число 1,1 миллиона жертв в Освенциме «среднепотолочное». Дело в том, что Освенцим взяли советские войска и его архивы не были уничтожены, а хранились в Центральном государственном особом архиве СССР.

В перестройку в этот архив допустили журналистку Э. Максимову, и она в статье «Пять дней в особом архиве», не подумавши, как это понравится еврейскому лобби в СССР, успела сообщить следующее: «Но дожили мы, слава богу, до гласности. Прошлым летом были извлечены из недр архива, правда, с превеликим трудом освенцимские Книги смерти с фамилиями семидесяти тысяч узников из двадцати четырёх стран, погибших в лагере уничтожения…» («Известия», №49, 1990).

То есть, за пять лет существования системы трудовых лагерей Освенцима, в них умерло всего около 70 тысяч (точнее — 73 137) человек всех национальностей, из которых 38 031— евреи. Это в пределах естественной смертности города с населением около 1 млн. человек.

Известия №49 17 февраля 1990 года, страница 6:

В Центральный государственный особый архив СССР впервые за почти полвека его существования получил доступ журналист — специальный корреспондент «Известий». Огромное хранилище, шестое по ве­личине в системе государственных архивов страны, закрыто для посе­тителей. Число людей, побывавших в нем, исчисляется не более чем де­сятками. Почему так? КАКИЕ ДОКУМЕНТЫ НАХОДЯТСЯ В АРХИВЕ? Об этом вы прочтете в нескольких корреспонденциях, которые мы предполагаем напечатать в ближай­шие дни.

