберг — не только не француз но происхождению, но даже австрийский подданный. А представителем Этой биржи при закладке русско-французского союза, в 1880-х гг., было лицо датского происхождения — недавно умерший банкир Госкье, «вниманию» которого, как говорила одна газета в его некрологе, «Александр III рекомендовал своих детей». В лице Го«кье парижская биржа стала, таким образом, своего рода опекуном Николая II: могла ли она выдать вверенного ее попечению сироту русским «нигилистам»? События 1906 г., когда республиканская и демократическая Франция помогла дворянской реакции задушить русскую демократию, могли показаться странными только людям, не посвященным в эту интимную сторону дела. Недавно кстати вспомнили, что тем лицом, которое дало окончательное благословение на участие «еретиков» в крестовом походе, был не кто другой, как теперешний президент французской республики, г. Пуанкаре. От него, тогда министра Финансов, зависело допустить или не допустить русский заем на парижский рынок без санкции Государственной думы. Были, даже среди французских политических деятелей, люди, которым казалось зазорным в разгаре русской революции прямо объявить себя на стороне деспотизма, которым хотелось выдержать фикцию союза с русским народом, а не с русским правительством. Но г. Пуанкаре показал себя человеком положительным и чуждым всяких фикций: «сироте» был оказан личный кредит, безо всяких ограничений, и ему только дружески посоветовали, дабы окончательно зажать рот людям неблагонамеренным, все-таки созвать Думу, хотя согласия ее на заем и не требуется. В «Петрограде» поняли, что без некоторых аппарансов и г. Пуанкаре обойтись не может—и комедия первой Думы была проделана. К счастию, Дума оказалась довольно ручной, и по поводу займа даже не мяукнула (а кадеты усвоили и распространяли даже теорию о совершенной конституционности этого займа). Но события совсем недавние, 1912—13 гг., показали, что, в случае надобности, французская дипломатия и парижская биржа «сумели бы, ради благого дела, перешагнуть и через формальный протест российского «народного представительства». Когда консорциум шести держав согласился весною 1913 г. дать взаймы 625 миллионов фр. китайскому Столыпину, Юаншикаю, обе палаты китайского парламента, подавляющим большинством, выразили протест против этого Займа, торжественно объявив, что китайский народ никогда не будет «считать себя связанным этим обязательством. После этого Соединенные Штаты ушли из консорциума, заявив, что на таких условиях американские деньги не даются. Германия и Япония были членами консорциума лишь формально, причем первая «частным образом» поддерживала Юаншикая, вторая, не менее «частным образом »;,— китайских республиканцев. На сцене оставались, по существу, теперешние защитники «свободы и цивилизации»—Англия, Франция и Россия. Точка зрения защитников свободы нашла себе выражение в официальном документе, подписанном Пишоном, тогда министром иностранных дел французской республики, где говорилось, что французское правительство совершенно согласно с китайским правительством, т. е. с Юаншикаем, относительно значения этого займа (1). Китайский Столыпин получил деньги в полное свое распоряжение и, как свидетельствует находившийся на его службе германский офицер, только благодаря этим деньгам смог подавить китайскую революцию(2).
1 Полностью этот знаменитый документ см. Farjenel, A travers la revolution chinoise, p. 346.
2 Exicli v.. Solzmaim, Das revolutionary China.
Цитированный нами французский автор не оставляет никаких сомнений относительно мотивов, руководивших кабинетом, к которому принадлежал г. Пишон. Он прямо указывает, что французская дипломатия и парижские банки были в этом темном деле орудием Роесии,, опасавшейся, во-первых, что утверждение республиканского строя в Китае может дурно повлиять на Сибирь, и без того плохо зарекомендовавшую себя в 1905 г., а во-вторых, что республиканский Китай не отдаст России Монголию и вообще не будет столь легким объектом грабежа, как Китай императорский. Последнее и оправдалось — против аннексии Монголии китайский парламент протестовал столь же решительно, как и против займа, что и было ближайшим поводом к окончательному разгону парламента. (1) Инициатива, как и в средние векаг принадлежала «рыцарю»... И эта аттитюда осталась типической. Просматривая «Желтую книгу», вы тщетно будете искать каких-нибудь следов того, что, мобилизуя свою армию в конце июля 1914 г., русское-правительство посоветовалось с «дружественной и союзной» республикой. Между тем, мобилизация означала войну — это было ясно самоь собой, это сделалось яснее дня после немедленно же последовавших, заявлений германского правительства. Едва ли на всем протяжении новейшей европейской истории мы найдем что-либо подобное — аналогией могло бы служить разве отношение Австрии и Пруссии к Наполеону I в 1812 г. Но ни Австрия, ни Пруссия тех дней по крайней мере не называли себя демократиями... На этом примере мы с чрезвычайной яркостью видим, кто кого держит в руках, кредитор должника или должник кредитора. Пятнадцать миллиардов французских денег,. помещенных в предприятие, именуемое русским царизмом, обязывали— но не царизм — считаться с мнением французского народа, а этот: последний — беспрекословно подчиняться интересам царизма.
