Бойцовский лубок
Москва издревле славилась кулачными боями. В пору их расцвета в XVIII--XIX веках страсти кипели не только на льду Москвы-реки, но и в поэзии.
Владимир Набоков в романе «Пнин» обмолвился: «Первое в русской литературе описание бокса мы находим в стихотворении Михаила Лермонтова...» О каком стихотворении речь? Чтобы сыскать его, не обязательно штудировать лермонтовское собрание сочинений. Эти строки хрестоматийны:

Как сходилися, собиралися
Удалые бойцы московские
На Москву-реку, на кулачный бой,
Разгуляться для праздника, потешиться.
И приехал царь со дружиною,
Со боярами и опричниками,
И велел растянуть цепь серебряную,
Чистым золотом в кольцах спаянную.
Оцепили место в двадцать пять сажень,
Для охотницкого бою, одиночного.

Набоков назвал боксом кулачный бой «сам на сам» в «Песни про купца Калашникова». Известно, что во времена Ивана Грозного такие поединки проводились на Старом поле перед стеной Китай-города у реки Неглинки, со стороны нынешнего Театрального проезда. Охотники до «буйных игр» собирались там, чтобы выявить сильнейшего -- на потеху публике, а подчас и во имя торжества справедливости. Но, наряду с одиночными поединками, набирали силу бои «стенка на стенку» -- и у этой разновидности были свои певцы задолго до Лермонтова...
Пик популярности «стенки» приходится на просвещенный XVIII век. Эпоха, прочитавшая в переводе эпос Гомера и оды Пиндара, давшая турецким деревням на берегу Черного моря звучные имена древнегреческих городов, увидела в исконной русской забаве сходство с Античностью. Еще бы, ведь в Древней Греции кулачный поединок входил в программу Олимпийских игр, а создание правил приписывалось самому Гераклу.
Правила кулачных боев в снежной России складывались веками и были утверждены в 1726 году указом императрицы Екатерины Алексеевны. Согласно высочайшему повелению, из числа «буйных людей» выбирались сотские, пятидесятские и десятские, время и место проведения боя оговаривались в полицмейстерской канцелярии, строго запрещалось гоняться с ножами за другими бойцами и закладывать в рукавицы «ядра и каменья и кистени». Впрочем, главным правилом оставалось известное «Лежачего не бьют!»
«Стенка» поднялась на уровень командного спортивного состязания. В нем находилось место и поединкам «сам на сам», и возрастным турнирам, и разработанной тактике ведения боя. Бойцы держали фронт, атаковали «свиньей», менялись первым, вторым, а то и третьим рядом, отступали в засаду, пускали в ход резерв, когда «стенку» начинали теснить.
Бои происходили почти исключительно зимой -- на Масленицу и по воскресеньям. В Москве собирались чаще всего на реке -- возле приметных мест, под Симоновым или Новодевичьим монастырем, в Лужниках напротив Воробьевых гор. Зрители выносили на берег скамейки. Среди народа ходили торговцы сладостями, велись споры и делались ставки.
На оговоренном месте как бы случайно постепенно собиралась толпа «серого» люда, сначала смешанная, потом стороны расходились вдоль реки. Бой начинался со «сцеплянки-свалки» подростков, затем друг против друга выступали парни. Наконец, с криком «Даешь боя!» в атаку «стенка на стенку» шли основные силы -- молодые женатые мужчины, так называемые «сильные бойцы». Побоище принимало гомерические размеры. Длилось оно час, два -- столько, сколько нужно, чтобы одна из «стенок», дрогнув, опрокинулась и под всеобщее ликование ударилась в бегство. Бить отступающих в спину правилами так же запрещалось.
В таких соревнованиях не гнушались участвовать дворяне и богатое купечество. Наоборот, они сами занимались организацией «стенок», доставляли возы с кожаными рукавицами и даже выписывали мастеров боя из других городов. К месту сражения неизменно съезжались «баре» -- если не поучаствовать, так развлечься. К 1782 году, когда Гаврила Державин написал свою «Фелицу», кулачные бои стали излюбленным зрелищем знати:

Я под качелями гуляю;
В шинки пить меду заезжаю;
Или, как то наскучит мне,
По склонности моей к премене,
Имея шляпу набекрене,
Лечу на резвом бегуне.
Или музыкой и певцами,
Органом и волынкой вдруг,
Или кулачными бойцами
И пляской веселю мой дух...

