КАК JOHN THE TERRIBLE ЕВРОПЫ ПОКОРЯЛ
Лет несколько назад сэр, Поль и всякий кавалер Маккартни милостиво в Белокаменную прибыть соизволил. Облизывали тут его пуще Мадонны. И вот – прессуха. Сэр и эсквайр в канун ее погрозил пальчиком:
– Будет хоть один идиотский вопрос – тут же развернусь и уйду.

Ну, ладно. Не следил – что там было, ясно – ничего существенного.
Запомнилось другое: сюжет в новостях. Наше высшее должностное лицо государства Всероссийского показывает сэру Кремль. Конечно, то не была методологически выверенная полноценная эксурсия – так, обыrновенный гидизм с его принципом каучуковой шеи: «посмотрите направо, поглядите налево».
И вот они пришли к концу маршрута.
Высшее должностное лицо, как и положено штатному экскурсоводу центрального государственного Кремля, вопрошает: «вопросы есть?»
И даже репы не почесав в задумчивости, сэр, пэр и полный кавалер выпаливает:
– Скажите, а тут был... Распутин?
И кого ж теперь гнать метлой с нашей пресс-конференции?

А потом в новостях – гвоздь программы. Иван Алексеевич Кудрявцев взял интервью у сэра Пола. На хорошо отрепетированном аглицком языке. Прошло все здорово. И сэр был вроде бы в восторге, но и тут – ваньку свалял: уподобил Ивана Алексеевича... Ивану Грозному.

Вот такой у них менталитет: Грозный, Распутин, vodka, matryoshka, milashka и для особо продвинутых – как ето по руськи? – ах да! – сайбэриан цырулник...

Кстати, я заметил генетическое сходство Маккартни с нашим мэтром - И.С. Глазуновым – они похожи и в чертах физиогномических, в своей холёности, да и пробелы в исторической науке у них адекватны.

И сейчас это в нашей телеканализации тоже вовсю анонсируется. Наряду с пимановским опусом про Берию (на «единичке»), вторая кнопка разразилась не менее дебильной эпохалкой про нашего John`а the Terrible... На подходе, правда, «Царь» Лунгина, но если и есть надёжа на Пал Семёныча, то и боязнь берет, как бы не получилась история с тем как кукарекали бондари федорчуки с тихим своим мудозвоном...

В поделке нынешнего ТВ – халтурный – инкунабулу их через каталог! – сценарий. А ведь нами еще совсем недавно закрыта тема. Вот вкратце ее сюжетная канва. И не надо мучаться вам, ребята. Смотрящим ТВ можно не читать.




Велик был и страшен государь всея Руси Иоанн Васильевич Грозный. Страшен оттого, что был лют в душегубстве, а велик - потому, что при нем –- он жил с 1530 по 1584 год – Русь тремя ханствами - Казанским, Астраханским да Сибирским – преумножилась, приросла многими строениями чудесными, а также – личностями, в судьбе народа благодатно просиявшими. И был еще царь этот жаден в своем непотребстве, немало юниц принудил прокудить девство свое, прослыл похотливым многоженцем на троне. Не дерзая глазеть в замочную скважину государевой опочивальни, коснемся бесстрастных свидетельств о семейных драмах, преданных забвению.