Французы, вопреки их исторической репутации, народ «очень кроткий», по справедливому определению одного прусского тюремщика, стерегущего французских пленных (2). Без всякого преувеличения,. вет народа, которым было бы легче управлять и который меньшего» требовал бы от своего правительства, чем современные французы. Мы, русские, в этом отношении сравнительно с ними образец требовательности и дерзости. Неверная сама по себе теория Токвиля, утверждавшая,, что, чем демократизованнее общество, тем сильнее центральная власть, очень верно схватила основную черту мелкобуржуазной французской! демократии. Но, тем не менее, было бы неосторожно только одной,, столетием полицейского гнета воспитанной, «кротости» французского мелкого буржуа приписывать ту покорность, с которой он пошел на: повторение всех ужасов «страшного года» из-за совершенно ему чуждых интересов парижских банков и русского дворянина.
1 Farjenel, ib. 297 и ел., ср. 354-356.
2 См. «Parmi les prisoimiers de guerre», Ибанеца де Риберо в «Echo de Paris», от 6 апреля 1915 г.
Если в пролетарских и крестьянских кругах война была «принята» как неизбежное бедствие — пишущий эти строки сам живет в маленьком крестьянско-пролетарском центре и может говорить здесь по личным наблюдениям, — то среди городской мелкой буржуазии, особенно среди мелкой буржуазии Парижа, по общим отзывам, война была популярна. Иначе парижская биржевая пресса, которая два года выла «к войне», как собака воет к покойнику, быстро потеряла бы свой миллионный тиране, а газеты, ведшие пацифистскую линию (как тогдашнее «L'Humanite»), приобрели бы его, а этого не случилось. Неточно, правда, выразиться, что была популярна война: правильнее сказать, что был крайне непопулярен немец. И это отчасти устраняет то объяснение русофильского шовинизма мелкой буржуазии, которое, вероятно, уже пришло в голову читателю: объяснение от распространенности в этом именно кругу русской ренты. Держатель русской ренты мог не желать русского разгрома, — это так; но что же могло побудить его желать разгрома Германии? Почему ключевой нотой газетной травли было не «защищать Россию» (на нее пока что никто ведь и не нападал), а «воевать с немцами»? С другой стороны, как ни просты держатели русской ренты, не могли же они не понять, что европейская война резко обесценит всякую ренту вообще, в том числе и русскую. Можно было не предвидеть «финансового Седана» 24 июля 1914 г., но вообще страшный переполох на бирже в связи с войной предвидел всякий. Нет, шовинизм не рантьерское настроение. Подкладка была, несомненно, другая—ее освещают кое-какие цифры французского ввоза и вывоза за последнее десятилетие. Более или менее широко известно, что знаменитые articles de Paris (игрушки, мелкие издолия из мишуры и т. п.) в значительной части производятся теперь в Германии — как и дешевые сорта шампанского. Но едва ли так же хорошо знаком всем тот факт, что articles de Paris являются предметом обширного ввоза в самую Францию, притом ввоза, растущего в гигантских размерах. Еще в 1903 г. этот ввоз достигал только 7 1/2 милл. фр., а в 1912 г. уже 85 милл. фр.! Германские фабрики засыпали парижского ремесленника его же товаром, притом более дешевым и лучше сделанным. В нашем детстве, бывало, какую радость доставляла «игрушка из Парижа», всегда занятная, всегда изящная. Теперь парижские дети не знают других игрушек, кроме немецких — и по случаю Noel (Рождества) 1914 г. пришлось отступить от строгого обета не торговать ничем немецким: иначе французским отцам нечего было бы подарить детям к празднику. Жорес, быть может, и сам не подозревал, какой глубокой экономической истиной был его афоризм, гласивший, что французское немцеедство есть «ненависть мелкого лавочника к большому магазину». Великого оратора не успели еще похоронить, как афоризм его стал историей—и парижская толпа, по науськиванию мелких молочников громившая капиталистические молочные Маджи, в одном образе воплотила то, что было «народного» в этой антинародной войне.