ПЯТЬ ДНЕЙ В ОСОБОМ АРХИВЕ

1. За решеткой
ЗДАНИЕ разместилось на тихой боковой улице, без вывески, окна затянуты железными прутьями. Вздумай прохожий толкнуть тяжелую дверь, наткнется на постового. Да едва ли кому придет в голову такое желание: приучены мы не соваться туда, куда не положено. Зато иные сведущие в истории войны зарубежные гости, едучи из Шереметьева, из аэропорта, и узнав, что шоссе именуется Ленинградским, многозначительно переглядываются, а то и вслух выскажутся: это, мол, здесь где-то неподалеку тайный архив? За кордоном в наших секретах весьма  сведущи. Мы-то простодушно полагаем, что без вывески все шито-крыто. Или делаем вид, чтобы уж сильно не докучали иностранцы. А со своими и объясняться не надо.
Центральный государственный особый архив СССР существует сорок с лишним лет, не упоминаемый ни в одном справочнике. Любые ссылки на архив запрещены. Если появляется неотложная необходимость обнародовать какую-нибудь бумагу, ей подыскивают «крышу», вроде бы взята из легального хранилища, скажем, ЦГАОРа, архива Октябрьской революции. Под тамошними шифрами, номером фонда, дела и выпускают пленницу на печатные страницы.
Но дожили мы, слава богу, до гласности. Прошлым летом были извлечены из недр архива, правда, с превеликим трудом, освенцимские Книги смерти с фамилиями семидесяти тысяч узников из двадцати четырех стран, погибших в лагере уничтожения. Написать наша газета об этой истории написала («Архивный детектив», № 177, 1989 г.), только опять же архив не назван, а уж про его содержимое — ни звука. Просил тогда директор не навлекать на него лишние неприятности. И без того пошел Анатолий Стефанович Прокопенко на риск. Лет пять—десять назад ему бы за Книги смерти головы не сносить.
Миновали полгода, и хоть статус у архива прежний, архисекретный, сам директор  пригласил меня в свое зарешеченное учреждение.
Одна из несообразностей, а может, как раз принцип секретности, состоит в том, чтобы стражи не ведали об истинной цене охраняемого богатства: чего стоит правда и чего — ложь, укрытые в папках. А где там правда и где ложь, определимо лишь на свету. Света знания, компетентности опасались и опасаются  вершители судеб многих государственных и министерских архивов, по сей день недоступных простому вневедомственному смертному, будь он доктором наук или студентом, маститым писателем или начинающим журналистом, исследователем или изобретателем.
— Вы заметили, — спрашивает Прокопенко, — что в зданиях, выстроенных для архивов, нет нормальных читальных залов? Это политика, Народу надлежит читать в библиотеках. Что знать дозволено — то в книгах. А что знать ни к чему — то в архив. Мы, как и вы, ждали проекта Закона о печати. Дождались. Читаем в статье 5: «Не допускается использование средств массовой информации для разглашения сведений, составляющих государственную или иную специально охраняемую законом тайну». В нашей стране, где все запутались в запретах, закон должен установить разновидности «иной тайны». Иначе ведомства втиснут в новую формулу все, что нужно для бесконтрольного комфортного существования. Свежий пример — не допускают ученых к информации тридцатилетней и большей давности в Государственном архиве народного хозяйства, хотя его сотрудники были бы рады исследователям. Почему часть фондов закрыта? Возражают фондообразователи — Госплан, Министерство финансов, Госбанк. Причины  понятны, а на поверхности стандартное — государственная тайна. При чем тут она! Многие граждане и не подозревают об истинном смысле этого  понятия. Государственная — исключительно военная тайна, оберегающая от урона оборону. И если с этих позиций взглянуть на наш Особый архив...
ПРЕЖДЕ чем глядеть, обратимся к его началу — лету сорок пятого года, когда командующий 59-й армией сообщил по инстанциям, что в замке Альтхорн, в Нижней Силезии, обнаружены немецкие архивы, эвакуированные из разных мест Германии. Их свезли в Москву, в Главное архивное управление НКВД СССР, ведавшего тогда и государственной безопасностью. Они составили основу трофейной части архива. Чьих только бумаг здесь не было, какие стороны жизни третьего рейха не представлены! Финансы, хозяйство, научные институты, фирмы, концлагеря, издательства, информационные агентства, общественные организации, личные фонды министров, партийных деятелей...
Вот в недавнем  разбирательстве с секретными протоколами к советско-германскому договору 1939 года архив тоже помогал. В докладе председателя специальной комиссии на сессии Верховного Совета СССР он, естественно, впрямую не назван. Сказано про «некоторые ключевые документы из советских архивов».
