Моряк и лира. К восьмидесятипятилетию Виктора Конецкого
Он всегда гордился, что его день рождения совпадает с пушкинским…

Он мог стать художником, но рано ощутил в себе страсть к литературному творчеству. Но прежде всего он сделался моряком. Отец – помощник прокурора Октябрьской железной дороги – семью оставил и только лишь материально помогал. Блокадное детство, вкус столярного клея, раннее взросление – все это сформировало личность будущего беллетриста. Морской материал его книг вовсе не сузил кругозора – серьезные жизненные проблемы ставились им всегда. Поиски привели его к уникальному жанру – исповедальной прозе, свободной манере изложения. И это привело к неожиданному результату – каждая книга его была своего рода взрывом: моряки узнавали в его персонажах себя, своих близких. Его даже начальство побаивалось и порой стремилось напакостить, для этого был один выверенный способ – не пускать его в рейс.

Ему вообще было несвойственно какое бы то ни было чинопочитание. Помню, начальника Балтийского пароходства Бориса Юницына забрали на повышение в Москву – он стал заместителем министра морского флота. А взамен прислали портовика, который какое-то время околачивался в транспортном отделе ЦК партии. Считалось, это наилучшая стажировка, блестящая полоса карьеры. Этот начальник был осторожен и предусмотрителен. И от него, кстати, Конецкий был в какой-то мере зависим, тот мог разрешить идти в рейс, а мог и запретить плавать. Хотя, с другой стороны, больших охотников на эти вакансии не отыскивалось. Это ж не линия Бесталайн – на западную Африку, и даже не кубинское направление, где в ту пору пахала треть нашего торгового флота. Одно слово – Арктика. Было принято решение, что в этих рейсах по Севморпути круглосуточно должен быть на судоводительской вахте капитан. Понятно, что никто такого не выдержит. Вот и решили, ввести должность капитана-дублера. Таким дублером и ходил в Арктику штурман Конецкий. Две вахты в сутки по четыре часа, а остальные восемь часов делились у него – на сон и работу над книгой – писал дневник, путевые записки, создавал каркас будущей вещи. Естественно, боль за переживаемое, за творящийся порой бардак, за начальственную несправедливость, вкупе с любовным отношением к морякам-работягам, ироническим порой взором на их наивное барахтанье в борьбе за то самое жизненное благополучие, ради которого они и шли на адовы муки лишений – словом, все это переплавлялось в тигле писательского воображения, и на поверку в сущности воображению и места-то не оставалось – все замещала чудесным образом перелицеванная документалистика.

Его «вымышленные мемуары» показывают, как он вечно споря, отстаивая роль и достоинство литературы конфликтует с оппонентами, которые не понимают, что в этом жанре фон и подмалевок должны быть абсолютно документальны, а ему говорили, что моряки к такому жанру никогда не привыкнут. Такого мнения придерживался большой начальник пароходства, который книг Конецкого не читал, но которому доложили, что это пасквиль на моряков, поэтому он и не допускал автора к новому рейсу, даже не вникая в то, что рейс и невеселый и невыгодный. Что ж, начальники приходят и уходят иногда с повышением, и пусть девяносто девять процентов их вовсе не моряки (как и надо, впрочем, для пользы дела), все-таки хорошо, что не все они властвуют в литературном департаменте. Но в руках начальника была судьба штурмана Конецкого, неотделимая от судьбы Конецкого – писателя.

«Ведь только из престижного гонора я дрался сейчас за этот рейс. Никуда я не хотел плыть... Но и уходить оплеванным я не мог себе позволить... Если не будешь уважать себя самого, если не можешь драться с начальником, - то ничего ты паренек, не напишешь, ибо ты в р у с с к о й литературе работаешь. Перед швейцаром и секретаршей дрожать можешь, но не перед начальником».

Конецкий в своей прозе раскрыл глаза на современных карьеристов. Елпидифор из рассказа «Квазидурак на море» получил развитие в поздних повестях и романах. Это феноменальное открытие людей, которые еще в четвертых штурманах уже начинают понимать, что не след им рваться в капитаны. Свое урвать они и так смогут. И «законников» много развелось – «они законное дышло в свою выгоду поворачивают». И «храбрецов» - «они головы ни разу против течения не повернули, даже под одеялом...»

