Настроение:	amused
Entry tags:	Лето Пляж Романы Дюны

Настало время для курортного романа
Красивое прощание

Поезд ушел. Было так тихо тут - на окраине покрытого сонной пылью и зноем курортного городишка, что Корнилов сразу почувствовал: он заехал в порядочную глушь. Лопухи на обочине, ковыряющийся в глине задрипанный петух. И - полная неопределенность. С этим прежде всего пришлось столкнуться Корнилову, едва он спрыгнул с подножки вагона.
Беззубая старуха в выгоревшем, когда-то красном ситцевом балахоне, сидевшая на завалинке пристанционного строеньица, на вопрос Корнилова, в какую сторону добираться до поселения, махнула рукой: "А там на площади Борька-таксист. Он всех возит. И тебя подвезет. С далеких ли краев будешь?" - "Из Минска, бабуля, из Минска." - "Ну и хорошо. Так ты иди скорей, а то уедет Борька."
Площадь оказалась немощеным пространством, окаймленным почерневшими от беспризорности хибарами, в которых угадывались крепкие некогда лабазы, теперь уже вполне безжизненные, с заколоченными окнами и увесистыми черными замками на дверях. Трудился-таки лишь один предприниматель, починяя часы, если верить вывеске, да никто не спешил к нему наладить бег времени. Хозяин хиреющего сего заведения коротал время жизни в ожидании заказчика - лениво перекидываясь словами с разбитным парнем в джинсах и модной рубахе, давно уже не секонд, а едва ли не, твенти секонд .хэнд, как полюбилось называть поношенное тряпье помощепродавцам, набившим руку на сбыте гуманитарных подаяний. Нестандартность облику парня придавал явно дедовский какой-то картуз, сидевший на его темени по-особому залихватски, вселяя в его экстерьер ту изюминку, которая позволила бы угадать характер. Пожалуй, это и был тот самым Борька. Тем более, что рядом громоздилась колымага - и никакие не такси, а чудом доживший до нового времени, трофейный еще "БМВ" - латаный-перелатаный и не внушающий особого доверия. Корнилов хорошо знал эти машины - на такой ездил его дядя, ответработник, но то было лет тридцать назад.
Борька улыбался приветливо и с лишними расспросами не лез, хотя чувствовалось, что он готов поговорить и весьма расположен к беседе, но чувство собственного достоинства не велит ему быть чересчур навязчивым. Корнилов после вонючего и грязного поезда как-то обмяк, ему тоже поначалу хотелось поиграть с аборигеном в словесный пинг-понг, но молчание оказалось приятнее, словно он в дороге вконец одичал.
Все меньше хотелось ему вспоминать увлажненную, суетливую и чужую Москву, неприкаянный Питер, и, конечно же, он представлял себе Минск, который видел только по ТВ или из окна автобуса по пути к Ирке, но от мыслей о котором не мог отделаться, потому что представлял себе аэропорт и волокущую чемодан Ирку: ведь ей надо было с три короба всем наврать, чтоб избавиться от провожатых - куда, да с кем, да почему на десять дней она вдруг исчезает... А за этим смутно маячило представление о том, что будет через полторы недели, когда он снова приволокется в свою унылую корбюзьевку, чтобы опять пререкаться с женой и отмахиваться от сына.
Показалась окраина курорта - прилизанные санаторные корпуса в изысканных по своей геометрии пятнах зелени, нега и неторопливость еще не стали сутью Корнилова, но он знал, как это бывает на курорте - достаточно прожить лишь первый день. Но примешивалось к удовлетворению волнение достаточно неприятное: он терпеть не мог казенных пристанищ, а остановиться-то предстояло по блатному адресочку, чудом попавшему к нему в руки и сдетонировавшему тот авантюрно-эротический пируэт, который он мысленно назвал прощанием с молодостью.
Три дня без Ирки и три ночи без нее - хотя, собственно, обходился он без нее прекрасно двадцать тысяч дней - все время свое в этой жизни. Но... Так это все случилось? С Иовлевым поддатые шли от Пивоварова, Иовлев вдруг разозорничался и стал у всех девок на Красной площади брать интервью - якобы он из службы социологического опроса. Тут и эти две пигалицы подвернулись - оказались из Минска. Иовлев их и брал-то на фуфло, куда им, старым придуркам, на миг, на вечерок заблеявшим от дурманящего ощущения свободы, от которого наутро будет похмелье усугублено демаршами домавыращенных ксантипп, так вот - им-то еще, затырканным и затраханным нищетой, ворчанием и недовольством жен, презрение” начальства, подчеркнутым незамечиванием молодок-сослуживиц -им-то, седина им в бороду, еще и выпендриваться, да еще на Красной площади аж!
Как ни странно - клюнули. Корнилов, тот так и вообще был сперва индифферентен - руки в брюки, глаза косят нетерпеливо в сторону, скорей бы дальше продолжить дефилирование, оказывается, ему процесс был смачен - вовсе не результат. А тут провидение погрозило пальчиком: шутки шутками, а вот проверься-ка на результат, Девицы оказались общительными, потом-то он понял, что им просто было скучновато в чужой Москвe, да и сами они - Корнилов с Иовлевым - быть может, были о себе заниженного мнения, по крайней мере страшными они не показались: не побьют, не грабанут и без разрешения не тронут.
