М.Покровский. Как русский империализм готовился к войне (1924)
Для начинающего марксиста всего труднее — выучиться мыслить диалектически, то есть представлять себе каждое общественное состояние не как нечто неподвижное и замкнутое, точно и строго ограниченное, как спереди, так и сзади, а как нечто текучее, заключающее в себе одновременно и некоторые остатки «прошедшего и рядом некоторые зародыши будущего. У нас возможны споры чуть не в таком роде: с какого года в России «начался» империализм? И в то время как одни уверенно заявляют: «не раньше 1906 года», другие готовы спуститься до 1900 года, если не до 1896 г.
И то, и другое, конечно, далеко от диалектики, как земля от Сириуса. Царская Россия была страной торгового капитала больше чем на 50% еще и в 1915 году: кто этому не поверил бы, тому достаточно было бы посмотреть на Распутина. Абсолютизм, специфическая «форма правления» эпохи торгового капитала, был налицо в разгаре империалистской войны. А эпоха торгового капитала и эпоха империализма отделены, в Англии например, почтенным промежутком в полтора столетия. И в то же время, за десять леть до этого, мы имеем ту же Россию, идущую на завоевание Китая во всеоружии банкового капитала, учреждающую Русско-Китайский банк в союзе с Лионским Кредитом, Генеральным Обществом и прочими левиафанами парижской биржи. Господство банкового капитала — это как будто весьма характерный признак империализма, а именно в русской внешней политике 90-х годов банковый капитал уже господствовал. Если припомнить, что в эти же дни налицо были и другие симптомы империализма (колоссальные таможенные пошлины и стремление расширять все дальше и дальше таможенную границу, захват Манчжурии, попытка захвата Кореи, о которой будущий русский министр иностранных дед Извольский отзывался, что она должна стать «второй Бухарой», и т. д.),—то может явиться искушение объявить Россию находящейся «в стадии империализма» уже в дни Витте. Но тут полезно вспомнить, что вся эта машина держалась на активном балансе, а стало быть, на русском хлебном вывозе. Без активного баланса не на что было бы строить броненосцы для империалистских захватов на Дальнем Востоке. А хлебный вывоз — какая это старая вещь! Ведь около хлебного вывоза вертится история русской экономики еще в дни Александра I.
В особенности туго приходится не-диалектику с такой ультра-диалектической страной, как Россия. Мы недаром стели первыми марксистами мира — под этим есть глубочайшая «материальная база». Нигде больше не встретишь такого диковинного сочетания политических форм эпохи первоначального накопления, недоконченного, неразложившего еще окончательно старых, «натуральных» форм хозяйства аграрного капитализма и надвигающегося уже, вполне отчетливо нащупываемого, финансового капитала. Кто определял, в конце-концов, политическую линию поведения этого несуразного целого?
Отвечать на это приходится опять-таки с точки зрения диалектики. В развевающейся стране берет верх то, что толкает вперед, а не то, что тянет назад. К 1900 году было вложено в русскую промышленность:

Капиталов русского происхождения . . . . 447,2 милл. р., 21,1%
»» иностранного » ...... 762,4 милл. р., 35,8%
»» полученных от продажи русских фондов за границей........... 915,6 милл. р., 43,1 %

