Дневник читателя. Л. Даррелл "Бальтазар"

Если события в "Жюстине", первой части "Александрийского квартета", несмотря на путаницу хронотопа, камбэки и забегания вперёд, тем не менее, идут как бы внахлёст, образуя единый поток, строение второй его части более отрывисто и скачкообразно и состоит из нескольких автономных сюжетных пятен, сопоставляемых по принципу "клади рядом": тождество здесь не причинно-следственное, но ассоциативное.

Первая часть заканчивается разбродом всей честной компании (еврейка Жюстина, изменявшая мужу, уезжает в Палестину, гречанка Клеа, крутившая с Жюстиной и подбивающая клинья к рассказчику, уезжает в Сирию, сам Дарли, вместе с дочкой от покойной Мелиссы и жюстиного мужа-копта Нессима, запирается на островах, где и записывает историю этого странного сообщества, в котором проявляются новые персонажи - например, такие как брат Нессима с заячьей губой (влюблённый в Клеа и убивающий на карнавале Жюстин), а так же старый персонаж - писатель Персуорден, покончивший самоубийством и, отчего-то, завешавший Дарли кругленькую сумму, с помощью которой Дарли и смог убежать в уединение и заняться писательством.

Вторая часть эпопеи и начинается с того момента, как Дарли посылает рукопись первой части "Александрийского квартета" своему приятелю-каббалисту Бальтазару, являвшемуся исповедником Жюстины и Клеа (первый сюжетный кластер), который комментирует "Жюстину" в духе "совы не то чем они кажутся", корректируя мотивировки действующих лиц и, оттого, меняя смысл многих событий, описанных раннее.


Оказывается, Жюстина, опасавшаяся ревности богатого мужа Нессима любила не повествователя, с которым, разумеется, тоже крутила, но писателя Персуордена, используя Дарли для прикрытия (а не наоборот, как он думал).
Вот почему Нессим будто бы не замечал романа Жюстины и Дарли, проистекавшего на его глазах: Нессим натравливал гончих своей ревности на иных персонажей, выслеживая Персуордена и замысливая убийство одноглазого старика, изнасиловавшего Жюстину в детстве.

Видимость и кажимость, щедро пересыпанные изречениями, надёрганными из книг покойного Персуордена (в "Жюстине" место главного цитатника и текста в тексте занимал роман, написанный первым мужем Жюстины), разворачивают "Бальтазара" в сторону темы соотношения действительности и воображения, первоочередной для писательского самосознания.
И, таким образом, переделывает строй любовного романа в метарефлексивный.

Тем более, что Дарли - писатель, пусть и не сильно удачливый, но, тем не менее, жизненно активный, а жизнетворчество, порой, может вполне заменить осязаемый и конкретный результат - как это и случается с Жюстиной и Нессимом, а так же с каждым из читающих книги Даррелла.
Второй сюжетный кластер связан с углублением в пустыню, где живёт семья Нессима, его полусумасшедшая мать и брат, стесняющийся своей внешности и наведывающийся в город, несмотря на страсть к Клеа, только во время карнавала, когда можно носить маску.

И тут повествование перестаёт быть рваным, потому что пустыня и мусульманские игрища плавно переходят в панорамное описание карнавала (с обязательным венецианским аппендиксом, вновь толкающим Даррелла то ли в сторону Пруста, а то и Джойса), на котором автор сводит всех своих героев, заставляя их, наконец, не говорить, но действовать.
Третий сюжетный кластер обрывается ритуальным убийством для того, чтобы в четвёртом разворачиваемом куске события, попытаться разобраться с последствиями праздничной ночи.

Точёные точности, коими изобиловал первый роман цикла, в хитросплетениях сюжета участия не принимают - де, Даррелл придумал и запустил здесь новый крючок с применением пунктирной интриги, долго зреющей под спудом, но, время от времени, выскакивающей на поверхность к всеобщему (в том числе и читательскому) изумлению.

Однако, особого хитроумия к этим манкам Даррелл не прикладывает, ограничиваясь, ну, максимум, двухходовками - эта лёгкость и отсутствие психологически замотивированной складчатости нужны ему для того, чтобы книга не захлопывалась, не впадала в фабульную симметрию пасьянсного типа, когда все ходы и линии в финале складываются в искусственную и искусную законченную фигуру.
Ему важнее, чтобы книга дышала, осуществляя себя через открытость, таким образом, приближая(сь) к идеалу бесконечной книги, способной сопровождать читателя от начала чтения и до конца жизни.

И дело тут не в том, что книгу можно перечитывать бесконечное количество раз, но в том, что создать ей такой режим осуществления, в котором добавление новых частей и глав происходит безболезненно и вполне естественно; углубляется ли, точно с увеличительной линзой, автор в то, что уже было рассказывая, раз за разом, кружа над знакомыми местами или же добавляет в копилку к тому, что было нечто новенькое.
Лучше всего такой конструктивный приём получился именно у Пруста (бесконечные или стремящиеся к бесконечности волны предельной субъективности, лишь изредка перебиваемые узелками объективных событий), поэтому, в данном случае, Джойс отдыхает.

Создавая панорамы, Даррелл отрывается (отлипает) от непосредственной близости к телам своих персонажей, выходя если не в социум, то во всеобщее пространство, отчего и становится менее быстрым и ещё менее убедительным; всё-таки, его первоочередная сила - в описании конкретных психологических нюансов, а не батальная многофигурность.
Цитировать "Бальтазара" хочется в разы реже, нежели "Жюстин": чужая правда так и не стала, не смогла стать, твоей собственной.





"Дневник - последний источник, к коему следует прибегать, если хочешь узнать о человеке правду. Никому не хватает смелости выложить всё до конца - на бумаге: по крайней мере там, где речь заходит о любви..."

"Сомнамбулическая черепаха да ящерка - вот и вся моя компания"

"Если бы вещи всегда были тем, чем они кажутся, как обеднело бы человеческое воображение..."

"Реальный мир с каждым годом становится мне всё менее и менее интересен. И вот наконец пришла любовь вампира, и я могу снова жить, снова чувствовать, снова писать..."

"Увядшие чувства могут дремать тайком бесконечно долго, сохраняя прежний строй, прежние связи..." (Кольридж)