Как видим, политика Пуанкаре и К° имеет пока что — пока не исчезли надежды на победу — прочный фундамент в очень широком слое французской, а в особенности парижской народной массы. Очень-важно, что именно парижской: вопреки распространенному предрассудку, Париж, с тех пор как он стал мировым биржевым центром,, более, чем когда-либо, есть мозг и сердце Франции. Легенда о том, будто Париж «потерял свое значение», относится, повидимому, к тем десятилетиям, которые непосредственно следовали за расстрелом коммуны 1871 г., и пущена в ход едва ли не реакционными кругами: им» приятно было думать — еще приятнее заставить думать других, — что они расстреляли не лучшую часть французской нации, а всего только-«взбунтовавшуюся чернь» одного из французских городов. На самом деле «кровавая неделя» обезглавила именно всю демократическую Францию — и анемия французского демократизма ведет начало именно-с этой поры. Самостоятельную политическую жизнь и самостоятельную-прессу имеет только юг Франции: вся остальная страна живет мыслями и газетами Пария;а. Если правда, что немцы представляли себе, будто объявление войны вызвало революцию в Париже, они правильно оценивали значение города, во обнаруживали крайнюю степень неведения относительно действительных настроений парижан. Эти настроения таковы, что для правительства Пуанкаре опасно не продолжение войны — опасен был бы мирный трактакт, который закрепил бы преобладание Германии на французском рынке (1). Кажется, теперь немцы это поняли и не пытаются более положить конец войне разгромом армии Жоффра. Победы на Нареве могут гораздо быстрее привести к такому миру, какой им нужен, чем победы на Эне или на Марне (2).
1 Мы намеренно «выводим за скобку» французский пролетариат. Война достаточно показала слабую его организованность и идеологическую зависимость от мелкой буржуазии. Сам он, носомненно, не двинется — толчок должен быть дан со стороны, из Англии, например.
2 Писано весной 1915 г.
«Война с немцами» могла явиться неожиданностью для того поколения, политические воспоминания которого не идут вглубь дальше конца 90-х гг. прошлого столетия. Но наша юность вся прошла под знаком надвигающейся войны с Германией. Кто только ее тогда не предсказывал — от знахарей и ворожей, вычитавших «войну трех императоров» в книге пророка Даниила (причем один из этих императоров должен был непременно взять Константинополь!), до знаменитого генерала Скобелева, который не только держал воинственные речи в Париже перед сербскими студентами, но и самым деловым образом тренировал солдат своего корпуса «на немца»—предварительно прекрасно изучив германскую армию. И когда он внезапно умер, в московской толпе ходили слухи, что Скобелева «отравили немцы». В дипломатических историях той эпохи вы прочтете, что причиной конфликта, тянувшегося до 1894 г., была «измена» Бисмарка русским интересам на Берлинском конгрессе и заключенный им в 1879 г. союз с враждебной России Австрией (зародыш будущего «Тройственного союза»: он стал так называться с присоединением к нему Италии в 1882 г.). Но это было лишь поверхностное отражение экономического спора — конкуренции русского и прусского помещиков. В конце 70-х годов цены на всемирном хлебном рынке стали резко падать; если мы возьмем хлебные цены пятилетия 1871—75 гг. за 100, то цены пятилетия 1881—95 гг. будут 80 (для пшеницы) и 89 (для ржи); а пятилетие 1891—95 гг. — 70 для пшеницы и 82 для ржи. Потеряв от 20 до 30°/о своей земельной ренты, Прусский юнкер застонал, а так как то была пора глухой реакции в Германии (как раз на то же время падает исключительный закон против социалистов), то интересы юнкеров сейчас же нашли себе «ограждение»г в 1880 г. были введены ввозные пошлины на хлеб сначала в 10 марок с тонны, в 1885 г. увеличенные до 30 и в 1887 до 50 марок с тонны. Последняя была почти запретительной — и теперь застонал уже русский помещик. Если уже американская конкуренция по части пшеницы стесняла его довольно сильно — благодаря широкому применению машины американская ферма могла получить продукты дешевле, чем русское имение с его подукрепостными порядками, стеснявшими применение машин, — то пошлины на рожь загоняли его совсем в тупик. Пшеница — хлеб мировой, цены на него делает исключительно всемирный рынок, и пошлины тут имеют второстепенное значение. Рожь же Россия вывозила почти только в Германию, и пошлина в 30 % продажной цены настолько «ограждала» прусского юнкера, что его русскому сопернику, если он хотел сбыть свой хлеб в Германию, ничего не оставалось, как уплатить хотя часть пошлины из своего кармана. А цены и без того все падали и падали... Настроение российского дворянства при таких условиях нетрудно понять. Когда генерал Скобелев вопиял, что он не согласится, чтобы Россия стала «Липпе-Дет-мольдом», «отдала на поругание всю славу исторического прошлого» и т. д., он правильно выражал чувства своих односословников. Характерно, что гарантию от такой злой участи он — уже тогда — видел в союзе с Англией. Стремление Германии в свою очередь найти союзников в Австрии и Италии было естественным в ее положении ответом на такие чувства российского помещика. Но то, что вызвало бурю — хлебные цены, — в конце концов ее и утишило: цены дошли до такого уровня, что аграрный капитализм в России стал почти невозможен— капитал, при существующем в России уровне прибыли, не шел в сельское хозяйство. Помещику ничего не оставалось, как просто потребовать казенного пайка — что и осуществил дворянский банк. С его основанием шовинистическая шумиха понемногу падает, и дело кончается в 1894 г. русско-германским торговым договором, по которому хлебные пошлины были, однако, все-таки понижены (с 50 до 35 мар. за тонну).