Последняя группа, конечно, тоже должна быть причислена к капиталам «иностранного» происхождения — и обе последние группы, прежде чем попасть в русскую промышленность, прошли через иностранные банки. Банковый капитал на 4/5 определял судьбы русского капитализма 90-х годов. Правда, это было «сращение» совершенно особого вида: почти в 50% всех случаев связующей пуповиной являлось государственное казначейство. Это впрыскивало живую кровь в устаревший организм абсолютной монархии. Но в общем и целом экономическая картина не менялась. Основная зависимость все же шла по линии финансового капитала. Заведывавший в 1908 году снабжением русской армии генерал Поливанов записал в своем дневнике под 2 декабря: «У Столыпина сегодня был французский посол адм. Тушар просить, чтобы военное министерство заказами пушек не обошло завод Шнейдера, так как он слышал, что хотят заказать Круппу, а для успеха нашего займа во Франции лучше бы обращаться к французской промышленности».
Заказ, в конце-концов, попал не Шнейдеру и не Круппу, а русским заводам, — но работавшим на французском капитале. Факт относится к 1909 г., когда гегемония банкового капитала в России била в глаза. Банки росли чудовищно — за промежуток с 1909 по 1914 гг. их капиталы увеличились почти вчетверо (с 222 милл. зол. руб. до 836 миллионов— прирост 276 %). Концентрированные ими частные «сбережения» только по 1912 г. увеличились почти вдвое (с 976 милл. руб. до 1.817 милл. руб.). Но характерно, что даже и в это время вся эта благодать держалась — и больше, чем когда бы то ни было, — на хлебном вывозе. Затруднения с этим последним были главным из реальных поводов войны. А в то же время уже в 1897 г. русское железо и русский каменный уголь были в руках 60 обществ, вложивших в дело иностранного (т. е. пришедшего через банки) капитала на 223 милл. рублей.
Было уже тут «сращение» или нет, не будем на этом останавливаться, это вопрос больше теоретический. Ясно одно: огромное участие не-русских капиталов в русском хозяйстве должно было выводить это последнее из национальных рамок и заставлять его разделять судьбы мировых конъюнктур. И если признать, что западный — английский, французский, германский — капитал уже целиком вошел к этому времени в финансовую стадию, русский капитализм не мог избежать общей участи. Национальная политика была для него закрыта, даже если бы он хотел ее вести. Русско-турецкая война 1877—78 гг. была последним проявлением этой национальной политики, и уже ее неудача, подчеркнутая неудачей болгарской политики Александра III в 80-х гг., означала невозможность национальных войн и для России.
Следующая война, русско-японская 1904—1905 гг., носит уже отчетливо империалистский характер, не отличаясь в этом отношении от испанско-американской войны в 1898. г. и англо-бурской 1899—1901гг. Резкий идеологический протест против японской войны,, доходивший направо до «освобожденцев», выпускавших антивоенные прокламации,тем и объясняется,что русская буржуазия и обслуживавшая ее интеллигенция еще всецело жили понятиями эпохи промышленного капитализма, с его деланным пацифизмом и лицемерным отвращением к оружию (которое, однако, выделывалось и употреблялось в промышленную эпоху в достаточном количестве). К 1914 г. идеология догнала экономику, и против империалистской войны протестовал уже один пролетариат.
Вот отчего, если архи-нелепо искать русских корней разразившегося в 1914 г. мирового конфликта в пределах «роковой недели» 24 июля — 1 августа этого года, не многим более глубоко привлекать к делу и только последние 3—4 года перед конфликтом, как это делает большинство исследователей и не столь близоруких, как Каутский (1).

1 Как одну из последних сводных работ, см. статью Bernadott E. Schmidt « Amerikan Historikal Review», апрель 1924 г. Автор использовал все, напечатанное до этого времени, кроме некоторых русских публикаций.

В литературе, посвященной «предвойне», не цитировался, кажется, до сих пор один драгоценный источник — показания Колчака перед следственной комиссией, в Иркутске. Колчак непосредственно после русско-японской войны стоял чрезвычайно близко к русскому военно-морскому центру и «присутствовал на всех решительно обсуждениях вопросов, которые касались флота». И вот что он показывал следственной комиссии:

«Еще в 1907 г. мы пришли к совершенно определенному выводу о неизбежности большой европейской войны. Изучение всей обстановки военно-политической, главным образом, германской, изучение ее подготовки, ее программы военной и морской и т. д. совершенно определенно и неизбежно указывало нам на эту войну, начало которой мы определяли к 1915 г. В связи с этим надо было решить следующий вопрос. Мы знали, что инициатива в этой войне, начало ее будет исходить от Германии, знали, что в 1915 г. она начнет войну. Надо было решить вопрос, как мы на это должны реагировать. После долгого и весьма детального изучения, исторического и военно-политического, €ыло решено как морским, так и сухопутным штабами, что мы будем на стороне противников Германии, что союза с Германией заключить нельзя и что эта война должна будет решить в конце концов вопрос о славянстве — быть или не быть ему в дальнейшем. Были известные группы, которые резко расходились с этой точкой зрения и указывали на необходимость союза с Германией, но та политическая обстановка, которая была положена в основание, показывала, что война произойдет с союзом срединных империй. Я хочу только подчеркнуть, что вся эта война была совершенно предвидена, была совершенно предусмотрена. Она не была неожиданной, и даже при определении начала ее ошиблись только на полгода, да и немцы сами признают, что они начали ее раньше, чем предполагали».

Мы не будем останавливаться на вопросе, кто «начал» войну. Подробный ответ на это дан в другом месте. Да Колчак делает и излишним этот вопрос.