Огромное собрание, шестое по величине в системе государственных архивов, хотя и со множеством пустот и пробелов, фрагментов без начала и конца. Что, чье? Уникальный документ или пустячный? Мир его ищет или общеизвестен, опубликован?
ПО-РАЗНОМУ брали трофеи. Наши союзники предусмотрительно подготовились. При вступлении в города поисковые группы без промедления бросались на розыск. Так, можно сказать, планомерно взяли знаменитый архив Риббентропа. Американцы, англичане успели энергично обшарить Тюрингию, Саксонию до входа советских оккупационных войск. Из укромных горных замков вывезено несметно всякой всячины. В Марбурге, в специальном центре, бумаги классифицировали, переводили. Очень скоро они понадобились на Нюрнбергском процессе главных военных преступников, оказав неоценимую помощь обвинению.
В США попала большая часть фашистских документов, которые историки тщательно обработали. Они не просто доступны — можно приобрести в собственность любой микрофильм.
А нам в сорок пятом было не до того.
Журналист-германист Лев Александрович Безыменский, тогда офицер разведотдела 1-го Белорусского Фронта, вспоминает, сколько всего побросали, упустили, затоптали. Восьмая гвардейская армия штурмовала главное управление имперской безопасности, не подозревая, что сосредоточено внутри. После боя хватились, а бумаг уже нет... В конце мая привозят в штаб шесть громадных ящиков из Потсдама, обнаружены после пожара в имперском военном архиве. Бойцы заметили в одной из уцелевших комнат  свежеоштукатуренную стенку. Оказалось, за ней упрятан план операции «Зеелёве» — высадки немцев в Англии.
Спрашиваю Прокопенко:
— Он у вас?
— Кажется, нет. Возможно, в Центральном архиве Министерства обороны?
Так ведь и в Подольске ни до чего не доберешься, архив закрытый. Говорят, трофеи разобраны кое-как, приблизительно, хранятся вместе с оперативными документами армий, дивизий — кто что захватил.
Писательница Елена Ржевская была военным переводчиком в 3-й ударной армии, сражавшейся в Берлине.
— Остановили у штаба грузовик: что везете? А-а, бумажки какие-то. Посмотрели — они из германского МИДа. Начальство рукой махнуло: черт с ними!
Штабные коридоры превратились в бумажные свалки. Разбираться некому и некогда. Что отправили в Москву, что побросали, сожгли. С другой стороны, позволительно ли сравнивать? Наши части с жесточайшими боями врывались в пылающие города. Американцы — получали в большинстве целенькими, еще и бургомистры встречали у ворот. Знаменитый летчик А. Беляков справедливо писал Ржевской, автору книги «Берлин, май 1945»: горели человеческие жизни, никто не замечал горящих бумаг, Как обвинять тех же разведчиков в нерасторопности и невежестве, если можно было поплатиться даже за подобранную на мостовой гитлеровскую «Майн кампф»?
АРХИВЫ, взятые в Альтхорне, попали в ведомство, которое меньше всего заботили правда, история, интересы науки. И больше всего — обнаружение внутренних врагов. В них числили после победы не только фашистских палачей и их пособников, но пленных, заключенных лагерей, угнанных на принудительные работы. Архив работал исключительно на ловлю «предателей Родины».
Через несколько лет в него влились трехмиллионные фонды прекратившего существование управления НКВД, которое ведало лагерями немецких военнопленных. Тоже, понятное дело, суперсекретные. А в 1961 году ГАУ выделилось из МВД, стало управлением при Совете Министров СССР. Однако нравы и порядки не изменились, замков не сняли. Доступ сюда был открыт тем же малочисленным любознательным посетителям из «заинтересованных» органов. Для всех прочих — закрыт наглухо. Да и как, простите, разрешить цивильной публике вход в учреждение, которого официально не существует! В его смете нет даже строки «междугородная связь», звонить ни сюда, ни отсюда нельзя, дабы не открыть объект.
Веду речь к тому, что особый архив не изучен. Поединичной обработки фондов, говоря языком архивистов, не было. По верхам, по корешкам просмотрены, по-быстрому пролистаны, трофеи-то на немецком, полно рукописей. Составили короткие аннотации — тема, предмет. И за это великое спасибо! Не по силам исторический научный труд маленькому коллективу. То, что показали мне, — капля в море, глубину которого никто не измерил. Тут, если сведущий человек «нырнет», возможны самые неожиданные
находки.
Э. МАКСИМОВА, спец. корр. «Известий».
(Продолжение следует).