Экономической комбинацией, на почве которой разыгрался первый русско-германский конфликт, было, таким образом, совпадение упадка хлебных цен с германской конкуренцией на хлебном рынке, причем внешним выражением этой конкуренции являлись хлебные пошлины, «ограждавшие» прусского производителя от его восточного соперника. С тех пор картина хлебного рынка успела резко измениться. Если мы примем хлебные цены пятилетия 1893—97 гг. за 100, мы получим для пятилетия 1898—1904 гг. 128, а для восьмилетия 1905—1912 гг. даже 165. По расчету автора, у которого мы заимствуем эти цифры, это означало увеличение доходности русского сельского хозяйства на 400 слишком миллионов рублей (850 милл. герм, марок) в год (1). Капиталистическое сельское хозяйство в России опять стало возможно, яркой иллюстрацией чего является рост ввоза сельскохозяйственных машин в Россию: с 23 миллионов руб. в 1909 г. до 120 милл. руб. в 1912 — увеличение на 400%! Притом особенно быстро растет ввоз «сложных» машин, т. е. машин с паровым, керосиновым и т. п. двигателем: с 7,4 милл. руб. в 1907 г. до 14,2 милл. р. в 1910 и 26,6 милл. руб. в 1912 г. Как справедливо указывает цитируемый автор, это свидетельствует о прогрессе именно крупного, капиталистического землевладения, так как крестьянские хозяйства, даже зажиточные, все чаще и чаще применяя машины вообще и окончательно забросив дедовскую соху для плуга, все же не в состоянии приобретать паровых плугов п молотилок. От подъема хлебных цен выиграл, в известной мере, и хозяйственный мужичок, но гораздо больше выиграл помещик. Социальное преобладание дворянства эпоху столыпинщины точно соответствовало укреплению его экономической позиции.
1 Jury Larin, Die Entwicklung d. russischen Landwirtschaft, «Neue Zeit» 4, XII, 1914.
Но позиции «юнкера» стали сильнее одинаково по обе стороны Вержболова, и если русский юнкер получил возможность вновь начать борьбу на всемирном хлебном рынке, прусский, попрежнему забронированный своими пошлинами, получил возможность повести борьбу наступательную. Ввоз русской ржи в Германию продолжал падать: с 828 тыс. тонн в 1900—1904 гг. до 555 тыс. т. в 1905—08 гг.,идо 268 тыс. т. в 1912 г. Зато в этом году в Россию было ввезено 114 тыс. т. прусской ржи — факт беспримерный в XIX столетии. Это уже само по себе не легко перенести, даже на фоне «крепких» хлебных цен: можно себе представить, что произошло в душе русского помещика, когда цены снова стали падать. Пшеница, стоившая в трехлетие 1907—1909 гг. в среднем 118 коп. за пуд, понизилась в трехлетие 1911—1913 гг. до 110; рожь с 99 коп. в первом случае упала до 85 во втором. Ситуация начала 1880-х годов повторялась буквально. Не хватало только генерала Скобелева — его место должен был занять штатский человек, хотя и с созвучной фамилией, профессор Соболев, на страницах «Русских ведомостей» (а не «Нового времени»!) открывший военные действия против прусского юнкера. Можно удивиться, что этот замечательный человек так мало популярен во время войны. Современники явно несправедливы к нему, но история не должна забыть, что проект хлебных контр-пошлин на германский хлеб принадлежит именно ему. И он сопровождал эту основную меру дополнительными, без которых она не могла дать полного эффекта: он предлагал обложить вывозной пошлиной корм для скота, который получается Германией из России, и прекратить «отпуск» в Германию русских рабочих рук. Пролетарий должен продавать свои мускулы национальной экономии и есть дома «национальный» хлеб, получая его по более дорогой цене: разве это не полная программа российского неонационализма? Но нужно сказать, в начинавшемся кризисе Скобелев был бы, пожалуй, полезнее его почти тезки. Кроме пошлин, из Соболевского плана ничего не удалось осуществить — и на другой же день после этого приступа к делу началось массовое передвижение германских «рабочих рук» на российскую территорию.