Море давно перестало быть материалом для романтического сюсюканья. Про каждую из его книг последних лет кто-то – уж не из этих ли приспособленцев? – долдонил: пасквили строчит ваш Конецкий, выносит, мол, морской мусор на всеобщее обозрение. Но именно боль за недостатки, лютая ненависть к тем вполне современным ребятам, которых не надо учить «рвать к себе и на чужие ноги наступать». Не их ли стараниями нынче разворовано наследие великой морской державы? Было шестнадцать морских пароходств, двадцать речных – и все подвергнуто тотальной приватизации и структуризации! Очень современно звучат гневные, желчные даже страницы прозы Конецкого, на которые многие стремились на него окрыситься. «Литература – дело опасное, сходное по вредности лишь с изготовлением свинцовых белил» - с этими словами Зощенко безоговорочно согласился б и Конецкий. Одиссеева идея – и сирен послушать, и в живых остаться - преследовала его весь писательский век, он стремился до последнего не расставаться с морскою своей профессией.

«А то появляются подозрительные мечты, как... брошу навсегда плавать, остепенюсь, начну новую прекрасную жизнь без вина и сигарет, с обязательными променадами, зарядками, породистой собакой, с новенькими «Жигулями» и тихой работой над семейным романом-эпопеей...» Уберег Господь его от такого решения, да и не вышла б у него жизнь по такому сценарию. Он не умел быть благополучным – как некоторые его земляки, что при всех властях жируют – сперва заседают в горкомах-обкомах, потом отхватывают – без отрыва от кормушки! – депутатские мандаты, а литература им лишь некое подспорье для мордоторговли.

Тяжело, в болях и судорогах рождались повести Конецкого – но как легко читаются они! Море – их фон и подмалевок, а суть их – жизнь наша повседневная. Писатель одержал победу над мореходом. Море – всегда штормовое предупреждение, будь даже в распоряжении навигатора новейшая техника. Волна-выродок, айсберг, наскоки пиратов, автобус на пустой улице портового города – в любом закоулке моряка подстерегает гибель. Вот полный цинизма и юмора тридцатилетний здоровяк-старпом очутился вдруг в сантиметре от смерти, когда боцман смайнал в вельбот четырехсоткилограммовый ящик, и сетку раскачало и оттяжка лопнула. С упоминания о смерти начиналась та повесть – «Третий лишний» - и смерть вольготно разгуливает на всем повествовательном пространстве, хотя – вот парадокс! – совсем не пессимистические вещи получались у писателя, который никогда не мог быть лишним в среде суровых моряков и полярников.

Он много говорил о хорошей морской карьере и рисовал симпатичные персонажи. Но он и много говорил о карьеристах, вызывающих неприязнь. А есть и вообще смехотворные карьеры – их даже и называть-то так необязательно. Вот мимоходом обрисована смачная буфетчица, которую капитан сделал любовницей, а бабенка уже возомнила себя чуть не государыней и покрикивает на моряков. А еще писатель то и дело ставит проблему – когда уместней всего уходить со служебной сцены. Гениальный актер Сальвини, к примеру, сказал, что надо уметь покинуть искусство раньше, чем оно покинет вас... Вот и знаменитый полярник Михаил Сомов, книгу которого читал в одном из рейсов Конецкий, знал цену этому вещему, словно валтасарова надпись, слову «когда»: «Стоп, парень! – ты не имеешь права продолжать танец, ибо под ногами не сцена... а за тобой не девочки кордебалета...». Вовремя уйти – большое искусство. Есть писатели, которые уверены, что могут заниматься своим делом до гробовой доски. Конецкий считал, что более важно для него – взять тайм-аут, посмотреть – не пора ли тебе уходить из литературы, нежели гнать книгу за книгой и мелькать в критических обзорах.

Балерина, даже если она прима, ведь не отвечает за жизни людей.