Василий Иванович, великий князь Московский, грустил: замирившись с ближайшими недругами, обратил он внимание, что дела его семейные идут не во благо Отечеству. Двадцать лет минуло с той поры, когда из полутора тысяч девиц выбрали нареченную юному князю. И вот... Волоокая Соломония из рода бояр Сабуровых никак одарить не могла супруга наследником. Какие-то голуби паршивые и те оказывались счастливее повелителя Руси: заводили потомство. Братья же Василия злорадствовали, предвкушая брань за престол и наследство. Велением свыше прозвучал укор боярский:
– Осударь-батюшко! вспомни и о Христе: входя в Иерусалим, он проклял фиговое дерево, смоковницу сиречь, плодов не дающее. Ее посекают и садят в вертограде иную.
Великий князь спал с лица, потемнел и осунулся: любил он все-таки Соломонию Юрьевну паче всех иных любезных сердцу его. Бояре же настаивали, что не иначе как через развод - слово в средневековье редкостное! - мог бы он обрести успокоение сердца своего. И в советчики набивались не одни лишь угодники, однако и ревностные радетели Руси: пренемилосердно отвергнуть от ложа бесплодную супругу, хоть и добродетельна она, однако, увы, для чести государевой ее придется в жертву принести и стыду и отчаянию, пусть и нарушится при этом устав любви и благодарности.
Дело было за Соломонией, князь ее уже сдался. Она не признавала вроде бы убедительных доводов к расставанию, династические условности не трогали ее. Иван Шигона, князев прислужник, даром, что Поджогин, даже ожег плетью плечи государыни, уже не боясь высочайшего заступничества (тут-то плебейство его и сказалось!), принудя скинуть и волосяник, украшенный серебряной ошивкою, и охабень с ожерельем, и даже кроеный из хлопчатной бумаги летник. Ее насильно привезли в Рождественский монастырь, где сразу же и постригли в инокини, невзирая на проклятия ее... Потом отправили в Суздаль, откуда и расползлась потом сплетня, что якобы беременной сослали ее в монастырь и родила там Соломония сына Георгия. Тех, кто разносил эти слухи, карали нещадно, да только уже ничто не могло повлиять на матримониальные намерения державного обитателя кремлевских палат.
То было лето 1526-е. Василий по канонам церковным якобы не мог жениться во второй раз: ведь жена его "добровольно" ушла в монастырь, да и греческий патриарх противился решению князя, однако на то и государь всея Руси, чтоб "свой" митрополит благословил его на новое супружество.
Сорок семь лет стукнуло Василию, когда изгнав из дома верную подругу, взял в жены княжну Елену Глинскую, юную шляхтенку; надо сказать бояре немало подивились тому, ведь Глинские издревле считались на Руси чужеземными изменниками. Однако красива была Елена Васильевна умопомрачительно, юна, естественно, тож. Излучавшие целомудрие россиянки не умели конкурировать с новой владычицей, чтобы привлечь повелителя: изгнанные из общества (света в более позднем понимании тогда еще не существовало), они в своих теремах только и умели проявлять кротость да смирение, смущались, пунцовели и допоздна в своем развитии были уверены, что дети отыскиваются в огурцах. Три дня играли свадьбу, двор изощрялся в пышности, Василий настолько растрогался, что - желая невесте понравиться - даже оголил лицо, по латинскому обычаю, в укор православию.
Хотя вопреки всем надеждам Елена три года никак не беременела (великий князь даже всерьез опасался, не бесплоден ли сам), дела государственные шли неплохо - как на поприще ратном, так и дипломатическом. Елена тем временем куда только не ходила на богомолье - и пустыни пешком обхаживала, и милостыню раздавала юродивым, слезами заливалась, молясь о чадородии, наконец, Господь смилостивился, послал ей дитя вожделенное. 25 августа 1530 года в семь утра явился на свет Иоанн. Предание гласит, что в тот миг разразилась жуткая гроза, молнии сверкали. Народ московский ликовал, не предвидя, сколько мук явит ему августейший младенец. Василий швырял в толпу золото, распахнул двери тюрем, снял опалу с подозреваемых.
Разумеется, то был плод страсти поздней, затухающей. Елена была на двадцать семь лет моложе государя, но кто тогда обращал на это внимание, тем более, что брачный возраст для невест наступал в то время в... двенадцать лет.
После Ивана Елена родила еще и Георгия - глухонемого и недоразвитого - он был обречен на неполноценность и не мог претендовать всерьез на шапку Мономаха.
Василий умер через три года. По-глупому - от булавочного укола. Гной лился, не переставая, туловище князя распухло, когда читали канон на исход его души, была полночь, никто не спал на Москве, люд теснился в переулках, немотствовали бояре, и только безмятежно посапывал будущий царь.