Иной -- обличительный -- тон задал Александр Сумароков. Но напрасно в стихотворении «Кулашный бой» он вопрошал:

На что кулашный бой?
За что у сих людей война между собой?
За это ремесло к чему бойцы берутся?
За что они дерутся?
За что?
Великой тайны сей не ведает никто,
Ни сами рыцари, которые воюют,
Друг друга кои под бока
И в нос и в рыло суют,
Куда ни попадет рука,
Посредством кулака
Расквашивают губы
И выбивают зубы.
Каких вы, зрители, здесь ищете утех,
Где только варварство -- позорища успех?

Современники Сумарокова увидели здесь лишь камень, брошенный в огород графа Алексея Орлова, всесильного как в прямом, так и в переносном смысле, обожавшего кулачные бои и регулярно принимавшего в них участие. В остальном обличения противников «буйных игр» не находили отклика ни у знати, ни среди простонародья.
Поборников нравственности скорее можно было понять в том, что касалось сопутствовавшего кулачным боям явления -- разгульного пьянства. Недавние враги по окончании боя вместе шли в питейные заведения, где утоляли жажду, отмечали победу или заливали горе, а заодно вели споры о прошедшем «кулашнике». Известный на рубеже XVIII и XIX веков сочинитель басен Александр Измайлов отправил в кабак главного героя своего стихотворения «Кулачные бойцы»:

В Москве фабричный был Семен, силач-боец
Зараз из печи изразец
Своею вышибал железной пятернею,
Когда же на бою являлся пред стеною,
Все опрокидывал и гнал перед собою.
Страх, ужас перед ним,
А клики радости и похвала за ним.
По окончании сраженья,
Героя нашего ведут все с торжеством
В питейный дом
Для угощенья.

Семен упился, по пути из кабака попал в руки своих недоброжелателей и был сильно избит.
Выходной день, начинавшийся для любителей боев на кулачках на льду Москвы-реки, завершался обычно пьяным угаром, едва ли не более опасным в смысле увечий, чем собственно драка. Если же верить Ивану Баркову, бойцы принимали на грудь не только после боя, но и до него -- для храбрости. В «Оде кулашному бойцу» Иван Семенович славит... вино:

О, бодрость, сила наших веков,
Потомкам дивные дела!
О, храбрость пьяных человеков,
Вином скрепленные чресла.

Ничего не попишешь: народный праздник предполагает веселье. В широком значении этого слова...
То, чего не добились поборники нравственности, удалось моде. Представители высших слоев XIX века видели себя более европейцами, нежели вельможи века екатерининского, и кулачные бои их больше не развлекали.
Представитель младшего поэтического поколения Антон Дельвиг заявляет в споре с Измайловым:

Твои кулачные бойцы
Меня не выманят на драку,
Они, не спорю, молодцы,
Я в каждом вижу забияку,
Во всех их взор мой узнает
Литературных карбонаров,
Но, друг мой, я не Дон-Кишот --
Не посрамлю своих ударов.

Это послание датируется 1822--1823 годами. Не скрывает пренебрежительного отношения к увлечениям дедов Евгений Баратынский. В эпиграмме на Вяземского в 1825-м он пишет:

Войной журнальною бесчестит без причины
Он дарования свои.
Не так ли славный вождь и друг Екатерины
Орлов -- еще любил кулачные бои?

Баратынскому подыгрывает Пушкин: «Мне столь же нравится князь Вяземский в схватке с каким-нибудь журнальным буяном, как и граф Орлов в бою с ямщиком. Это черты народности». Новые тенденции четко обозначил Николай I, издав в 1832 году лаконичный закон: «Кулачные бои, как вредныя забавы, вовсе запрещаются».
Конечно, чтобы отменить «стенку», одного указа начальства недостаточно. Любить кулачные бои отныне -- проявление демократических убеждений. Участием в «стенке» гордились Федор Шаляпин, Владимир Гиляровский и Алексей Толстой.
Знал кулачный бой и Михаил Лермонтов. Будучи гусаром, он не раз выходил против офицеров лейб-гвардии казачьего полка. Но -- существенное отличие -- это были бои «сам на сам». Не случайно поэт Лермонтов игнорирует сюжеты из праздничных многолюдных «кулашников» и обращается к событиям трехсотлетней давности -- эпохе Ивана Грозного. Сама идея о готовности постоять за поруганную честь в поединке с властным обидчиком оказалась созвучна индивидуализму образованного сословия XIX века. Эти настроения пришли в Россию не столько даже из Европы, сколько из Великобритании, давшей миру эсквайра Шерлока Холмса, частного сыщика, и «спорт аристократов» -- бокс. Что и подчеркивает европеец Набоков, называя средневековый кулачный поединок в лермонтовской «Песни про купца Калашникова» на английский манер.

Илья БЛАЖНОВ
"Московский спорт". №1, 2008. С.46--49.