Но вот выискивается капитан-наставник, который понятия не имеет, когда ему возвестит звоночек – пора!

«Естественно, - говорит автор, - что я свято уважаю ветеранов, у которых за плечами героические свершения военных и прочих лет, но это не значит, что я закрываю глаза на то, что иные из них давным-давно переродились, стали вовсе другими, но не замечают этого, а окружающие стесняются и не говорят им об этом».

Смешно, когда капитан-наставник, находясь на мостике, уже не способен без калькулятора помножить десять на двенадцать. «Когда моряк может быть уже только капитаном-наставником, а обыкновенным, то есть настоящим капитаном быть не может, то ему иногда очень хочется поиграть роль настоящего капитана...». Сомерсет Моэм учил, что писатель, отправляясь в путь, должен оставить дома одного человека – самого себя. Создатель нового в литературе жанра – романа-странствия - Виктор Конецкий не следует этому принципу, тем более, что у него счой счет к надменным британцам, самовольно постиравшим множество русских имен на карте мира. Он в иные произведения даже вводит самого себя – под подлинным именем.

Поскольку излишняя скромность - разновидность похвальбы, скажу пару слов о нашем первом – в семьдесят седьмом году - разговоре. Узнав, что я намереваюсь переходить в ведомственную морскую газету, он тут же с жаром произнес:

- Главное тут - быть во всем точным. Иначе моряки засмеют. Прежде всего раздобудьте морской словарь. Не знаю уж где... В крайнем случае - украдите где-нибудь.

Раздобытый, не скажу уже как, словарь в моей библиотеке на почетном месте. И всякий раз, когда предстоит осведомиться о значении слова "эзельгофт" или иного моряцкого термина, вспоминаю Конецкого.

Вспомнил его и увидев не так давно, когда один наш влиятельный «военачальник» – С. Б. Иванов - сказал по телевизору, что скорость подводной лодки сколько-то там узлов в час (а узел, между прочим, это и так уже - напомним для сухопутных читателей - определяется как миля в час)...

Он был смел и бескомпромиссен. Справедливость вкупе с разумом – вот был его конек. В конце восьмидесятых годом мне довелось работать в журнале Верховного Совета СССР «Народный депутат» в том числе вести там рубрику «Литературные страницы». Дело это было неблагодарное – талантливых вещей на депутатскую тему днем с огнем не разыщешь. Обратился к Конецкому – может даст какую-нибудь публицистику. Он моментально отреагировал: «Спасибо за внимание и добрые слова. По существу: пока ничего подходящего для вашего издания у меня нет, но Ваше предложение запомню! Правда, есть один нюанс: 4 дня назад под камерами центрального ТВ я довольно резко критиковал просталинские главы нашего президента, т.е. Вашего главного начальника. Про его сына тоже не забыл. Пикантная ситуация получается! Удачи Вам, душевной крепости! Ваш Виктор Конецкий. 26.06.88.». Тут надо пояснить: «президентом» в ту пору был Андрей Громыко, выпустивший тогда двухтомник мемуаров – его-то и раздраконил Конецкий по телевидению.



Ему почти все удалось, и он всегда с любовью вспоминал и литературных наставников своих, и сверстников, с которыми начинал творческий путь – особенно Валентина Пикуля и Виктора Курочкина. Помню, давно уже, в первую нашу встречу, спросил я его, какая у него мечта?

- Мне, - ответил он, - давно запали в душу слова старых капитанов, что нет ничего лучшего в судьбе моряка, чем хоть раз увидеть сатанинское величие южных полярных морей, их неземную красоту и таинственность. Туда, к Антарктике я поплыл бы хоть сию минуту.

И это сбылось. Он сходил в антарктический рейс. Пассажиром. И это уже не отразилось в его творчестве так же ярко, как вся его путевая проза – все-таки по натуре своей он был не пассажир – действователь. Остались его книги, которые долго еще будут перечитывать. И фильмы "Путь к причалу", "Полосатый рейс", "Тридцать три" - это тоже Конецкий. Он многогранен был – этот моряк за пишущей машинкой.