Иовлеву, тот побойчей, сразу сговорчивей и доступнее признал Екатерину: она и попышнее Ирки и ростом выше, даже, можно сказать, посимпатичнее, да и негласно в их тандеме признавались за Иовлевым права коновода, Корнилов - тот всю жизнь влачился как ведомый, несамостоятельный ни в чем - ведь так и тут: не привяжись Иовлев к девам, остался бы Корнилов тем же невозмутимым, хотя и несамостоятельным.
Короче. Слово за слово, а Иовлев уже и хвать свою Екатерину за талию - стройную, ее подчеркивал черный широкий пояс на белом в черный же горошек - крупный - платье, вполне авенантном, чтоб украсить и не одну Катерину. Как-то облапошили швейцара, прошли в "Россию", где у девок номер был снят. Иовлев тут же ринулся в буфет, принес пива, бутылку вина. Потом горничная или там, как ее, коридорная служительница в дверь забарабанила -. Иовлев выскользнул к ней, проявил чудеса обаяния, он был щедр в этот вечер. Старался недаром. Корнилов уселся на кровать, чтобы всех видеть, он и понятия не имел, чем все это тут кончится, а Иовлев был запрограммирован, как ЭВМ. Позвал Корнилова в ванную. "Старик! будь другом, смойся с этой на часик, а?"
Корнилов обиделся. Но это было на руку Иовлеву. Теперь Корнилов непременно уйдет, даже, если его начать уговаривать,чтоб остался. Мелькнуло в нем мстительное: самому уйти, а Ирку не звать, пусть этот подлый триумфатор еще понервничает. Но это, конечно, было бы чересчур. Ведь с Екатериной, это казалось ясным, было все на мази, а Ирку, видно, надо было еще поуговаривать и шансов на то, что она согласится, было минимум миниморум. К тому же - что б наш удалец при ней стал вытворять? Словом, жалко было Корнилову и невыпитых пива и вина, хотя смешивать все это теоретически и негоже, но кто когда из мужиков вгорячах соблюдал правила теории? Корнилов все равно сделал ход иезуитский. Он сперва предложил Ирке пойти полюбоваться ночной Москвой, а другой рукой при этом положил в свою сумку девственный фанфурик веселящего зелья. А потом...
Кончилось все тем, что ничем ничего не кончилось. Корнилов промотался с девой до утра волшебными переулочками московского центра. Она позволила и обнять себя и с собою поцеловаться. Можно было догадываться, что она позволила бы ему все. Но он не хотел по-лошадиному. Он даже подумал о себе с гордостью, что быть в компании и не трахнуть по пьянке понравившуюся девчонку-это равносильно отказу знаменитости от очередного интервью. Но это нахлынуло так, мимолетно, он даже не сумел сразу оформить эту мыслишку словами. Да и какая он знаменитость? Так, убогий инженеришко… Тем более- он этого не знал - знаменитостям иных все эти интервью до лампочки. .
А почему вспоминал про тот вечер, что Ирка сама, отдаваясь ему через месяц в гостинице "Орленок", сказала, как это сильно на нее подействовало: надо же - были одни в пустой и сонной Москве, чуть только попугивая дремлющих в своих подстаканниках охранников у посольских особняков. У них такое бы в Минске сроду не прошло.
И началась томительная связь. Ирка влюбилась. Она высылала ему деньги на аэробилеты. Это было непереносимо для него. Он врал начальству, жене и даже оправдывался перед тещей, но ему так жалко было Иркиных денег, что он все-таки мотался в Минск, нa выходные, выклянчивал командировки, придумывая повод. В конце концов решил, что этот том из собрания жизненных сочинений им прочитан до конца. Остались примечания, надо было поставить точку, и он решил красиво уйти. Вот для чего была придумана эта поездка - красивое прощание с последним увлечением, с молодостью, быть может, с самим собой…
Пыльными заулками Борька-таксист привез его на Семендяевскую улицу, и здесь хозяйка - Спарта Эрнестовна - сухощавая, волевая с подчеркнутым чувством достоинства, отворила калитку и улыбнулась ему. В ее взгляде была оценка. Что-то вроде четырех с минусом. -за экстерьер, разумеется, с самокритической поправкой на собственную индивидуальность. Ахи-охи, улыбка, но хищный, хотя и доверчивый взгляд. Конечно, комнатка на двоих, хотя кровать там одна, но... Вы же понимаете, вас же не спрашивают ни о чем…
Орали петухи. Он привыкал. Угрюмый, бродил по пляжу, голые женщины раздражали его. Ему стало страшно, что он просто хочет кем-то обладать, а не желает любить именно Ирку” Он думал о себе. как о существе возвышенном, чуть ли не поэте, а надо же - просто похоть. При этом не было ощущения вины, которое всегда примешивал лось к настроению его в часы редких загулов, он вовсе в этот раз не считал себя перед семьей виноватым: ведь сама же ксантиппа его погнала на курорт, пусть дикарем, но надо развеяться, нервишки укрепить. А Спарта Эрнестовна была знакома их знакомым. Все так просто. Легально, цивилизованно.