Детство царя Ивана - врагу не пожелаешь. После смерти отца юная мать его оказалась под перекрестным прицелом боярских интересов - вскоре занемогла. Ивану лишь восемь исполнилось, как умерла она. Протопоп Сильвестр, известный хотя бы тем, что знаменитый "Домострой" редактировал, да хитроумный молодец Алексей Федорович Адашев, окольничий и воевода, во многом руководили воспитанием и поступками малолетнего Ивана. Он, кстати, рано проявил стремление к самостоятельности, его угнетала роль ведомого словно на поводу, он торопился избавиться от излишне назойливой опеки. Он вдосталь натерпелся хамства и грубостей от бояр. Разве мог смириться венценосный сирота с унижением? Годы прошли, а он все вспоминал не без содрогания: "Нам бо во юности играющим, а князь Иван Васильевич Шуйской сидит на лавке, локтем опершися об отца нашего постелю, ногу положа на стул, к нам же не приклонялся не токмо яко родительски, но ниже властельски, рабское же ниже начяло обретеся. И таковая гордения хто может понести? Како же исчести таковая многая бедне страдания, еще во юности пострадал?.."
И вот Иоанн вступает в пору зрелости: ратью верховодит, на богомолье в Угреш паломничает, во главе воинства хана подстерегает... Полевой стан превратился в царев двор у него, завелись в окружении его и злопыхатели и завистники, кроме козней, ничего путного не предпринимающие. Оруженосцы и прихлебатели, людишки недальновидные, казалось, были запанибрата со своим повелителем и не могли догадываться, насколько непредсказуемым станет ход поступков его. Завтрашний царь еще соскребал со щек возрастные прыщи, а страсть плотская уже приводила его в волнение.
Настал год совершеннолетия (1546), Иоанн объявил, что намерен жениться. А перед свадьбой - венчаться еще и на царство.
Первой царской избранницей стала Анастасия Романовна Захарьина-Юрьева. Тринадцать лет жили вроде бы душа в душу, и кто б сумел предугадать, что останься жить Анастасия - история (хоть и не терпит она сослагательного наклонения) могла повернуться по-другому. Да и отыскал он ее не просто так - сам выбрал. Знаменательно, что первая жена царя была из рода Андрея Кобылы, еще за двести лет до того явившегося на Русь из Пруссии, а отец ее - Роман Юрьевич Захарьин-Юрьев не просто боярин, а прародитель будущей династии Романовых! Конечно, царственный отрок об этом не ведал, деву избрал лепоты ради ее и дородства, она сияла красотой и приятностью, в ней были набожность и смирение, благость, но не избалованность, тогда и слова-то такого не знали. Народ выражал радость при виде супругов на стогнах Кремля. Царь одаривал богатеев, царица - нищих. Сразу после свадьбы - это все помнили! - убежав от пиров, молодожены пешком ушли за шестьдесят с лишним верст в Троицкую Сергиеву лавру помолиться над гробом святого Сергия Радонежского.

Однако мудрых наставников недоставало: царь-таки опустился до своеволия - уступая прихотям, он умножал число отверженных и недовольных. Многие беды предрекали несчастливое царствование: горела Москва, митрополит ушибался, падая со стены монастырской, да только те же Сильвестр с Адашевым пытались пробудить в царе потуги к духовному деланию - до поры удавалось им обуздать не только мятежную чернь, но и дремлющие страсти иоанновы.

Ветреная юность не терпела угрюмого вида серьезных наставников, которые начинали раздражать. Одна была отдушина - семья. Иоанн преклонялся перед царицей, ее благие мысли, чувства неподдельные сыграли роль. То была цветущая пора: венценосец не только острил меч на недругов, но и дал законы стране. Он не был изнеженным - подобно Цезарю, терпел в походах холод и метели, его вдохновляла любовь. Он взял Казань, пленив прекрасную царицу Сююнбеку, он воевал Хаджитархан (известный потом как Астрахань), он клал свой меч на поклонение возлюбленной супруге. Гонцы принесли известие, что ждет дитя царица. Царь тотчас же помчался навестить, бросив стан воинов вопреки мнению стратегов. По пути к дому, в Судоге, встретил другого гонца, сообщившего о рождении сына. Царь на радостях щедро одарил вестника. Анастасия уже рожала дважды - дочерей, из них первая, Анна, умерла, не прожив и года. Царь мечтал о сыне, и вот - дождался.

Прибыл в Кремль, возложил на себя порфиру, шапку Мономахову, животворящий крест, кланялся мощам угодников, гробам предков. Царица еще слабая была, с постели не поднималась, но увидев его, немощь превозмогла, упала к ногам державного героя. Ему было двадцать два года, и то был лучезарный миг жизни его.

Потом настала черная пора. Беспомощная средневековая медицина не помогала ни спасти, ни сохранить любовь. Царь и сам нежданно занемог, даже вставать не мог без посторонней помощи. То было испытание и для царедворцев: они делали вид, что любят самодержца, радеют о скорейшем выздоровлении его, однако уже предвкушали близкое освобождение трона, суетились, чтоб не промахнуться, не повздорить случаем с будущим царем, а тот, еще не скончавшийся, в безмолвии, сквозь горячечный бред, все чувствовал и все запоминал.

