В частности, популярность приобрело сравнение России с бюрократическими авторитаризмами, характерными для Латинской Америки второй половины XX в. (понятие, введенное Гилльермо О’Доннеллом, знаменитым аргентинским политологом). Казалось бы, заменив военных на чекистов, можно и текущую Россию записать туда же, в бюрократические авторитаризмы: правление выходцев из некой организованной привластной группы в тандеме с бюрократами и системными либералами. Однако специфика латиноамериканского случая в том, что автократии возникали неожиданно в успешно развивавшихся странах и вопреки предсказаниям теории модернизации. Собственно, вся работа О’Доннелла и была критикой концепции модернизации: успешное развитие страны, как выяснилось, может приводить не к демократизации, а к ее остановке. В российском же случае проблемой стала, скорее, нехватка развития, нежели его переизбыток.

К началу 1960-х гг. Аргентина и Бразилия — самые развитые страны региона — смогли добиться особых успехов по темпам роста производства, особенно в индустрии и связанных отраслях (маркетинг, реклама, коммуникации, транспорт, финансирование), на фоне других стран Латинской Америки. Однако истощение экстенсивного индустриального роста, а также смещение в социальной (рост урбанизированных бедных слоев) и политической расстановке сил в стране привели к увеличению популистских требований со стороны населения, которые на фоне ухудшающейся экономической конъюнктуры было трудно удовлетворить. С ростом размера бедных городских слоев, числа рабочих и усиления перераспределительных запросов с их стороны более состоятельные слои аргентинцев и бразильцев, а также крупный бизнес все больше пугались перспективы масштабного перераспределения и препятствий, которое оно создаст дальнейшему экономическому росту. К тому же многих настораживал пример недавней кубинской революции и распространения социализма в других странах. Эти факторы привели к тому, что среди среднего класса, бизнеса, иностранного капитала и высших слоев общества возник запрос на радикальную смену политической системы. На помощь в обеих странах пришли армии. Перевороты, организованные военными хунтами, решали две основные задачи. Во-первых, целью было исключить популистски ориентированные низшие классы из политического контекста (для чего был нужен авторитаризм); во-вторых, требовалось привести во власть специалистов, способных осуществить грамотную политику по продолжению экономического роста (поэтому во власть активно привлекались молодые технократы, часто с западным образованием).

На этом фоне путинский режим выступает полнейшей противоположностью. Хотя он также является реакцией на модернизацию ельцинской поры, его задачей стало не продолжение, а торможение реформ. В отличие от Аргентины и Бразилии Россия 1990-х гг. характеризовалась не ускоренной, а опаздывающей социально-экономической модернизацией на фоне гораздо более успешных стран Восточной Европы. Основное же различие между двумя случаями состоит в особенностях основного агента изменений. В Аргентине и Бразилии двигателем переворота выступала армия — самый модернизированный институт в этих странах. Из-за непрерывных войн и революций латиноамериканские страны активно развивали свои армии, заимствуя передовой опыт Германии (Чили и Аргентина) и Франции (Бразилия) и трансформируя этот институт в высокопрофессиональную и организованную силу. Как писал гватемальский президент, генерал Хосе Мария Орельяна, армейское образование имело особый трансформационный эффект, превращая человека в гражданина с высшим культом родины, чей символ — флаг, чья Библия — конституция.
Неудивительно поэтому, что из-за особой чувствительности к политической ситуации в стране именно армия оказывалась флагманом большинства перемен и переворотов в регионе.

На фоне сплоченной и идеологизированной армии в латиноамериканских случаях контрастом выступает чекистская номенклатура, случайно получившая доступ к управлению Россией с начала 2000-х гг. Эта «случайность» важна — ФСБ не хватило бы ни организованности, ни цельности и мотивации латиноамериканских военных хунт для самостоятельного осуществления переворота (вспомним провальную попытку путча в начале 1990-х гг.). Историческая специфика и немодернизированность этого института никак не позволяет говорить о нем как об агенте модернизации. Поэтому и задачей после получения доступа к власти стало не продолжение реформ ельцинской эпохи (о чем свидетельствует их полнейшее отсутствие за вычетом налоговой реформы, осуществленной касьяновским правительством), а перераспределение активов в пользу занявшей руководящие посты группы. В силу консервативности самого института идеологией нового российского режима (если речь вообще идет о таковой) стало некое переиздание советского империализма, воплотившееся в безуспешных попытках реинтеграции бывших советских республик и оценке распада СССР как «крупнейшей катастрофы ХХ века». Основной опорой режима в силу его традиционности и антимодернизационной направленности выступали не средние слои общества, бизнес или иностранный капитал, а беднейшие и наименее модернизированные слои (так называемая «вторая» и «третья» Россия, термины Наталии Зубаревич). Бизнес воспринимался основным противником власти (как проиллюстрировала волна реприватизации, начавшаяся с дела ЮКОСа), а не точкой ее опоры (как в случае латиноамериканских хунт).

Даже «технократическая» составляющая принципиально отлична в обоих случаях. В бюрократических авторитаризмах Латинской Америки технократы — это молодая элита с дипломами, полученными на Западе или в новых университетах западного образца, специально приведенная во власть для осуществления более грамотной политики, сыгравшая большую роль в росте качества институтов и увеличении каналов коммуникации между правительством и различными социальными секторами. В российском же случае, по оценкам Ольги Крыштановской (на 2006 г.), бюрократы, нахлынувшие во власть при новой системе, были преимущественно выходцами из спецслужб и заняли порядка 77% из 1016 высших государственных позиций, в том числе в администрации президента, аппарате правительства, налоговой службе, МИДе, Министерстве образования, парламенте, судебной системе, крупнейших бизнес-компаниях и СМИ. Незначительное число «молодых» технократов, сконцентрированное преимущественно в экономическом секторе, не оказало существенного влияния на принятие основных решений. Специфика системы способствовала последовательной деградации институтов, а не их укреплению (как в латиноамериканских случаях).

Исходя из описанных особенностей российской системы ее ближайшим аналогом выступают не бюрократические авторитаризмы Латинской Америки, а неопатримониальные режимы, особенно характерные для докапиталистических стран Экваториальной Африки (Замбия, Зимбабве, Кения, Малави, Нигерия). В таких режимах правящий глава или клан удерживает власть с помощью системы личного патронажа, основанной на неформальных отношениях лояльности и личных связей, а не идеологии или закона. Государственные должности занимаются не с целью осуществления некой задачи или миссии, а для личного обогащения или получения определенного статуса. В силу такой ориентации властной группы права собственности оказываются подорванными, а стимулы к долгосрочному инвестированию — нарушенными. Поэтому в отличие от Латинской Америки бизнес редко солидаризуется с властью, а чаще всего вместе со средним классом переходит на сторону демократической оппозиции. Специфика неопатримониальных систем объясняет, почему власть редко выступает в качестве агента модернизации, а любые изменения с трудом проталкиваются общественными протестными движениями. Политика российского руководства привела к тому, что даже авторитарные системы Латинской Америки кажутся на нашем фоне «передовыми/

Автор - научный сотрудник лаборатории социокультурных исследований НИУ Высшая школа экономики», аспирант Колумбийского университета, Нью-Йорк

http://www.vedomosti.ru/opinion/news/18677691/afrika-a-ne-latinskaya-amerika?full