«Анкор, еще анкор!» — это о моей службе, ха-ха-ха
В «десятку» попал телеканал «Культура» со своей сагой о Тодоровском. Время от времени его вспоминают и чествуют – и ведь не от нафталина его отряхивают – он действует, работает, а стало быть – живет. Несколько лет назад, например, главным событием "Ники" было чествование Петра Ефимовича. Та кинематографическая премия объединяет кудесников экрана. Её изюминка – номинация "За честь и достоинство" – и в тот раз лауреатом стал режиссер, кинооператор, поэт, композитор и фронтовик Тодоровский. Создатель фильмов "Верность" и "Фокусник", "Любимая женщина механика Гаврилова" и "По главной улице с оркестром", "Военно-полевой роман" и "Какая чудная игра", как всегда, не подкачал. Он пел под собственный гитарный аккомпанемент, отплясывал "Рио-Риту", словом, был, как всегда, самим собой – ироничным, мудрым, прикидывающимся простаком…

Помню, приехал я к Тодоровскому в дом ветеранов кино в Матвеевском. Аскетическая комнатушка. На столе портативная пишущая машинка – последнее время он сам себе пишет сценарии. А на постели – гитара. Естественно – никакого телевизора. Ну прямо Леонардо да Винчи – все делает в картине сам. Он ведь и актером был – снялся в щемящем, пронзительном – черно-белом! – фильме Марлена Хуциева «Был месяц май» – правдивое эссе о первых днях победы…

Я спросил тогда Тодоровского:
– Судя по титрам фильмов — музыка ваша, но ведь композиторское искусство — это вполне самостоятельная область творчества, требует полнейшей самоотдачи, виртуозного профессионализма.
– У меня есть аранжировщик, – ответил Тодоровский, –которому я очень подробно на кассетах наигрываю на гитаре, наговариваю, какие я слышу инструменты. Вот так.
– Ваша любимая тема – армейская. Разумеется, это не занятия по усилению боевой и политической подготовки, не экранизация устава караульной службы, но... Ну, вот мы видим, как ночью, когда военный городок спал, Ваня Крюков в одних подштанниках гонится за своей голой Аней. Гонится молча, исступленно, стараясь перепоясать жену не просто ремнем, а металлической пряжкой... И так далее. Это он ее за измену. И все в таком вот духе — жутко талантливый фильм.
Иной скалозуб поглядит да и искривится: дескать, форменное блядство. А в принципе велик ли у вас армейский опыт?
— Год я был на фронте, потом было одиннадцать месяцев Саратовского пехотного училища, после войны еще служил. Фильм «Анкор, еще анкор!» — это о моей службе, ха-ха-ха, там много чего и придумано, кое-что собрано из других историй. Любой фильм — пусть даже фарс — должен иметь в основе правду.
— Все же думаю, ветераны вас не поймут...
— Очень многие были возмущены, один мне так и сказал, что военные крупные начальники еще по одному могут смотреть, но если они вместе все соберутся, они вас уничтожат! Раньше бы такой; фильм вообще не пропустили, ведь и «Верность», и даже «Военно-полевой роман» не запускали без разрешения политуправления.
— Сейчас таких проблем нет?
— Например, «Анкор!» мы снимали в военном городке, который еще недавно был напрочь закрыт от всяких посещений. А что там? Обычный городок, все их вооружения где-то в лесу, их даже и не снять. А что снимать можно — да вот: семьи, казармы, столовая, клуб... Тяжкий быт, там, газ, и тот — привозной.
— Верно замечено Юрием Богомоловым, что в этом фильме дух полуказарменный, полуштатский: кто-то выслуживается, кто-то влюбляется, кто-то блудит... Мне особенно импонирует, что в этом фильме особенно крепка драматургическая основа: каждый жест, взор, поступок, реплика мотивированы, взаимосвязанны оправданны психологически. Это действительно сама Жизнь, хотя и не в самом приглядном своем проявлении А вот те солдаты, офицеры, среди которых вы работали,
они одобрили, а?
— Да. Один зашел ко мне — военврач: «Все, что видел в жизни, я видел сейчас на экране». Другое дело, что это все никогда раньше нельзя было показывать. А что было можно? Помните, был фильм Алова и Наумова «Мир входящему». Его посмотрел тогдашний министр обороны Малиновский и сказал: «Этот фильм надо уничтожить! Вместе с режиссерами!» А что там было? Немка, которая родила. А наши солдаты ее спасли.
— Сейчас часто говорят о вашем сыне Валерии. Как-то лет двадцать назад пришел я к Виктории Токаревой – попросить что-нибудь для журнала. Она сказала: готового у нее ничего нет, а – если и будет – она сначала в «Новый мир» покажет. И говорит: а вот я зятя (тогда он был ее зятем) спрошу. Вошел мальчик, почему-то босиком. Она сперва мне: «Это сын Петра Тодоровского», потом – ему: «Ну, чего ты там нового написал?». Как-то вышло, что не столковались мы. Но тут, похоже, не тот случай, когда природа, истратив силы на создание самобытного человека, отдыхает на его детях. Да он теперь, поди знаменитее вас! Колитесь: помог папочка мальчонке?
— Я клянусь вам, что я даже пальцем не пошевелил ради его устройства. Я даже удивлен был в душе — насколько он был самостоятелен. Он после восьмого класса бросил школу, которая была возле дома, и на Колхозной площади возле кинотеатра «Форум» нашел другую — где было три девятых класса, три десятых, но с уклонами — тот математический, этот — литературный. За три года он перечитал всю классику! Он занимался у замечательного педагога-словесника и уже тогда начал писать. Какие-то рассказики, воспоминания детские... К ВГИКу у него уже был запас.
— Кинематографические профессии считаются у обывателей довольно прибыльными. Как вы себя чувствуете? Материально.
— Все мои фильмы — кроме «Военно-полевого романа» - оценивались по второй категории. Стало быть, шесть тысяч за картину. На руки, ну… четыре семьсот. Но фильм-то выходил один раз в три года. Получишь постановочные, съездишь с женой в Пицунду – ох, как давно это было! – а остальные две тысячи раскладываешь, как добавку к зарплате. Ну, у меня еще пенсия военная, я инвалид, был контужен.
— А вот вопрос вам на засыпку. Какой цензор заставил вас делать из валютной потаскухи лирическую страдалицу – этакую соцреализмовскую Марию Магдалину? Ведь в «Интердевочке» столько немотивированных сюжетных натяжек...
— У меня было такое ощущение, что из фильма в фильм переходит один и тот же лирический герой. Я начал повторяться. И когда предложили сценарий «Проститутка» (так он вначале назывался), я решил попробовать такой вот непривычный для меня материал. Было очень сложно, были моменты, когда я уже хотел отказаться от картины, к тому же двухсерийной, что вообще для меня неприемлемо... Вообще-то получилось какое-то исследование — как трудно выехать из Советского Союза, я не назову это, как вы, натяжками. Там много оформлений документов, скажем, появляется отец — не подписывает ей разрешения на выезд, пока она не даст ему три тысячи рублей... А в Стокгольме — там автор сценария вообще ничего не знал про наших женщин, об их проблемах, переживаниях, пришлось по ночам изучать...
— С этого места, прошу, подробнее!
— Ну, разговаривал с двумя-тремя экс-путанами. Когда шведы строили в Ленинграде гостиницу «Прибалтийская», они вывезли сто (!) наших женщин — женились на них. В Стокгольме я узнал, что из ста этих браков сохранилось шестнадцать. О судьбе тех женщин никто не знает, но никто из них не вернулся в Россию. Я встречался с благополучными — у них и материальное положение, и мужья хорошие. Вот одна рассказывает мне про свою жизнь. Я говорю: «Почему вы не рожаете, ведь уже восемь лет живете с мужем?» — «Я, — отвечает, — чужая, изолированная. Я поняла на втором году жизни здесь, что мы не можем попасть в нормальную шведскую компанию. Даже когда приходим к его родителям, то сидим весь вечер и молчим – не о чем разговаривать!»
Мне пришлось по ночам — днем-то съемки! — разговаривать с одной художницей — Антониной. Она живет одна, развелась в Швеции. Она вся кипит, она — одинокий, никому не нужный человек. Чувство второсортности при полном материальном благополучии! Но это, оказывается, отлетает быстро, привыкаешь к изобилию в магазинах с их клубникой в любой мороз, но вот внутренний огонь гаснет. Человек чахнет без общения, ему надо, чтоб ему говорили: «Ты нам нужен, ты красивый…», чтоб у него были друзья. Мне одна интеллигентная женщина (здесь в Москве) говорила: я готова выехать куда угодно но… Мне нужно взять с собой человек семьдесят-восемьдесят. Вот это жизнь, понимаете...