Действия природы неизъяснимы: губит, а то и спасает. К радости многих и беспокойству некоторых царь не только очнулся, но и вообще ожил и бодрым сделался. Однако он простыл в любви ко многим. Тем более, что и Анастасия, всегда питавшая приязнь к святой нравственности, вдруг резко отдалилась от ближайших советчиков царя: они запятнали себя двуличием! У них было - в этом не было сомнения у нее - намерение пожертвовать и ею, и сыном ее в случае кончины царя ради своих выгод.

Болезнь позволила эффективно проявить лукавство честолюбцев.

Беда редко приходит одна. Отправившись на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь, Иоанн испытал еще одно горе утраты: на переправе царского поезда через Шексну утонул малолетний царевич Димитрий. В ту пору нередко не доживали до отрочества младенцы, однако приближенные как могли утешали повелителя своего: и сам нестар, и супруга пока цветуща: даст Господь еще им потомство! Никто не предвидел в смерти Димитрия-первенца рокового предзнаменования.

Да, царь оправился, при этом стал мнительным, теперь мистика манила его. В окружении своры холопов, челядинов и страдников поехал к Вассиану - зажившемуся на белом свете монаху, перед которым еще отец
его, Василий Иванович, исповедовался. "Хочешь совета? - спросил Вассиан. - Никогда не имей советников мудрее себя. Ты сам должен всегда
учить всех, но никогда не учиться. Надо повелевать, а не слушаться, иначе советник овладеет тобой..." Эти слова запали в сердце Иоанново, заглушив доводы рассудка, что совет тот мог быть и продиктован духом лжи и лукавства. Так растлевалась душа юного монарха, хотя он и пытался казаться выше страстей человеческих. До поры до времени Анастасия действовала на него умиротворяюще, вот и еще одного сына подарила ему: Иоанн-младший родился 28 марта 1554 года. Казалось, воротилось все на круги своя, и счастье с милосердием были разлиты вокруг, да только врата кремлевские вдруг оказались распахнуты ужасом.

Да, было так, что он тринадцать лет наслаждался полным счастьем семейственным. Был потом еще сын - малоумный Федор, дочь Евдокия... Царская жена ни в чем не знала отказа, цвела юностью, здравием, испуг стал причиной ее преждевременной гибели. Случилось это в июле 1560 года. Вдруг загорелся Арбат, тогда еще весь деревянный. Царь вывез жену с детьми в Коломенское, сам кинулся тушить огонь. Осыпаемый искрами, он так усердствовал, что и в народе вызвал ответное рвение, люди кинулись таскать на кровли воду для пожаротушения. Царица от переживаний занемогла. Медики в ту пору были, известное дело, какие - как и теперь - никудышные. Горевали на Москве, отнесли гроб с любезной всем царицей в Новодевичий Вознесенский монастырь. Кто б мог предугадать, какие зверства откроются в до той поры казавшемся кротким государе?
Огонь был заклятым знамением того жестокого века. еще когда Ивану было семнадцать, в Москве одновременно случились бунт и пожар. Ползли тогда слухи, что бабка царя Анна Глинская побудила чернь к неповиновению властям и способствовала огненному буйству: она якобы окропляла храмы водой, в которой перед тем вымачивала... сердца казненных.

Нервный, впечатлительный, взрывной по характеру, прежде утихомириваемый любимой супругой, по кончине ее начинается новый Иоанн. Протопоп Сильвестр поучал его: храни законный брак и не знай никого, опричь супруги своей. Овдовев, Иоанн недолго следовал нравоучениям, отдался вину и распутству, не видя порой разницы между палачеством и насилием. порабощаемый безумными прихотями, он только возбуждался от духа дымящейся крови, жертв не считал, но на старости лет хвалился, что успел растлить тысячу дев. И сынка приохотил к зверству: Ванюшка не только радостно орудовал секирой, но и похотлив оказался в батюшку. Как знать - не вверглась бы Русь в еще более смрадную пучину лютых казней, когда б не ткнул царь наследничка жезлом в висок...

…Царь уединился в Александрову слободу за шестьдесят с лишним верст от столицы, комедиантствовал там, воображая себя схимником, а страну свою отдал на поругание кромешникам: опричники и впрямь были хватами там, где им не умели противостоять, зато Москва была предоставлена на растерзание примчавшемуся из-за Перекопа хану Гирею.

Иоанн изнывал от одиночества, ночами являлся страх, и жертвы гнева его нашептывали жуткие слова холодными губами, похожими на гусениц. Черви! Царь оборачивал зрачки к лампадам, кающийся грешник, в нем теплилпсь надежда еще на прощение Всевышнего - этакий смиренный, тихонравный и коленопреклоненный, вымаливал отмщение грехам alter ego своего, умерщвляя плоть, но не умея утихомирить вельзевула - похоть.