Из всех этих фактов вытекает несколько заключений, быть может, несколько неожиданных с «общепринятой» точки зрения. Во-первых, выясняется, что дворянское правительство, поддерживая русский промышленный (главным образом, текстильный) капитализм в его борьбе за средне- и ближне-восточные рынки руководилось не только политическими соображениями — желанием удержать на своей стороне крупно-буржуазные круги, сохранить тот аграрно-буржуазный блок, на котором держалась столыпинщина и который стал заметно трещать после краха во внутренней экономической политике. Классовые дворянские интересы толкали в ту же сторону, и не только политически, в смысле конфликта с Германией, но и географически, толкали к Царьграду и Дарданеллам. Читатель, конечно, подумал, что мы имеем и виду необходимость обладания проливами для развития русского аграрного капитализма, «дверь от своего дома» и т. д. и т. д.? Не совсем так. Люди, толкующие о «двери от своего дома», слегка позабыли, что эта дверь давно без замка: свободное плавание русских коммерческих судов через Босфор и Дарданеллы впервые было установлено еще Кучук-Кайнарджийским трактатом 1774 г. и окончательно, раз навсегда закреплено Адрианопольским 1829 г. С тех пор турки закрывали проливы только в случае войны, как это имело место и в 1912—13 гг. Чтобы обойти и эту неприятную случайность, давно предлагались разные меры, отнюдь не требовавшие для своего осуществления не только всемирной, но даже вообще какой бы то ни было войны: не нужно забывать, что в вопросе заинтересована не одна Россия, а кроме нее, и даже больше нее, целый ряд держав — на первом месте Англия, Австро-Венгрия и Италия. Проект—уподобить пролив, с точки зрения международного права, Суэцкому каналу, всегда открытому для мирного плавания, был выдвинут еще в XIX в. Вопрос мог быть разрешен мирно, соглашением этих держав между собою и с Турцией — которая их совместному давлению не могла бы противиться, да и не стала бы, если бы ей были ..предоставлены известные гарантии, обеспечивающие безопасность Константинополя. Не забудем, что и Суэцкий канал до 1914 г. лежал обоими своими берегами на территории, юридически турецкой — как раз, значит турки же и дали прецедент для такого положения. Но о таком разрешении вопроса русская дипломатия хлопотала чрезвычайно мало: слабость ее интереса к этому проекту хорошо иллюстрируется известной книгой Горяинова («Босфор и Дарданеллы»), вышедшей из русского министерства иностранных дел; там вопросу о проходе коммерческих судов через проливы посвящены первые 5 страниц, а остальные заняты вопросом о свободном проходе военных судов, т. е. об открытии для русского черноморского флота Средиземного моря. Для русского правительства вопросом была не свобода плавания через проливы (она яге фактически нарушалась слишком редко), а обладание проливами, ибо совершенно ясно, что для военных судов свобода плавать через проливы, берега которых уставлены неприятельскими батареями, есть свобода весьма относительная. Для этой свободы нуяшо, чтобы и берега были под тем же флагом, под которым плавают корабли. Завоевание берегов Босфора и Дарданелл, включая Царь-грод, составляло, мы знаем, интегральную часть программы русского промышленного империализма на Ближнем Востоке. Но оно отвечало и классовым интересам русского помещика не в меньшей мере. Не считая прусского юнкера, у юнкера русского конкурентами на хлебном рынке в восточной Европе являются придунайские страны: Венгрия, Румыния и Болгария, отчасти Сербия. Отсюда еще при Николае I поставленный вопрос о переходе к России устьев Дуная — вопрос, сыгравший известную роль в возникновении Крымской войны, которая началась с занятия русскими «княжеств», т.е. теперешней Румынии. Но уже тогда эчот вопрос был на втором плане — ибо имелось в виду опять-таки завладение проливами, что гораздо радикальнее разрешало задачу. Потеряв, по Парижскому миру 1856 г., устья Дуная, Россия к. этой узкой постановке вопроса более и не возвращалась: держа в руках Босфор и Дарданеллы, ничего не стоит зажать в кулак не только Румынию или Болгарию (Сербия уже сидит в нем — и по иным причинам), а и Венгрию, в любой момент отрезав дешевый водный путь их пшенице на Запад. Наполеон I говорил, что Константинополь— это господство над миром; тут, конечно, есть страшное преувеличение — хотя нужно припомнить, что во времена Наполеона I мир был не так велик, как теперь — ни Дальнего Востока, ни Австралии, ни даже Южной Америки тогда, практически, не существовало. Но если мы скажем, что Константинополь — это господство над юго-восточной Европой, от Адриатического моря до р. Прута п от Эгейского моря до Карпат, мы будем в пределах строгой историко-географической истины. И это будет господство, прежде всего, именно русского помещика— русский мануфактурист придет туда лишь вслед за ним.