«Для того, чтобы выработать программу, надо было иметь определенного противника и определенный срок. Этот срок был фиксирован 1915 г., главный же противник был определен как Германия».

Немец должен был напасть, хочет или не хочет. А по существу дела руководители германской политики были бы, разумеется, круглыми идиотами, если бы они стали дожидаться, пока русская «программа» будет совсем готова — т. е. пока русские станут сильнее немцев на Балтийском море. Если бы русский генеральный штаб не поторопился, войну, с точки зрения простоватого «общественного мнения», можно было бы начать куда чище.
Что сухопутные коллеги адмирала Колчака были ничуть не менее предусмотрительны, показывает ряд отметок в уже цитированном выше по другому поводу дневнике Поливанова. По отношению к сухопутной армии этот, заведывавший всем военным снабжением, генерал был осведомлен не хуже, чем Колчак о флоте. Прежде всего, он подтверждает своим дневником всецело показания своего собрата по морской части. Под 25 мая 1907 г. (еще до разгона 2-й Думы — т. е. до «официального» конца революции...) он записал:

«С 11 час. у меня был генерал Протопопов. Он заседает в комиссии ген.-адъютанта Дикова по программе судостроения» Задумывают широкие планы на два миллиарда, ссылаясь на испрошенное высочайшее повеление; Совет Государственной Обороны оставляют в стороне; хотят устроить заседание под председательством государя; дело ведется в секрете, но заводчики, повидимому, знают, что им нужно».

Под 14 декабря 1909 г.:

«К 9 часам веч. совещание у председателя Совета Министров для обсуждения программ судостроительной и крепостной. Сущность программы Морского Министерства: создать на Балтийском море цельную эскадру, которая могла бы действовать, наступательно, когда Германия ведет войну на два фронта, а оборонительно на линии укреплений Ревель — Паркалауд, когда неприятельский флот сильнее; для этого надо построить 8 линейных кораблей с соответствующим количеством крейсеров и подсобных судов».

Сухопутная подготовка начинает как будто особенно остро чувствоваться в 1910 г., когда в марте была проведена «чистка» корпусных командиров, а в мае началось обсуждение новой военной программы в Комиссии Государственной Обороны. Нет надобности говорить, что» октябрьское большинство 3-й Государственной думы было всецело на стороне программы, и штатские «оборонцы» даже опережали военных. Под 13 мая этого года Поливанов записал:

«А. И. Гучков предупредил меня, что в субботу вечером будет назначено заседание Комиссии Государственной Обороны по кредитам на оборону, где затронут возможность выделить кое-что на весну, дабы дать работу по изготовлению орудий и снарядов заводам, остающимся без работы. Он намекнул, что было бы полезно, если бы приехал и сам военный министр...».
«К 8 1/2 час. веч. я прибыл в Государственную Думу, где застал уже военного министра; пришел председатель Комиссии кн. Шаховский и предупредил министра, что сегодня первое заседание для изучения новой программы обороны. Заседание началось с того, что я изложил сущность программы, затем пошли перекрестные разговоры, и прения приняли весьма доброжелательный для военного министра характер. Нам ставили на вид, что мы должны требовать все, что нужно для обороны, не стесняясь Мин. Финанс.: постановили, что надо выяснить, что надо дать теперь же, главным образом, для заказов артиллерии, и это выяснение производится первоначально в особой подкомиссии...».

«Валяйте во-всю, денег жалеть не будем»! («тем более, что они пойдут в наши же карманы») — так можно охарактеризовать позицию «благонадежных» думских элементов. Не только штабы, но и российская буржуазия была в эти годы совершенно готова воевать. Не менее готов был и глава всей системы. Под 9 ноября Поливанов записывает:

«В разговоре с военным министром был затронут еще вопрос о вызове командующих войсками западных округов для проверки их подготовки к управлению армиями. Здесь неизбежно возникла необходимость установить, кто же будет командовать всеми армиями. На докладе государю его величество изволил указать, что верховное командование он берёт на себя. Но так как нельзя же привлекать его величество к занятиям военной игрой, то полагалось бы на военной игре иметь в роли главнокомандующего вел. кн. Николая Николаевича...».