Известия №177 25 июня 1989 года, страница 4:

Расследование ведет журналист: АРХИВНЫЙ ДЕТЕКТИВ

ВОКРУГ известинского «круглого стола» собирались недавно участники правительственной программы по перестройке режимно-секретных мер (см. «Гриф «секретно» в эпоху гласности», № 119). Нам наконец убедительно разъяснили, почему ведомствам выгодно всеобъемлющее засекречивание информации и как предполагается приводить стратегию секретности в согласие с общественной пользой и здравым смыслом. Увы, здесь, как повсюду, разумные мысли и предложения упираются в дремучие понятия о государственной морали, о правах личности, точнее, убежденность в ее ничтожестве.
Изъятие из свободного обращения научных, технических идей, конечно, сильно тормозит материальный прогресс. Секретность, накрывающая человеческие судьбы, обрубающая человеческие узы, может показаться меньшим злом. Но вот в руки мне попала история, доказывающая, какой силы «злой» потенциал заложен и в нелепой гуманитарной секретности. Как эффективно способна она портить наши отношения с соседями по европейскому дому, сея неприязнь, пятная доверие. Речь пойдет об информации особого рода — о жертвах фашизма.
В Управлении розыска Красного Креста, где я собирала материал о людях, разбросанных войной по миру, мое внимание привлекла папка с перепиской Международного комитета Красного Креста, сокращенно МККК, с Советским Красным Крестом, в копиях — с другими нашими организациями, а также ответы на некоторые из них. Удивило несоответствие — обоснованность вопросов и противоречивость ответов, за которой просвечивает нежелание ясности. Сотрудники управления улыбались смущенно и загадочно, намекали, но в общем-то помалкивали.
НАЧНЕМ с того, с чего начинаются письма из Женевы.
В 1964 году во Франкфурте-на Майне судили освенцимских карателей. Советский представитель Николай Сергеевич Алексеев, декан юридического факультета Ленинградского университета, предъявил трибуналу четыре тома Книг смерти, которые аккуратно велись в лагере фашистскими палачами. Четыре из сорока шести имеющихся, по заявлению Алексеева, в Советском Союзе.
Когда семьи ищут родственников, национальные краснокрестные общества, в том числе наше, прибегают прежде всего к картотекам Международной службы розыска МККК, которая уже много лет кропотливо копит сведения, ежегодно хоть немного пополняя свой бесценный архив. Естественно, франкфуртская новость взволновала и обнадежила МККК. С тех пор и по сей день он без устали просит у нас копии реестров и столь же регулярно информируется, что искомых Книг в СССР нет.
Чтобы понятна была такая настойчивость, скажу: из 1,7 миллиона запросов, полученных МККК за сорок лет, полмиллиона не удовлетворены, потому что о людях не осталось следов, будто не приходили они в мир, не жили. Нормальному сознанию, пусть чужому, неродственному, противоестественно с этим примириться. А где-то лежат сорок шесть томов с десятками тысяч фамилий.
Профессор Алексеев — отыскался он там же, в университете, заведует кафедрой — отлично помнит; четырьмя томами его оснастили в следственном управлении КГБ СССР, они оказались сильной уликой против ложных показаний обвиняемых. Что потом? Вернулся и сдал туда, где получил.
Следуя привычной старой логике, я готова была, признаться, услышать в КГБ категоричное: не положено, невозможно. А встретила полное понимание. Заместитель председателя комитета Владимир Петрович Пирожков обещал тщательно посмотреть у себя. Но, так или иначе, непозволительно прятать свидетельство преступлений фашизма. Книги должны быть открыты, и он рад будет способствовать гуманной акции, которая послужила бы укреплению международных связей.
Еще через неделю в редакцию позвонил сотрудник того же ведомства с сообщением,
что владелец Книг—один из московских архивов (назовем его «компетентным архивом», как поименован он в одном официальном сообщении Верховного Суда СССР, или «особым» — как в программе «Время»). Он уже, правда, не выражал готовности помочь вызволить Книги. Бывает нынче и так—гражданское чувство начальника выше, чем у подчиненного. Но, с другой-то стороны, какие могут быть претензии! Нет у КГБ права — теперь мы узнали — вторгаться в чужие владения. «Огораживает» их сама отрасль, она же снимает запреты. И вообще, заметил сотрудник, для чего искать Книги, если все копии есть в Польше, в Освенцимском музее можно познакомиться со списками всех замученных в лагере.
Неужто МККК настолько несведущ? Чего, казалось бы, проще — сделать микрофильмы в Польше!.. Мы позвонили в Освенцим. Директор музея сказал с трудно скрываемой горечью:
— Это  неслыханно важно, чтобы освенцимские документы находились в Освенциме.
Сказал так, что продолжать интервью было неловко. Тогда наш корреспондент в ПНР Леонид Топорков обратился в Варшаве к директору архива Главной комиссии по расследованию гитлеровских преступлений Мечиславу Мотасу. Тоже была беседа не из приятных. Да, в Освенциме сохранились Книги, сорок одна, но это совсем другие тома, не те, что в Москве.
— Многое надо еще искать в ФРГ и СССР, — продолжал Мотас.— К сожалению, со времен войны у нас не сложились отношения доброго сотрудничества. Мы не знаем, чем обладают советские архивы. Так ли нужны вам документы, касающиеся концлагерей, которые были размещены в Польше? Сейчас, когда польско-советская комиссия исследует «белые пятна» войны и польско-советских отношений, следовало бы договориться, где их надлежит сосредоточить. Мы думаем, что уместнее в Польше.