Это — главный, но не единственный вывод, который приходится сделать. Другой вывод — несостоятельность той легенды, которая из-обраягает прусского юнкера и русского помещика как неразрывных друзей, сообща умышляющих против свободы русского народа. Из аналогии социальных интересов обоих классов, каждого у себя дома, заключили к тождеству их интересов в международных отношениях — забывая, что ведь, например, и интересы английской и германской буржуазии, каждой у себя дома, тоже одинаковы, но о закадычной их дружбе и о совместной их борьбе против германского и английского социализма что-то не слыхать. Дополнив эту поверхностную аналогию еще более поверхностными наблюдениями над ролью людей немецкого происхождения (а иногда только с немецкими именами) в российской реакции и кое-какими анекдотами из времен раннего детства русского либерализма (вроде того, что Бисмарк «отсоветовал» Александру III «дать конституцию»), состряпали нечто, именуемое «реакционным влиянием Германии на Россию» и помогающее российским соц.-патриотам укрывать свою наготу. На самом деле русская реакция есть всецело продукт местных социально-экономических условий и если получала более или менее осязательную поддержку со стороны, то отнюдь не со стороны Германии, а со стороны государств, ныне выступивших на защиту «свободы и цивилизации». По части же уменья «делать реакцию», можно быть уверенным, прусский юнкер, облизываясь, смотрел на своего русского собрата, а не наоборот. Что такое был исключительный закон против социалистов сравнительно со столыпинщиной? Почти приятный легкий ветерок сравнительно с ураганом! (1)
1 Переписка Николая Романова с бывшим германским императором Вильгельмом как нельзя более подкрепляет эту характеристику русско-германских отношений. Из них совершенно ясно вытекает, что поддержку русской реакции— поддержку, которой больше хвастались, чем на деле ее практиковали, — Вильгельм оказывал вовсе не по внутреннеполитическим мотивам, как ни было глубоко и искренно его черносотенство, а исключительно по соображениям внешней политики. Как в Париже покупали благорасположение Александра III травлей русских «нигилистов», так в Берлине домогались симпатий его сына инсценировкой кенигсбергского процесса и т. п. А целью было, во втором случае, оторвать Россию от Англии.
Но, скажут нам, что вы все о реакции да о реакции? Ведь заинтересованный в «крепких» хлебных ценах помещик есть представитель капиталистического сельского хозяйства. Именно люди его типа в 1861 г. «освободили» крестьян. Торжество этого типа теперь должно повести к торжеству буржуазных отношений в русской деревне — к прогрессу, а не к реакции. Так, кажется, склонен смотреть на дело, например, автор цитированной нами статьи о развитии русского сельского хозяйства (в «Neue Zeit»). Для ответа на этот вопрос совершенно недостаточно указать на тот факт, что и прусский помещик является представителем капиталистического сельского хозяйства и притом стал таковым гораздо раньше русского. Но германские с.-д. что-то не очень довольны прусским «прогрессом». Да не только прусские — и наши остзейские бароны давным-давно стали на дорогу сельскохозяйственного капитализма, с конца XVIII века служа в этом примером и образцом русскому дворянству. Насчет же их социальной и политической прогрессивности можно навести справки у латышских товарищей. Самое большее, чего можно ояшдать от русского капиталистического землевладения, это отказа от попыток восстановить крепостное право, имевших место в 1880-х годах. Но для русской демократии русский помещик всегда останется таким же непримиримым врагом, каким был его отдаленный прототип, «рыцарь» конца средневековья, для свободной городской коммуны.
Средневековый рыцарь имел постоянного спутника, без которого невозможно себе представить его походов, «крестовых» и простых. Этим спутником был ростовщик. Не всегда еврей, он, однако, не был ббязательно и христианином, — а иногда был даже еретик; но самые благочестивые предприятия, вроде обращения к истинной вере в XIII в. южной Франции, где жители осмеливались верить не так, как предписывали папа и «христианнейший» французский король, не обходились без его участия. Русский рыцарь в своем крестовом походе против германских хлебных пошлин не мог обойтись без этого вечного спутника, хотя спутник был и иной веры: царская Россия не могла обойтись без республиканской Франции. Мы видели, как относилась к вопросу о войне с Германией французская промышленная буржуазия, но мы видели также, что ее голос, выражая дело арифметически, весил менее 1/5 всего веса французского капитализма, 4/5 веса и влияния принадлежали парижской биржевой олигархии. Мы употребляем термин «парижской», а не «французской», местный, а не национальный, потому, что парижская баржа, хотя и управляет Францией, есть в сущности учреждение интернациональное. Перед самой войной одною из виднейших фигур на ней был некий Розенберг — не только не француз но происхождению, но даже австрийский подданный. А представителем Этой биржи при закладке русско-французского союза, в 1880-х гг., было лицо датского происхождения — недавно умерший банкир Госкье, «вниманию» которого, как говорила одна газета в его некрологе, «Александр III рекомендовал своих детей». В лице Го«кье парижская биржа стала, таким образом, своего рода опекуном Николая II: могла ли она выдать вверенного ее попечению сироту русским «нигилистам»? События 1906 г., когда республиканская и демократическая Франция помогла дворянской реакции задушить русскую демократию, могли показаться странными только людям, не посвященным в эту интимную сторону дела. Недавно кстати