Эта военная «игра» была столь нешуточной, что отмена ее — по « интриге » Николая Николаевича — едва не повела за собою отставки военного министра Сухомлинова (1). От него же узнаем, что приготовления к этой военной игре — в сущности, экзамену будущих полководцев— продолжались несколько месяцев. А в каком духе должна была быть ведена «игра», показывает откровенное признание Сухомлинова, что целью всех его военных реформ было «превратить русскую армию из чисто оборонительного оружия, каким она была еще в 1909 г., в наступательное оружие первого сорта» (2).
В этой именно связи Сухомлиновым было проведено то изменение мобилизационного плана, которое делало частичную мобрлизацию технически почти неосуществимой. Сухомлинов откровенно признается, что о частичной мобилизации он думал с большой неохотой, ибо с 1909 г. был твердо убежден, что Россия идет к войне с Германией и ей понадобится напряжение всех сил, поэтому нечего тратить времени по пустякам. Но он в своей откровенности идеть еще дальше. Он в корне разрушает официальную концепцию русской «Оранжевой книги» о том, будто эта всеобщая мобилизация могла носить оборонительный характер. Он приводит в высочайшей степени любопытное высочайшее повеление, спроектированное в 1912 г. и не пущенное в ход Николаем из осторожности. Это высочайшее повеление гласило:

«Телеграфный приказ о мобилизации европейских военных округов, в случае политических осложнений на западной границе, следует рассматривать одновременно как приказ об открытии военных действий против Германии и Австрии. Что, напротив, касается Румынии, то открытие военных действий должно последовать лишь по прямому приказанию».

1 См. « Erinnerungen » последнего, стр. 294 и cл.
2 См. Ibid., S. 331,

Дневник министерства иностранных дел разрушил легенду о русском «оборончестве» в июле 1914 г. Теперь мы видим, что царское правительство неповинно было в этом оборончестве уже и в 1912 г. Готовилась наступательная война против Австрии и Германии, морально оправдываемая тем, что Германия «хочет напасть». Имея такого миролюбивого соседа, как царская Россия, хочешь — не хочешь, а нападешь... Если правильно указание Каутского, что в немецких военных кругах не рассматривали русскую мобилизацию 30 июля как прямой вызов к войне, это свидетельствовало бы о крайней наивности Этих кругов. При чем фиговый листок — «Германия хочеть напасть» — вовсе не был обязателен, поскольку планы русско-германской войны строились в те времена, когда Вильгельм, по собственному заявлению Николая, «был так дружески настроен, как никогда».
Напечатанная до сих пор часть дневника А. Н. Куропаткина яачинается с такой записи:

«Приехал в Петербург из Крыма 10 ноября. 12 ноября был у вел. князя Николая Николаевича. Сидел 2 часа. Все время обсуждали исполнение воли государя, дабы в случае войны Николай Николаевич был главнокомандующим войск германского фронта, а я — главнокомандующим войск австро-румынского фронта.
Николай Николаевич говорил мне, что им получено письмо государя, в котором значилось это предназначенье, при чем войска фронта, которыми я назначаюсь командовать, названы: австро-румынским фронтом. В том же письме значилась воля государя, чтобы и при этих назначениях высочайше утвержденное расписание № 18 осталось без перемены, с тем, чтобы изменения в плане действий, кои «ризнает сделать нужным великий князь, отразились бы лишь на расписании №19. В письме указывалось, что государь передал мне свою волю, дабы командующие войсками в округах были поставлены в известность о сих важных решениях государя. По этому вопросу вел. князь высказал мнение, что лучше, чтобы сам государь лично сообщил им об этом свою волю.
Мы обсуждали вопрос и о том, пускать ли В. В. Сахарова в Одесский военный округ или задержать его в главном штабе, дабы государь мог иметь в нем надежного начальника штаба верховного главнокомандующего. Условились, что надо задержать. Николай Николаевич сказал мне, что на должность начальника своего штаба он преднаметил Палицына: я его давно знаю и мы друг друга дополняем. Я для этой должности наметил ген. Сухомлинова.
Наиболее тревожит меня предвзятость, повидимому, мнения Николая Николаевича относительно того плана, который он предложит государю, по получении по его приказанию плана, ныне принятого по расписанию № 18. Я указывал князю, что ле позволит ли он мне с Сахаровым, в присутствии Палицына, ознакомить его самым подробным образом со всеми нашими расчетами и соображениями, на основании коих принят план № 18, что тогда он увидит лучше, что, по его мнению, следует переменить. Но Николай Николаевич стоял на своем, что ему этого, не надо, как бы указывая, что решение его уже принято. Я всего более боюсь, что это будет решение для нас невыгодное — отдать без борьбы весь передовой театр и, не принимая боя на Нареве или у Белостока или Червонноборской позиции, отступить к Барановичам или Минску».