Два ложа было в его опочивальне. Одно для ханжеского ублагоестествления - из голых досок, на них ложился царь, чтоб усмирить бушевание тела, в секунды раскаяния. Другое... От виска к паху кидалась дрожь, едва лишь вспоминал о ласках Анастасии. И не было деться куда от желания сладкой судороги. Широкая кровать была покрыта овчинами, пуховиками, подушками шелковыми. Там отдыхал, когда мнилось ему, что очищен, примирился с Господом, им не только не позабыт, но и прощен, вот-вот уже произойдет волшебное соитие с вечностью, однако будничные обиды вновь оковывали воспаленный и неисцеленный мозг, царь опять впадал в гнев, отдавал себя на волю искушения, словно играл близ отверзтой пасти дьявола, и завораживали его, убивая, гордыня и разврат. Зверства, чинимые им, не ведали усовествления: рубил шеи, утапливал людей в бочках, обваривал кипятком и сжигал порохом, и приближенные уже не выказывали ужаса в преддверие будущей участи своей, они были готовы идти на заклание... Может быть, то и хорошо было, что все те Манефы и Марфы российского средневековья отсиживались в теремах, не смея высунуть носа на улицу - тогда хоть потомство их появлялось без уродства в крови. Тогда не считалось унизительным не сметь перечить мучителю.

Вспоминая теперь многонесчастливых жен иоанновых, напомним вообще о положении женщин в то время. Затворницы, они и в церковь почти не ходили, опасаясь спесивых приставал. Пряли да шили в своих потаенных светлицах, и только качели служили забавою им. Они были незлобивы настолько, что если, скажем, назревала необходимость справить щи, они не могли самолично пустить куренка в ощип - посылали челядь к воротам просить первого встречного свернуть птице шею. Женихи тогда не сватались, вообще зачастую невест до свадьбы не видели, только отцы девиц еще как-то могли сами выбирать зятей по душе. В жизни семейной жена не могла быть вполне быть уверенной в пылкой привязанности суженого, если не подвергалась побоям. Это варварство объяснялось традициями времен батыева ига, но тот же Сильвестр в своем "Домострое" снисходительно поучал: "Жена добра и страдолюбива и молчалива - венец есть мужу своему... И увидит муж, что непорядливо у жены... И за ослушание... снять рубашку и плетию вежливенько бити, за руки держа, по вине смотря, да, побив, и примолвити" (то бишь - приласкать, так это тогда называлось).

Озлобленность царя нередко приводила в затмение разум его. Шах персидский как-то прислал ему в дар слона - бедолага аж от Астрахани маршировал в особых лаптях до Белокаменной, вызывая изумление простолюдинов окрестных деревень; видать, вконец одичал за время многосотверстного перехода и отказался... встать на колени перед всесильным государем (даром, что единственный из всей фауны земной четырьмя коленками обладает!). Сей дерзости не перенесло величество на троне. В мгновение ока стрельцы, повинуясь приказу Иоанна, иссекли несчастное животное топорами.

И бушевали шумные пиры, трезвость при дворе считалась непристойной - тем, кто не пил, вино лили на головы. Женолюбивый царь в ожидании нового супружества сватался и к заморским королевнам - да безуспешно. Проглотил и оскорбительный отказ ливонских властителей, зато сыскал премилую черкешенку: ее на Руси стали звать Марией Темрюковной. Царю тогда исполнился тридцать один год. Мария родила, не доносив, семимесячного Васю, да тот лишь пять недель и прожил. Новый брак оказался несчастливым для государя. Избранница пленила его красотой, но оказалась дика нравом, жестокосердна, немудрено, что - в отличие от Анастасии - она не могла пробудить добрые чувства в душе своего господина.

Немудрено, что и любовь его тянулась недолго, тем более, что в краткий свой период междуженья вкусил он всю пагубу непостоянства и неведения стыда. Равнодушный к новой супруге, царь еще семь лет поминал подругу ушедшую: так уж издревле повелось, что любим мы лелеять мертвецов.