вспомнили, что тем лицом, которое дало окончательное благословение на участие «еретиков» в крестовом походе, был не кто другой, как теперешний президент французской республики, г. Пуанкаре. От него, тогда министра Финансов, зависело допустить или не допустить русский заем на парижский рынок без санкции Государственной думы. Были, даже среди французских политических деятелей, люди, которым казалось зазорным в разгаре русской революции прямо объявить себя на стороне деспотизма, которым хотелось выдержать фикцию союза с русским народом, а не с русским правительством. Но г. Пуанкаре показал себя человеком положительным и чуждым всяких фикций: «сироте» был оказан личный кредит, безо всяких ограничений, и ему только дружески посоветовали, дабы окончательно зажать рот людям неблагонамеренным, все-таки созвать Думу, хотя согласия ее на заем и не требуется. В «Петрограде» поняли, что без некоторых аппарансов и г. Пуанкаре обойтись не может—и комедия первой Думы была проделана. К счастию, Дума оказалась довольно ручной, и по поводу займа даже не мяукнула (а кадеты усвоили и распространяли даже теорию о совершенной конституционности этого займа). Но события совсем недавние, 1912—13 гг., показали, что, в случае надобности, французская дипломатия и парижская биржа «сумели бы, ради благого дела, перешагнуть и через формальный протест российского «народного представительства». Когда консорциум шести держав согласился весною 1913 г. дать взаймы 625 миллионов фр. китайскому Столыпину, Юаншикаю, обе палаты китайского парламента, подавляющим большинством, выразили протест против этого Займа, торжественно объявив, что китайский народ никогда не будет «считать себя связанным этим обязательством. После этого Соединенные Штаты ушли из консорциума, заявив, что на таких условиях американские деньги не даются. Германия и Япония были членами консорциума лишь формально, причем первая «частным образом» поддерживала Юаншикая, вторая, не менее «частным образом »;,— китайских республиканцев. На сцене оставались, по существу, теперешние защитники «свободы и цивилизации»—Англия, Франция и Россия. Точка зрения защитников свободы нашла себе выражение в официальном документе, подписанном Пишоном, тогда министром иностранных дел французской республики, где говорилось, что французское правительство совершенно согласно с китайским правительством, т. е. с Юаншикаем, относительно значения этого займа (1). Китайский Столыпин получил деньги в полное свое распоряжение и, как свидетельствует находившийся на его службе германский офицер, только благодаря этим деньгам смог подавить китайскую революцию(2).
1 Полностью этот знаменитый документ см. Farjenel, A travers la revolution chinoise, p. 346.
2 Exicli v.. Solzmaim, Das revolutionary China.
Цитированный нами французский автор не оставляет никаких сомнений относительно мотивов, руководивших кабинетом, к которому принадлежал г. Пишон. Он прямо указывает, что французская дипломатия и парижские банки были в этом темном деле орудием Роесии,, опасавшейся, во-первых, что утверждение республиканского строя в Китае может дурно повлиять на Сибирь, и без того плохо зарекомендовавшую себя в 1905 г., а во-вторых, что республиканский Китай не отдаст России Монголию и вообще не будет столь легким объектом грабежа, как Китай императорский. Последнее и оправдалось — против аннексии Монголии китайский парламент протестовал столь же решительно, как и против займа, что и было ближайшим поводом к окончательному разгону парламента. (1) Инициатива, как и в средние векаг принадлежала «рыцарю»... И эта аттитюда осталась типической. Просматривая «Желтую книгу», вы тщетно будете искать каких-нибудь следов того, что, мобилизуя свою армию в конце июля 1914 г., русское-правительство посоветовалось с «дружественной и союзной» республикой. Между тем, мобилизация означала войну — это было ясно самоь собой, это сделалось яснее дня после немедленно же последовавших, заявлений германского правительства. Едва ли на всем протяжении новейшей европейской истории мы найдем что-либо подобное — аналогией могло бы служить разве отношение Австрии и Пруссии к Наполеону I в 1812 г. Но ни Австрия, ни Пруссия тех дней по крайней мере не называли себя демократиями... На этом примере мы с чрезвычайной яркостью видим, кто кого держит в руках, кредитор должника или должник кредитора. Пятнадцать миллиардов французских денег,. помещенных в предприятие, именуемое русским царизмом, обязывали— но не царизм — считаться с мнением французского народа, а этот: последний — беспрекословно подчиняться интересам царизма.
Французы, вопреки их исторической репутации, народ «очень кроткий», по справедливому определению одного прусского тюремщика, стерегущего французских пленных (2). Без всякого преувеличения,. вет народа, которым было бы легче управлять и который меньшего» требовал бы от своего правительства, чем современные французы. Мы, русские, в этом отношении сравнительно с ними образец требовательности и дерзости. Неверная сама по себе теория Токвиля, утверждавшая,, что, чем демократизованнее общество, тем сильнее центральная власть, очень верно схватила основную черту мелкобуржуазной французской! демократии. Но, тем не менее, было бы неосторожно только одной,, столетием полицейского гнета воспитанной, «кротости» французского мелкого буржуа приписывать ту покорность, с которой он пошел на: повторение всех ужасов «страшного года» из-за совершенно ему чуждых интересов парижских банков и русского дворянина.
1 Farjenel, ib. 297 и ел., ср. 354-356.
2 См. «Parmi les prisoimiers de guerre», Ибанеца де Риберо в «Echo de Paris», от 6 апреля 1915 г.