Зта запись помечена «17 ноября 1902 г.». А от 9 числа того же месяца (все числа по старому стилю), мы имеем такую телеграмму Николая Вильгельму II:

«Очень благодарен за твое сообщение (1). Я надеюсь, что и в других случаях мы всегда сможем рассчитывать на нашу взаимную искреннюю дружбу и на нашу любовь к миру» (!).
1 Речь шла о свидании Вильгельма с английским королем Эдуардом VIL Вильгельм хвастался, что он при этом случае произнес некоторую пацифистскую» декларацию.

В следующем, 1903 г., генерал Сухомлинов — будущий военный министр, намечавшийся тогда в начальники штаба австро-румынского» фронта, « пришел к твердому убеждению в неизбежности столкновения с габсбургской монархией». О планировавшемся уже столкновении с Германией теперешний германофил умалчивает, но что будущий начальник штаба Куропаткина не мог не быть посвящен в разговоры будущих командующих фронтами, это ясно само собою. 5 января этого же года Куропаткин, докладывая Николаю, отмечал,что «успехи Германии в Турции (занятие Гайдар-Паши, Багдадская жел. дорога, реорганизация турецких сил) могут ускорить столкновение России с Германией или с Турцией или с той и с другой.
Принципиального вопроса о русско-германской войне даже и не ставилось — это разумелось само собою: разногласие могло быть лишь о том, как скоро произойдет это — вопрос был о темпе исторического процесса, точь в точь как для нас стоял вопрос о революции в промежутке 1907—1917 гг. И так как темп событий, невидимому, ускорялся, то уже 5 марта этого года Куропаткин переходит к планировке практических мероприятий.

«Вчера вечером у меня собрались в первый раз: Сухомлинов, Соболев, Протопопов, Гершельман, Маврин, Жилинский для выслушивания моих указаний в качестве будущего, в случае-войны, главнокомандующего о задачах III, IV и V армий.
На основании полученных мною директив я обязан представить государю общий по всем армиям план действий. Ранее сего требуется, чтобы мне представлены были планы действий частных армий. Еще раз на заседании подтвердилась наша неготовность к наступлению. Ни по одной из армий соображений о наступлении не составлено. Но и по обороне лучше других армий обставлена только IV армия, но и в ней позиции наши у Ровно, Луцка и Дубно скорее только обозначены, чем укреплены. Надо усиленно будет поработать. В III армии в оборонительном отношении ничего не сделано, а между тем на эту армию могут обрушиться очень большие силы австрийцев и вынудить III армию к отступлению к Бресту. Вероятно, в виду возможного быстрого прорыва германцев через Нарев, наступление придется вести к Влодаве и далее правым берегом Буга. Между тем местность по правому берегу Буга не подготовлена к действиям больших масс (пути, мосты), не обеспечена также возможность отступления III армии к Пинску, что может представиться необходимым.
На маневре сего года, с соизволения государя, я намереваюсь командовать армиею, собранною у Холма, которая для проверки наших предложений и будет отступать к Влодаве и далее на правый берег р. Буга».

Мы пропускаем дальше мало интересные теперь стратегические подробности. Но у генерала Куропаткина была наготове не только стратегия, но и политика.

«С разгромом первых австрийских корпусов, надо надеяться на оставление рядов австрийских войск массою славян. Надо умело воспользоваться первым же успехом и иметь людей, подготовленных еще в мирное время, дабы войти в быстрое сношение с потрясенными и колеблющимися еще элементами, дабы отторгнуть их из рядов австрийской армии. Операции между нашею границею и Львовом надо обдумать со всех сторон, надо организовать подвоз всех запасов. Надо передвинуть ко Львову осадный парк очень быстро. Надо затем, если Львов будет нами взят, организовать переход до Львова нашею колеею железной дороги, а далее австрийскою. Надо организовать охрану тыла и охрану со стороны Карпат. Надо организовать охрану со стороны действий румыно-австрийской армии. При дальнейшем движении от Львова навстречу главным австрийским силам движение будет затруднено: 1) крепостью Перемышлем, 2) фланговым положением Карпат с их проходами. Марш выйдет как бы фланговым по отношению к Карпатам. Требуется очень тщательное изучение этой сложной обстановки, дабы избежать в возможной степени роковых случайностей. Подвоз запасов будет затруднителен, и при всем том требуется возможная быстрота действий. Успех этих действий не может быть обеспечен в достаточной степени, если ко времени появления IV и V армий в районе к западу от Львова Ковель попадет в руки австрийцев».