Откуда взялось, что Освенцим располагает исчерпывающими сведениями о четырех миллионах уничтоженных узников? Так работникам КГБ сообщил директор компетентного архива. А ему кто? В «Правде» было написано.
Верно, было, в статье с обязывающим заголовком «Долг памяти»: «Вот уже сорок четыре года хранятся в музее Освенцима картотеки с именами всех узников». Всех? Встретилась я с автором И. Хариной, вицепрезидентом — Международного освенцимского комитета, она даже удивилась моему удивлению:
— Ну какая разница, всех или не всех, сколько там карточек, неужели в этом суть!
Действительно, в чем суть? Каким запасом истины обеспечено наше, так сказать, должностное слово, тиражированное в миллионах газетных экземпляров или начертанное в деловой бумаге?
ДЕРЖУ в руках Книги. Впрочем, «держу»—дань штампу. Неподъемен и один том. Вес каждой страницы — человеческая жизнь. Дети, молодые, старики — граждане 24 стран, варварски, с кровью вырванные из цепи поколений. Многие не успели продлить ее, но остались на земле близкие, в чьих жилах течет их кровь. По чьей воле таки не узнали родные участи Александра Дьяченко из. Мариуполя, Константина Морозова из Умани, Отто Хардта из Германии, Изака Клика из Норвегии, Хейнриха Штрирера из Польши, шестилетней Хильды Райнхард, четырехлетнего Эрнста Хорвата?.. Анатолий Степанович Прокопенко, директор архива, занявший пост всего полгода назад, успел осмотреть и оценить свое уникальное хозяйство. Он убежден, что «значительная часть фондов не представляет государственной тайны, должна быть открыта, чтобы приносить пользу науке и обществу».
Только это, и ни слова сверх того, разрешил процитировать директор, хотя сказано мне было куда больше, куда жестче. Образованный, широко мыслящий историк-архивист, Прокопенко уже и проекты соответствующие составил, но медлит отдавать их руководству на рассмотрение. До перехода в архив сам работал в аппарате главка, оттуда и выучка: не вмешиваться, страховаться и оглядываться. Поведение часового при секретном складе. И все Анатолий Степанович самокритично про себя понимает, но с его заботой о самосохранении тоже надо считаться. Правовое государство мы еще не выстроили. Новое мышление пасует перед долгим опытом и слишком хорошо известной практикой.
Почему угодили Книги в этот архив без вывески, теперь не дознаться. Допускаю, что по аналогии: лагеря — к лагерям. Документы Освенцима — к переданным сюда документам управления МВД, которое ведало лагерями для военнопленных и перестало существовать вскоре после войны. Надо сильно презирать прошлое своей страны, страдания сограждан, а заодно и чужих подданных, чтобы скинуть вот так, в одно место, чохом: нацистов и убитых ими, солдат вермахта и невинных младенцев. Скорее и презрения не было, просто ничего, пустота, безмыслие.
ПОДРОБНОСТИ приветственного обмена любезностями с начальником Главного архивного управления при Совете Министров СССР Федором Михайловичем Вагановым, возможно, следовало бы оставить для другой статьи. Хотя объявляемое корреспонденту с порога мнение о падкой до жареного прессе и бездельниках-писаках имело всетаки непосредственное отношение к предмету нашего разговора, начавшегося с категорического заявления Федора Михайловича:
— Никто никогда не интересовался фондом, не обращался в ГАУ.
Самое раннее из писем начальнику ГАУ, которое мне удалось обнаружить, датировано 1979 годом. Международная служба розыска пишет, что «реестры погибших в Освенциме помогли бы семьям разной национальности рассеять неизвестность об участии дорогих им пропавших без вести». Тогда Федор Михайлович был, правда, заместителем начальника, возглавил он ГАУ в восемьдесят третьем.
Но ведь в 1986 году именно ему направил МИД СССР копию своего ответа посольству ФРГ, приславшего ноту с запросом: «Советские архивы не располагают Книгами регистрации актов о смерти в Освенциме». Надо полагать, архивное управление и снабдило министерство информацией.
— Чем наш Красный Крест занимается, почему вопроса перед нами не ставил?..
В 1988 году начальник Управления розыска В. Фатюхина пишет лично Федору Михайловичу о настоятельных обращениях МККК, просит «ориентировать, какой мы можем направить ответ». Она-то догадывалась, где Книги. Первый заместитель Ваганова пишет ей: «Проинформируйте МККК, что ГАУ полными списками не располагает».
— ..и другие ведомства могли бы членораздельно запросить.
В конце 1988 года сотрудник постоянного  представительства СССР при ООН и других международных организациях в Женеве ставит ГАУ в известность о беседе в генеральной дирекции МККК по поводу «нерешаемого в течение многих лет очень важного с гуманной точки зрения вопроса».
— Да нет вопроса! Давно сделали бы копии.
ЕСЛИ бы архивисты стали доказывать необходимость сокрытия Книг, все было бы, право, извинительнее. Но ведь нет государственных резонов, и придумать нельзя. Есть лишь мрачное порождение застеночных лет — закрытые двери, закрытые глаза и уши. Установка прятать от народа его историю. А дефицит исторической  правды, как всякий дефицит, всегда дает тем, кому он принадлежит, дополнительную власть над людьми. И даже — прибавку к зарплате за секретность.
Поверим, что проблем нет, и, значит, в ближайшее время  Книги будут извлечены из темницы, скопированы и отданы МККК. Однако почему начальник ГАУ откровенно запугивает меня, чтобы не смела упоминать об архиве, обещает позвонить куда надо? А его директор по-прежнему опасается обнародовать свои идеи по рассекречиванию?
Э. МАКСИМОВА, спец. корр. «Известий».