Восемь лет длился второй брак Иоанна - 1 сентября 1569 года - Мария Темрюковна отошла в лучший мир. Распустив слух, что она - как и Анастасия - была отравлена недругами, царь готовил свое окружение к новым исступлениям своей ярости. Ночью шествовал из молельни в спальню, где три слепых чтеца рассказывали ему сказки, уже, однако, ни псалмы, ни побасенки не отгораживали сознание от неотвязных дум. Он уже превратился в параноика и без зверств не мыслил существования. Обдумывал, как бы жесточе отомстить дяде - князю Владимиру Старицкому, в нем видел главного соперника в борьбе за власть. Примчался к нему с опричниками, всей семье велел пить отраву, да еще велел согнать со всего поместья людей, чтоб смотрели, как мучаются в корчах жертвы его; простолюдинов-то миловал, они же, поглядев на его палачество, сказали, что презирают его - зверя кровожадного. Царь тут словно с цепи сорвался: юных жен велел раздеть догола, застрелить из пищалей.

Царь был люто охоч до девок и не знал тут препятствий. Сластолюбивый тиран метался между ложем страстных наслаждений и окровавленной плахой - одно ему не заменяло другое и он уже не мог жить без этих двух вещей. Захлебываясь кровью, алкал он и утех любовных. Мучительство стало повседневностью, он казался хладнокровным в невзгодах и был, подобно Нерону, лицедеем на троне. Однако уступал нетерпеливой спеси.

Ведь как хотел породниться с дворами европейскими, но каждый раз вел под венец свою... Родную. Скучая вдовством, хотя отнюдь не целомудренным, искал себе, однако, новую жену. В то время двоеженство и то почиталось за грех, а тут - третья! Конечно, хан таврический кусался - нападал, отступал... Решил тем не менее царь сыскать себе поистине царскую невесту, гнушаясь этическим миросозерцанием современников: ведь митрополит был вроде б как свой.

Две тысячи отроковиц свезли в Александровскую слободу утешить тщеславие царя. Ему уже было сорок, организм его был измучен невоздержанием плотским, хотя был высок (правда - горбился), жилист и мускулист. Зрачками до нутра приближенных пронзал - чего уж там говорить о девицах, кроме петухов в курятниках иных мужей и не видевших. Крючковатый нос царя мог навеять представление о бойцовском нраве и сексуальной мощи... Принялся он девок экзаменовать. .В комнаты поставили по двенадцать кроватей да по трону. Дев румянили, украшали, представляли царю, тот выбрал сперва две дюжины, потом ополовинил ее, да и отдал на экспертизу врачам и бабкам, при том мучился разнообразием выбора, и не было единственного прозорливца, кто бы перстом указал убедительно: вот, царь, невеста твоя...

Выбрал Марфу Собакину, дочку новгородского перекупщика: та в меру была пухлява, но и миловидна отчаянно - запомнилась царю так, что аж снилась. И вдруг... Государева невеста, еще и женою-то настоящею стать не успела, а стала пухнуть, мякнуть, засыхать... Наваждение! Говорили, что, дескать, испорчена она злодеями была, ибо немало сыскивалось ненавистников семейного благополучия Иоаннова... Посыпались головы на плахи, однако жестокостями царицу не воскресишь.

"И если погибают цари и властелины, которые составляют жестокие законы и невыполнимые предписания, - писал Иоанну беглый боярин Андрей Курбский, - то уж тем более должны погибнуть со всем своим домом не только составляющие невыполнимые законы или уставы, но и те, которые опустошают свою землю и губят подданных целыми родами, не щадя и грудных младенцев, А должны были бы властелины каждый за подданных своих кровь свою проливать в борьбе с врагами; а они, говорят, девушек собрав невинных, за собой их в подводах возят и бесстыдно чистоту их растлевают, не удовлетворяясь уже своими пятью или шестью женами! Еще к тому же чистоту их отдавая на растление, которое невозможно описать и страшно о нем слышать. О беда! О горе! В какую пропасть глубочайшую самовластие и волю нашу низвергает и влечет враг наш дьявол."

Женясь на Марфе, царь одновременно играл и свадьбу сына своего Иванушки, вступавшего в третье свое супружество. Зря извели на жаркое две тысячи отборных лебедей - через три недели оба молодожена шествовали за погребальными дрогами, провожая гробы новых жен своих. Наваждение? Вот уж после чего монарх насосался кровушки. Конечно, изобличены были и виновники супостатства - как же без них! Царь между тем не забыл, что он все-таки европеец, послал сватов к абовским священникам прознать о качестве наружности сестры шведского короля - дородна ль, да о каких летах, да сколько благоразумия в ней имеется, ну и еще пусть передаст свой живописный образ...