Если в пролетарских и крестьянских кругах война была «принята» как неизбежное бедствие — пишущий эти строки сам живет в маленьком крестьянско-пролетарском центре и может говорить здесь по личным наблюдениям, — то среди городской мелкой буржуазии, особенно среди мелкой буржуазии Парижа, по общим отзывам, война была популярна. Иначе парижская биржевая пресса, которая два года выла «к войне», как собака воет к покойнику, быстро потеряла бы свой миллионный тиране, а газеты, ведшие пацифистскую линию (как тогдашнее «L'Humanite»), приобрели бы его, а этого не случилось. Неточно, правда, выразиться, что была популярна война: правильнее сказать, что был крайне непопулярен немец. И это отчасти устраняет то объяснение русофильского шовинизма мелкой буржуазии, которое, вероятно, уже пришло в голову читателю: объяснение от распространенности в этом именно кругу русской ренты. Держатель русской ренты мог не желать русского разгрома, — это так; но что же могло побудить его желать разгрома Германии? Почему ключевой нотой газетной травли было не «защищать Россию» (на нее пока что никто ведь и не нападал), а «воевать с немцами»? С другой стороны, как ни просты держатели русской ренты, не могли же они не понять, что европейская война резко обесценит всякую ренту вообще, в том числе и русскую. Можно было не предвидеть «финансового Седана» 24 июля 1914 г., но вообще страшный переполох на бирже в связи с войной предвидел всякий. Нет, шовинизм не рантьерское настроение. Подкладка была, несомненно, другая—ее освещают кое-какие цифры французского ввоза и вывоза за последнее десятилетие. Более или менее широко известно, что знаменитые articles de Paris (игрушки, мелкие издолия из мишуры и т. п.) в значительной части производятся теперь в Германии — как и дешевые сорта шампанского. Но едва ли так же хорошо знаком всем тот факт, что articles de Paris являются предметом обширного ввоза в самую Францию, притом ввоза, растущего в гигантских размерах. Еще в 1903 г. этот ввоз достигал только 7 1/2 милл. фр., а в 1912 г. уже 85 милл. фр.! Германские фабрики засыпали парижского ремесленника его же товаром, притом более дешевым и лучше сделанным. В нашем детстве, бывало, какую радость доставляла «игрушка из Парижа», всегда занятная, всегда изящная. Теперь парижские дети не знают других игрушек, кроме немецких — и по случаю Noel (Рождества) 1914 г. пришлось отступить от строгого обета не торговать ничем немецким: иначе французским отцам нечего было бы подарить детям к празднику. Жорес, быть может, и сам не подозревал, какой глубокой экономической истиной был его афоризм, гласивший, что французское немцеедство есть «ненависть мелкого лавочника к большому магазину». Великого оратора не успели еще похоронить, как афоризм его стал историей—и парижская толпа, по науськиванию мелких молочников громившая капиталистические молочные Маджи, в одном образе воплотила то, что было «народного» в этой антинародной войне.
Как видим, политика Пуанкаре и К° имеет пока что — пока не исчезли надежды на победу — прочный фундамент в очень широком слое французской, а в особенности парижской народной массы. Очень-важно, что именно парижской: вопреки распространенному предрассудку, Париж, с тех пор как он стал мировым биржевым центром,, более, чем когда-либо, есть мозг и сердце Франции. Легенда о том, будто Париж «потерял свое значение», относится, повидимому, к тем десятилетиям, которые непосредственно следовали за расстрелом коммуны 1871 г., и пущена в ход едва ли не реакционными кругами: им» приятно было думать — еще приятнее заставить думать других, — что они расстреляли не лучшую часть французской нации, а всего только-«взбунтовавшуюся чернь» одного из французских городов. На самом деле «кровавая неделя» обезглавила именно всю демократическую Францию — и анемия французского демократизма ведет начало именно-с этой поры. Самостоятельную политическую жизнь и самостоятельную-прессу имеет только юг Франции: вся остальная страна живет мыслями и газетами Пария;а. Если правда, что немцы представляли себе, будто объявление войны вызвало революцию в Париже, они правильно оценивали значение города, во обнаруживали крайнюю степень неведения относительно действительных настроений парижан. Эти настроения таковы, что для правительства Пуанкаре опасно не продолжение войны — опасен был бы мирный трактакт, который закрепил бы преобладание Германии на французском рынке (1). Кажется, теперь немцы это поняли и не пытаются более положить конец войне разгромом армии Жоффра. Победы на Нареве могут гораздо быстрее привести к такому миру, какой им нужен, чем победы на Эне или на Марне (2).
1 Мы намеренно «выводим за скобку» французский пролетариат. Война достаточно показала слабую его организованность и идеологическую зависимость от мелкой буржуазии. Сам он, носомненно, не двинется — толчок должен быть дан со стороны, из Англии, например.
2 Писано весной 1915 г.
