Две статьи о махновцах
Две корреспонденции советского газетчика 1919 года о его пребывании в отрядах Махно и о батьке лично. Так как написано незадолго до того, как большевики с ним разругались, представляет интерес.

В НАСТУПЛЕНИИ.

Раннее холодное утро. Наша бричка катится в предрассветном тумане, как в облаках. Впереди мягко, словно осторожно постукивают пушки, а справа светлым блеском разгорается восток. Вот потянуло резким утренним ветерком и косматый туман заволновался, задвигался и помчался белыми призраками по полям. Через полчаса и кругом расчистился необозримый степной простор, в котором тонут и теряются села, деревья и люди. А впереди, где-то там, глухие удары. Дорога то в гору, то под гору, то открывается нам далекий горизонт, то вновь закрыт кругозор склонами холмов. Вот бричка вкатывается на вершине холма и чуть не сталкивается с серой фигурой в солдатской шинели и папахе.

— Стой. Кто идет? — берется за винтовку наш спутник, начальник оперативного штаба — Новик.

Солдат что-то хочет сказать, открывает рот, двигает губами, но мы ничего не слышим, кроме хрипенья. Молодое, почти детское лицо юноши грустно и покорно смотрит на нас. Губы посинели и видимо с трудом сжимаются для ответа.

— Какого полка, роты? — спрашивает начальник штаба.
— Седь... мого. Второй роты, — чуть слышно шепчет солдат, — Заболел совсем: двое суток на поле... в цепи… без смены.
— А записка от ротного есть?
Солдат растерянно оглядывается и точно припоминает что-то.
— Нет, записки нет. Ротный сказал, ступай, я и пошёл.
— Назад, — сурово приказывает начальник штаба. — Махно отдал приказ: кто без записки вернется с фронта — расстреливать. Ступай назад и возьми записку от ротного.

Солдат оглядывается. Обратно надо идти несколько верст. Он поправляет винтовку за плечами и робко просит все тем же шёпотом: позвольте сесть к кучеру, трудно мне.
Начальник штаба, сам солдат, минуту колеблется; страданья этого почти мальчика трогают его закаленную душу.

— Как твоя фамилия? — спрашивает он.
— Федосенко.
— Ну, ступай, ложись. Я по телефону сообщу в штаб.

Бричка снова катится. Запахнувшись в тулуп, наш спутник закуривает и объясняет.
Только молодежь и надежна. Семнадцати и восемнадцатилетние всю подпольную работу на себе вынесли, при австро-германцах. Да и теперь все больше они сражаются.
Орудийные удары все ближе и ближе. Мы едем вдоль полотна железной дороги, мимо покинутых домиков, сторожек, разбитых и одиноких. Около одной из них, повозочки группа копающихся солдат. Вновь берем винтовку на изготовку, так как тут возможны самые неожиданные встречи.

— Вы что? — кричит начальник штаба солдатам у сторожки.
К бричке подходит молодой парень с винтовкой.
— Два пулемета захватил, бегу я по селу, а крестьяне говорят; вон в той хате кадеты с пулеметами сидят. Я в окно бомбу, а за ней сам, и ну стрелять в них из нагана. Четырех уложил, пулемет на бричку и... вот, ротный приказал отвезти в штаб. Что, в штаб...
— А они исправны?
— Совершенно исправны, говорит пулеметчик, уже любовно смотревший на добычу.
— Для чего же вы, чорт дери, их из строя взяли! Вместо того, чтобы повернуть, да по кадетам ударить из них, вы пулеметы в штаб волокете. Похвастать захотели?.. Да за это, знаете, что бывает!..

Новик свирепо ворчит и поворачивает пулеметы обратно в бой, который кипит уже вблизи. Орудийные выстрелы рявкают резко, раскатисто где-то тут, за пригорком.
Бричка подкатывает к железнодорожному разъезду, на котором стоят под парами паровоз. Копошатся люди. И вдруг…
Гоу! Гоу! грохают над самым ухом два орудия.
Это на площадке батарея громит неприятеля. Мы слезаем с брички и идем в полуразбитый домик. Там уже суетятся телефонисты. Начальник связи, толстый, маленький Дербенджи, вертится с телефонной трубкой в руках и отдает приказания. Домик только что, всего несколько минут, отбит от кадет, и теперь устанавливает связь.

— Вот, говорит Дербенджи, — захватили весь штаб. Тут карта немецкого генерального штаба. Два орудия отбили.
— А кто это там, у забора лежит?
— Кадет. Отстреливайся до последнего выстрела. Наши окружили его, а он еще в пяти шагах стрелял.

У забора в тени лежит совершенно нагое тело убитого. Здесь уже такой обычай —мертвых хоронят, в чем мать родила. И враги и наши раздевают убитых догола.
Уткнувшись в землю лицом, словно оглядываясь в глубь земную, лежит мертвый кадет. Из шеи по плечам растеклась, расплескалась кровь и алой сеткой покрыла белую кожу.
А пушки ревели и ревели. Впереди находилась станция, занятая кадетами и орудия били и по станции и по их цепям.
В голубом небе, словно перья, летели дымочки от разрывов шрапнели. Справа наши торопливо устанавливают еще два орудия. В полуверсте на вершине гребня стояла маленькая группа наших наблюдателей и к ней бежал с телефонной катушкой под пышкой телефонист.
— Первое и второе! Трубки 80, огонь!
К ударам с разъезда присоединяются удары этой батареи. Мы идем на наблюдательный пункт, оставив бричку в лощине, чтобы не обнаружить орудий. На гребне товарник Шаровский и Чудке, — два выдающихся махновских артиллериста—руководят артиллерийским боем. Мы здороваемся, отходим в сторону, дабы не мешать.