А та, невстреченная, королевских кровей заочная избранница и ведать не могла о кондициях претендента на руку и сердца ее, ведь иоанновы откровения тогда не могли дойти до нее: "Тело изнеможе, болезнует дух, струпии телесна и душевна умножеся... ждах, иже со мною поскорбит, и... утешающих не обретох... изгнан есмь от бояр, самовольства их ради от своего достояния... В разбойники впадох мысленные и чувственные. Сего ради всеми ненавидим..."

На три-то брака в те времена смотрели искоса, а уж четвертой свадьбы церковь даже для царя не допускала. Пришлось сзывать собор: он разрешил исключение сие, иные, правда, кто сотворит такое, прокляты будут. Иоанн уже было думал в монастырь уйти, а тут прямо-таки запрыгал от радости. Надо же - он овладевал крепостями, приплясывал на костях жертв гнева своего, а тут добиться какой-то очередной бабенки, экая кручина еще! Избранницей кремлевского сластолюбца стала тогда Анна Колтовская из Новгорода. Убедился царь в уступчивости иерархов и сделался вконец необузданным и бесстыдным. Непонятно, зачем сдалась та ему Анна, если он, едва успев овладеть - уж и охладел к ней, укоряя новую избранницу якобы за бесплодие ее, а на деле-то отдаваясь любострастию беспредельному и жаждой новых целей наслаждения животного. А Анна... Ах, Анна превратилась в Дарью - ибо именно под сим именем и заточили ее в монастыре.

Царь не соблюдал даже показной, мимолетной пристойности. В сорок пять лет он в пятый раз женился - новой жертвой его стала Анна Васильчикова. Поговаривали, что царева жена уже не имела права называться царицей - тогда всё без торжественного венчания обошлось; душегубец, однако, вогнал вскоре во гроб и эту пассию: бедняжку схоронили в Суздале.

Тут уж получается некий каталог жен, вроде бы их инвентарного списка, но ничего не поделаешь.

В шестой раз Иоанну приглянулась вдова - Василиса Мелентьева, вдохновившая впоследствии драматурга Островского на пьесу. Царь, сообщает Карамзин, уже безо всяких священных обрядов взял только молитву для сожития с нею. Поистине ненасытен был властелин как в палачестве, так и в любострастии. Но и новая, полная крови и сил молодка долго не протянула...

Потом царь женился - на одну-единственную лишь брачную ночь! - на Марии Долгорукой. Наутро ее усадили в колымагу и на бешеных конях умчали в реку.

Уф... Но вот в ту пору, когда надменный Баторий уж предвкушал порабощение Руси изнеженными панами, в Кремле опять настал сезон свадеб. Придурковатый Федор Иоаннович женился на сестре ничем тогда еще не примечательного боярина Годунова, а владыка всея Руси вводил в свои чертоги девицу Марью - дочь сановника Нагого. Тут уже он и к митрополиту за разрешением не посылал!

До воцарения династии Романовых повелители Руси были подобны султанам, выбирая жен лишь за лепоту их и статность. Знатность еще не в такой особой цене была. Главное, чтоб бабка сперва осмотрела деву внимательнее - нет ли порчи в ней, да и отвечает ли всем основным особенностям пола своего. Такие вот были конкурсы красоты в нашем средневековье, при этом все прочие участницы его тут же выдавались за молодых чиновников двора, так что никто не оставался в обиде - ни за вторжение в область прелестей потаенных, ни за излишнюю обнадеженность.

И вот - царская свадьба. Последняя в жизни Иоанна. Свечи, караваи и серебряные деньги отнесли в спальню, где лежали уже две шапки, кунье одеяло, шуба и была разостлана постель на двадцати семи ржаных снопах. Новобрачных осыпали хмелем, наутро выставляли им жареного петуха, всю ночь государев конюший ездил верхом под окном с оголенной саблей - таким манером надеялись отвратить дьяволовы козни.

