. Сколь многие избегают этого письма! В какие тяжкие не пускаются, чтобы отвертеться! Во всяком событии, будь то дело Дрейфуса или война, писатели изыскивали новые оправдания, лишь бы только не заниматься дешифровкой; им хотелось обеспечить триумф Права, воссоздать моральное единство нации, но у них не хватало времени подумать о литературе. Но это были только увертки, потому что у них уже не осталось, - а то и не было вообще - гения, то есть инстинкта. Ибо инстинкт предписывает долг, а рассудок ищет отговорки, как бы от него уклониться. Но в Искусстве оправдания не играют никакой роли, намерения там не признаются, каждое мгновение художник должен слушаться своего инстинкта, и именно поэтому искусство - самая реальная, самая жестокая школа жизни и подлинный Последний Суд. Только эту единую книгу, труднее всего поддающуюся дешифровке, диктует нам действительность, только ее нам «впечатлила» реальность сама. О какой бы идее, оставленной нам жизнью, ни шла речь, ее материальный облик, след впечатления, произведенного ею - еще один залог ее непреложной истинности. Идеи, оформленные чистым разумом, обладают только логической истинностью, истинностью возможной, и их избрание произвольно. Книга с иносказательными образами, вписанными не нами, остается нашей единственной книгой. Не то чтобы созданные нами идеи не справедливы логически, но мы не знаем, истинны ли они. Только впечатление, сколь бы сорной ни казалась его материя, сколь бы ни был слаб его след, есть критерий истины, только за него способен ухватиться разум, ибо лишь оно способно, если разум сможет высвободить из него истину, привести к величайшему совершенству и принести чистую радость. Впечатление для писателя - то же самое, что эксперимент для ученого, с той лишь разницей, что у ученого умственная работа предшествует, а у писателя приходит после. То, что мы не смогли расшифровать, осветить нашим личным усилием, то, что прояснилось еще до нас, не принадлежит нам. От нас исходит только то, что мы вытащили из внутренней темноты, неведомой никому другому. И так как искусство воссоздает жизнь в точности, вокруг этих истин, к которым мы подбирались в темноте, разливается поэтическая атмосфера, свежесть волшебства - и это только след пересеченных нами сумерек.
М. Пруст.

Чем больше в книге воды, тем она глубже.

"Если стереть цифры, если забыть ложные названия, то уже может быть время захочет показать нам свое тихое туловище, себя во весь рост. Пускай бегает мышь по камню. Считай только каждый ее шаг. Забудь только слово каждый, забудь только слово шаг. Тогда каждый ее шаг покажется новым движением. Потом, так как у тебя справедливо исчезло восприятие ряда движений как чего-то целого, что ты называл ошибочно шагом (ты путал движение и время с пространством, ты неверно накладывал их друг на друга), то движение у тебя начнет дробиться, оно придет почти к нулю. Начнется мерцание. Мышь начнет мерцать . Оглянись: мир мерцает (как мышь) ".

В чем состоит суверенность языка и почему наука (какая?) ее отвергает?

Говорят, особенно лютует кристаллография.

Понятное дело.

"Суверенность языка" означает, что язык говорит сам по себе, сам решает, что говорит. Человек только этому следует. По мнению Барта, писатели так пишут, как им язык велит.
Любая наука рассматривает язык как инструмент, посредством которого она выражает нечто отличное от законов языка, нечто вне-языковое.

Здесь очень много контекста и всякой контекстуальной семантики в словах "наука", "язык", "письмо", "литература" и т.д.

У Барта речь идёт не столько о науке, сколько о Науке - о буржуазном мифе научности).
Основная функция мифа - делать социальный порядок устойчивым, создавая иллюзию неизменности. Это достигается путём "порабощения" языка - его смысловое многообразие ограничивается внешними по отношению к языку идеологическими скрепами, превращает язык в т.н. "дискурс" - языковой аналог политического и социального порядка.

"Письмо" с т.з. направления, которому принадлежал Барт, - освобождает язык от этих скреп, смещает устойчивые коды, "деконструирует дискурс", делает его предметом игры и показывает его историческую и прочую относительность. Авангардистскую литературу Барт рассматривал в этом контексте. А поскольку с т.з. Барта основная задача семиотики - критика дискурса, он закономерно пришёл к выводу, что литература справляется с этой задачей лучше чем ориентированная на научность семиотика. Отсюда его проект переориентировать семиотику с науки на литературу (письмо).

Эти идеи были популярны во Франции в 70-80-е. По большей части там и остались (в 70-80-х)

А сейчас какие популярны?

А Бог их знает.
По-моему, сейчас теория литературы не столь популярна, чтобы интересоваться, какие литературоведческие концепции сегодня популярнее...
старики (Женетт, Тодоров, Бремон) ушли в серьёзную науку - в нарратологию, в социологию литературы, в историю культуры.
но там (в серьёзной науке) не так шумно
эстрадный период теории литературы, кажется, в очередной раз завершился.

В России всё это было оооочень популярно в 90-е годы - с опозданием лет на двадцать. Подорога, Ямпольский, Рыклин... Все читали Бахтина, о котором услышали от француженки Кристевой - потом всё это сошло на нет.
Постмодернизма стало слишком много вокруг, чтобы постмодернистская теория сохранила свою популярность (улыбка)

Слева - плен языка, справа - позитивистское бла-бла-бла.