Шмякнулся на бетон аэродрома пузатый лайнер, бешено застучало в груди Корнилова сердчишко, вся тяжесть крови бухнула в него и оно остановилась. Ирка прилетела! Он так переживал, словно это по нему проехались надутые сжатым воздухом шасси. И вот она - сияющая, издали машущая ему рукой.
"Ханимун", - шептала Ирка ночью, и он забывал и постылую должность, и унылый дом. Эдем, однако, эфемерен был: Корнилов вздрогнул, когда положившая на него глаз толстуха на пляже сказала, вовсе не издеваясь, а по простоте душевной: "Окажите вашей дочке, что так заплывать не надо." Он так расстроился от этих слов, что даже заставил Ирку переменить место, они стали ходить на дикий пляж.
И уже успокоился, и уже прошла эйфория, и уже насытился всем, в том числе и зноем. Хотелось покоя, даже выйти на работу, даже просто придти домой. А Ирка? “Там, там, потом разберемся…”,Ему помогало так думать и то, что она, как казалось, не расстраивалась предстоящему расставанию. Ублагоестествленный, размякший, ничего не хотящий, словно евнух в гареме, он томно лежал на песке. То был предпоследний день, назавтра уже должна была быть предполетная суматоха. В разные стороны.
А накануне они шикарно повеселились. Он не был скуп, но все ж приберегал деньжонки, чтоб не спустить все враз. В тот день он разрешил себе раскрепоститься. Это был ритуал. Он прощался с молодостью. Мысленно он прощался с Иркой, ему больше не хотелось мотаться в Минск. Лежа на песке, пока Ирка купалась, он уныло думал, что по переписи населения женщин в их районе тысяч на сто больше, чем мужчин, а потому и незачем больше мотаться в Минск. Он рассуждал как козел. Подумав об этом, он вспомнил сразу из бунинского рассказа: ослы танцуют от любви. Что-то его на зоологию потянуло, от осла прямиком навязывалось понятие - нет, не сивого мерина, а коня, скорее жеребчика. Мышиного, правда. И опять он лениво подумал об утомленной своей возлюбленной, сам, томный, пустой, счастливый. А когда она вернулась, он, едва поприветствовав ее кивком головы, победительно поплелся по мелкому взморью среди галдежа и пузырящихся у кромки моря детей, ь тот день они пришли на общий, благоустроенный пляж.
Он шел и больше ни о чем не думал. Вода была уже по грудь, и он знал, что на этом пляже отмель и дальше идти бесполезно, пустился вплавь, барахтался и фыркал, уверенный, что под ногами твердое дно, медленно, ведомая нетрудолюбивыми гребками, колыхалась вблизи шлюпка. Написано было "спасательная" на борту. Было тихо, как будто бы у пляжа выключили звук.
Парень, бездельничавший на носу шлюпки, в поисках развлечения цедил слова с расстановкой, не повышая голоса:
- Папаша, ты не устал?
Корнилов даже не понял сразу, что это к н е м у относится. Он продолжал медленно, по-собачьи, перебирать под водой руками. Но лодка, уже не подталкиваемая ударами весел надвигалась на него по инерции. Снова все стихло и перестали быть видны очертания гор и лежбище желтых туловищ на песке. Пропали и желтые проплешины песка на мелководье - между лодкой и берегом.
- Папаша, ты не устал?
Непонятно почему - приступ бешенства овладел Корниловым. В ту же секунду представилась Ирка - как он оставил ее на лежаке, вполоборота к нему, улыбка - нефальшивая, стало быть еще не опротивели друг другу, расческа на песке, шелковистая прядь, непритворное "возвращайся"... Он не понял, почему он потерял над собой контроль. Он высунулся наполовину из воды, набрал в легкие побольше воздуха.
- А пошел ты на ...
Он уже знал, что будет дальше. Лодка колыхнулась, чубатые гoловы как по команде перевесились через борт, разглядывая его. Корнилов попытался уйти на глубину, выплывая в море. Тяжелой скорлупой позади него елозила по воде лодка. Наперерез пошла, и он уже ничего не мог сделать, уже лодка толкнула его в голову бортом, но это не было страшно, корпус ее был современный - из чего-то легковесного. Но потом спасатели встали боком к берегу и оттуда - если кто и смотрел - можно было увидеть, как один из них привстал, выдернув весло из уключины, взмахнул им на манер двуручного меча и шлепнул по воде.
Ирка зря прождала Корнилова. Она вернулась к Спарте Эрнестовне, думая, что он решил ее разыграть, и там уже начала всерьез беспокоиться. Она не находила себе места и вечером поехала в город, напилась в баре и ее там даже обозвали бешеной овчаркой, потому что ни один Гиви или Омарчик не мог представить, что девица приперлась в злачный угол и не приветствует приставания.
Утром она улетела, а труп Корнилова нашли только через четыре дня.