Судьба была безжалостна к Иоанну: ему бы даровать державе полноценного наследника, однако большинство отпрысков едва успевало пройти и вовсе краткий путь от сперматозоида до младенца - мерли пуще динозавров в канун обледенения. Трое сынков все-таки до поры до времени выжили: палач, дурень и эпилептик. Иван Иваныч, скажем, был весь в батюшку, любил, как и тот, потешиться с топориком. (Кстати, тоже был многолюб: к тридцати годкам умудрился трижды обновобрачиться). Словом, это был бы наверняка второй Иван Васильевич. Коли жена не по нраву - так в монахини ее, имел и просто наложниц бессчетно. А уж смертоубийствовал так и вообще - как заблагорассудится. В ноябре тысяча пятьсот восемьдесят первого года Иванушка вошел в покои к отцу и стал что-то говорить о мире с ляхами (по другой версии царь якобы поколотил беременную сноху, вот и пожаловал сынок выяснять отношения). Слово за слово, а посох - он всегда под рукой у царя. Годунову тут же рядом случившемуся тоже не поздоровилось, однако царевичу отец угодил в висок... Лечить его даже не пытались - и вовсе не из-за жестокосердия. Суть дела в том, что цареву семью пользовали иноземные лекари, и нельзя было, чтоб нежелательные сведения о событиях при русском дворе просочились за границу. К тому же Иван Васильевич буквально изувечил сына. Когда в 1963 году ученые в Архангельском соборе Кремля вскрыли саркофаг с останками царевича, то не обнаружили в нем... черепа, зато засвидетельствовали, что кости реберные, равно как и суставы тазобедренные, были словно перемолоты жерновами.

Горе грозного царя было неописуемо: пешком, весь в черном, шел за гробом сына из Александровой слободы в Москву, ни на шаг не отходил от трупа и пищи не принимал, и сна не ведал, вопил, отказался от всех регалий царских, лбом о крышку гробовую колотился - да поздно было.

Ночами он вскакивал, устрашаемый привидениями, катался по коврам, пока не утихал в прострации и только обессиленного его слуги могли уложить на тюфяк. Царь боялся света, ненавидел утро, жизнь сделалась в тягость ему.

Однако многие муки не помешали терзающемуся венценосцу вдруг озаботиться намерениями матримониальными. И это при том, что законная супруга его не только еще была в добром здравии, но вдобавок к тому еще и брюхата! (После смерти Грозного Мария Нагая с двухлетним царевичем Дмитрием была сослана в Углич, там мальчик жил еще семь лет. Как вдруг при так и не выясненных обстоятельствах погиб, наткнувшись горлом на ножичек. Говорили - при игре в свайку, мол, царевич падучей страдал... Но это всё история известная). Так вот царь стал домогаться руки тридцатилетней английской принцессы Марии Гастингс. Точнее она даже не была принцессой - просто графская дочь, правда, при этом еще и племянница королевы. Российскому послу в Лондоне было сказано, что ежели англичанка согласна - царь московский вмиг освободится для такого брака. Но чего-то там на Темзе закочевряжились, так Мария Гастингс и осталась со своим смогом.

Крепок был Иван Васильевич от природы - ничего не скажешь. Но метит шельму Господь! Не сбылась надежа царя на долгий век. Всегда боялся он гнева небесного, хотя и не чурался мук стыда и радовался гнусным восторгам мерзостного сластолюбия - так рисует дни угасания государева Карамзин. Свирепое волнение страстей всегда обуревало жизнь тирана, но адский грех сыноубийства истощил меру сил его. Он ощущал болезненную томность, предтеча гибельного удара сновала перед ним: туловище его опухало, он ощущал себя развалиной. Он заживо гнил. Вдруг еще знамение свыше - комета, которую узрел он с красного крыльца, крестообразное пламя вырвалось из-за зипунов невзрачных рваных туч. Он сам и сказал тогда: "Вот знамение моей смерти!" Ноги уже не носили его, челядь по кремлю таскала кресло с бессильным властелином. Жена не знала уже, как и утешить его, однако умирающий так и не мог утихомирить в себе вельзевула, успел-таки и снохачем прослыть: пытался - на смертном уже буквально одре! - залезть под юбку жене Федора Иоанновича. Мог ли каяться такой грешник? Хотя в беспамятстве он становился благорассуднее: уж не до дев недорастленных ему было - в голос звал он убитого сына.

А смертный день пришел. Он велел нести себя в ванну, чуть не в кипятке потел три часа, потом в опочивальне велел подать себе шахматы, за ними и потерял сознание.

И мог бы сказать о себе перед тем, как исчезнуть в могильном прахе: "Вкушая, вкусих мало меда я и се аз умираю..." Напрасно лекари втирали в него крепительную жидкость, воскреснуть ему было уже не дано, и только митрополит читал наспех молитвы над испускающим дух царем, который успел в предсмертные секунды стать монахом и уйти из этой жизни под другим именем - Ионы.

Три дня изображала горесть Москва, лились лицемерные слезы, пока под полом Архангельского храма не закопали несчастный труп Иоанна.