Мы видим, что манчжурский неудачник, как многие неудачники, был весьма предусмотрителен. Он предвидел, в сущности, все трудности будущей кампании 1914—1915 гг.: и возню с Перемышлем и затруднения со снарядами и т. д. При этом он попутно разоблачает уже до конца сухомлиновское лицемерие, определенно подчеркивая, что на заседании, где Сухомлинов присутствовал, обсуждался вопрос о войне не только с Австрией, но и с Германией.
«Маленькая победоносная война» с Японией, рассматривавшаяся почти как маневры в боевой обстановке, помешала разразиться большей войне на Западе в 1903—1904 гг. Вильгельм это великолепно предвидел — оттого «адмирал Атлантического океана» и подзуживал так «адмирала Тихого океана» к авантюре, отправившей на дно Тихого океана весь русский флот. Охваченный после Цусимы паникой и бессильной яростью против англичан одновременно, Николай минутно пошел даже на русско-германский союз (договор в Бьоркэ 24 июля 1905 г.), тотчас же, правда, спохватившись. Особенно характерно это влияние морского поражения на Николая. Нам редко рисуется русско-германская война в этом аспекте — столкновения на море. Между тем, это была довольно естественная точка зрения. Именно с воды, с Финского залива, всего легче было нанести царской России решительный удар в центр — в форме ли нападения на Кронштадт, в форме ли высадки в Финляндии или в Эстляндии. Колчак подробно рассказывал на допросе, с какой горячей энергией он и его товарищи спешили заградить вход в Финский залив, начав эту работу уже 16—29 июля, накануне общей мобилизации.
В этой связи становится понятна мобилизация балтийского флота в первую голову, о чем мы узнаем из дневника министерства иностранных дел: еще ни один батальон на суше не был мобилизован против Германии, а уже минные заградители вышли в море. Но еще более в этой связи становится понятна глубочайшая стратегическая логика русско-английского союза. Пока английский флот висел над берегами Германии со стороны Северного моря, она физически не могла перебросить главные свои силы в Балтику. Как бы ни хотелось Вильгельму одним ударом стать под «Петроградом», он никогда на это не пошел бы ценою потери Гамбурга и Бремена. Союз с Англией ручался Николаю за целость его столицы. Вот отчего, лишенный сразу и флота, и надежды на английскую помощь, он мог впасть в такую прострацию, что соглашался даже на союз с Вильгельмом; при чем характерно, что первые разговоры об этом союзе пошли тотчас после «Гулльского инцидента»г, когда англо-русская война казалась в двух вершках.

1 «Гулльский инцидент»— расстрел, в припадке паники, эскадрой адм. Рождественского, шедшей под Цусиму, английских рыбачьих судов в Северном море, принятых за японские миноносцы. Этобыло в октябре 1904 г.

Русско-японская война и последовавшая за ней революция оттянули русско-германскую войну на 10 лет. Но мы видим, до какой степени Англия неповинна в «искушении» царской России.Последняя была «всегда готова» начать драку на Висле и Немане, и ее подталкивали в этом направлении не соблазны английских дипломатов, а миллиарды французского золота, влитые в русскую промышленность. Желание воевать со стороны Франции было основным из войнообразующих факторов. Недаром военная подготовка пошла уже без всяких перебоев с того момента, как во главе Франции стал Пуанкаре-Война. Говорить только о русском империализме было бы половинчатым решением задачи: уже с конца XIX века мы имеем русско-французский империализм. На континенте Европы он стоял против германского империализма: английский был «третьим радующимся» в этом споре. В июле 1914 г. ему могло казаться, что он великолепно использовал континентальную драку, получив возможность раздавить своего главного конкурента — Германию, и парализовать, самым фактом своей помащи, второго, возможного — судьбы атлантических берегов Франции, как и восточного берега Балтики, одинаково решались в Лондоне. Лондон не предусмотрел одного: что может явиться четвертый радующийся,-который положит в карман всех троих... Последствий этой своей ошибки Лондон не ликвидировал до сих пор. Ликвидировала ее пока только одна страна, на которую все участники смотрели только как на запас пушечного мяса, - а она неожиданно оказалась запасом самого сильного взрывчатого вещества, которое когда-либо знал мир.


Журнал «Большевик» № 9, 1924 г.

Текст приводится по книге - М.Покровский. "Империалистская война. Сборник статей 1915-1930", 1931 г.