…Он сам написал сценарий своего фильма «Какая чудная игра» — о своей студенческой жизни. Это — пятидесятые годы. Но он готов снова и снова твердить: когда говоришь о людях — нет разницы, в какое именно время все происходит. Время нынче изменилось, и он может высказать то, о чем раньше приходилось молчать. Каждый режиссер должен спеть свою главную песню. Хотя он и раньше никогда не был подвластен конъюнктуре. Отражал в первую очередь эмоции, обращался к сердцу. Ведь зритель чаще всего приходит в кинозал с уже устоявшимся мнением о жизни, считает, что его образ существования — наилучший... Вот и задача режиссеру — показать, что мир все-таки намного интересней. «Какая чудная игра» - это фильм о молодых людях.
— Судить о мастере кино по заметке в энциклопедии — все равно, что оценивать фильм по афише на заборе. Тем не менее сведения о вас из кинословаря, если читать их между строк, намекнут, что режиссер вы благополучный, с начальством не конфликтовали, над вами не издевались...
— Сегодня все бы хотели стать «тяжелоранеными». Но вот фильм «Фокусник», который я снимал по сценарию Александра Володина, — с ним было даже хуже, чем когда кладут на полку. Скажем, положили на полку фильм Элема Климова, но человек получил полностью постановочные деньги, да еще и героем стал. А «Фокусник»... Зампредгоскино Баскаков уезжал за границу месяцев на пять, потом возвращался: «А-а, эту реплику надо убрать, эту сцену переоэвучитъ!» И... опять уезжал, а картина лежала без движения, акта о приемке не давали...
— Что ж на том Баскакове свет клином сошелся?
— Ну да... Был еще главный редактор Сурков — царствие ему небесное! — человек он был умный, образованный. Но он понимал, если выйдет острый фильм — его стулу немного подпилят ножки, да и те шестьсот рублей оклада (по тем временам ведь немало!) прикажут долго жить. Он приходит в монтажную: «Не уйду, пока вы мне не покажете отснятый материал». Посмотрел и накатал куда надо докладные записки. Обезопасился. С этого момента началось избиение картины — это было отработано.
Сейчас Тодоровский опять спешит. Он хочет успеть сделать новые картины.
Не нам решать за Спасителя, но пожелать Мастеру многия лета самая пора.