— Надо парочку снарядов послать вон в ту лощину, вишь, они там накапливаются,—говорит Шаровский.
Полный и солидный Чучко медленно подносит к глазам бинокль, словно прикладывается к нему, и, полуобернувшись к телефонисту, командует:
— Трубка 130, правее, ноль десять. Огонь!
— Огонь! — передает телефонист, и сзади сейчас же грохают дна выстрела и над головами шипит, точно две огромных змеи, два снаряда.

Трах-трах.. лопаются шрапнели впереди над склонам, и два дымки плывут и тают.
— Вон-вон-вон... побежали, — возбужденно говорит подвижный Шаровский, а спокойный Чучко снова только прикидывает бинокль к глазам и командует:
— Трубка 140, левее, ноль пять. Огонь!

По залитой солнцем земле бегут вдали крошечные силуэты. Степной ветер мешает эти фигурки с пылью и кажется издали, что эти то встающие, то припадающие к земле люди, то выходят из земли, то вновь проваливаются, вздымая кругом себя прах.
Бах-бах... рвутся шрапнели над мечущимися фигурками. По их резким движениям и судорожно быстрому бегу врассыпную, чувствуется панический ужас. Орудия бьют и бьют, белые пушинки разрывов, порхают над полем цепью и словно нежась, тонут в солнечных лучах.
На взмыленном коне подскакивает партизан.
— Полковой командир приказал перенести огонь вперед. Наши цепи пошли в атаку на станцию и снаряды поражают своих.
— Ну, уж и своих, бормочет Чучко. — Прошлый раз тоже трепали кадет, а сказали своих.

Влево, около маленького здания станции тарахтят винтовочные выстрелы и заметно какое-то движение.
Это атакуют засевших здесь офицеры. Издали станция, окутанная прозрачным пухом станционного сада, кажется гнездом, около которого на солнышке происходит воробьиная возня. В этом просторе в небесной глубине все кажется маленьким и самое сражение похоже на игру.
Над деревней под нашими ногами тоже вьются клубочки разрывов, редких и каких-то беспорядочных, блуждающих то тут, то там. Отступающие кадеты торопливо отстреливаются, посылая снаряды в ту деревню, откуда сами только что были выбиты. Мы едем в деревню.
Беленькие безмолвные хатки стоят словно вымершие. Людей не видно при въезде. Только разбитые кое-где окна да свеже расщепленные пулями сучья показывают, что всего несколько минут здесь кипел бой. Ставни всюду закрыты: крестьяне на всякий случай загораживаются от пуль ставнями. Оглушенные выстрелам куры, гуси и утки, сбившись в кучу, прижавшись друг к другу, сидят под заборами и у стен. А над зелеными куполами деревенской церкви судорожно бьется стая белых голубей. При каждом новом разрыве они взлетают ввысь, словно кидаясь в бездонную лазурь, и потом снова припадают, как бы обессилев, к церковным куполам. Но не садятся, а кружатся, кружатся и при новом ударе снова упадают в небо. Собаки молча, поджав хвосты, жмутся к избам и молча провожают нашу бричку главами. Какой оглушительный лай подняли бы они в другое время! А теперь во всей природе, залитой весенним светом, чувствуется разлитая всюду тревога и настороженность.
Деревенская улица вьется, словно лесная тропинка. На одном из поворотов лошади шарахаются в сторону. На черной земле белеют два голых трупа поперек дороги.

— Свои или кадеты? — недоумевали мы.
— Кадеты, — отвечают ребятишки, собравшиеся кругом, — вон и перегони!
В двух шагах валяется изорванная солдатская гимнастерка, на которой нашиты погоны защитного цвета. Ползущий по земле ветер треплет густые волосы мертвецов и пудрит их черною пылью.

— Надо убрать трупы, товарищи, закопать их, — говорит Новик показавшемуся у забора крестьянину. Тот сейчас же бочком-бочком отходит и скрывается, не ответив на слова.
— Вот черти, ругается Новик. Изволь те, удрал. Вот, рабская, трусливая порода.

Мы слезаем с брички и идем искать людей. После стука и грохота несколько дверей открывается одна, за которой стоит целая куча баб. Раздвинув бабью толпу, Новик находит несколько мужиков, предусмотрительно спрятавшихся за бабьими спинами.

— Товарищи... кто здесь у вас?.. нам надо трупы убрать, похоронить, взять с дороги.
Мужики переминались с ноги на ногу и переглядывались.
— Да мы... Як же мы… Мы не можем... — наконец ответил, почесываясь, один.
— Почему?
— Да, як же мы... без приказу...
— Я вам приказываю загремел Новик. — Чтобы сейчас...
— Як же так, — снова чешутся мужика. — Теперь земля мерзлая копать трудно.

Новик грозит, ругается, кричит. И мужики неохотно принимаются за уборку мертвых.
— Где командир полка? — запыхавшись, спрашивает подскакавший всадник. — На том конце деревни кадеты засели в школе, и к ним спешат на подмогу колонисты; надо скорей, беда будет.
Ну, вот беда. Командир на станцию пошел с цепями в атаку, отвечает Новик, и подумав, говорит: — Надо бы пообедать. Жрать хочется, как волку.

И мы входим в первую попавшуюся хату обедать.

А. Сергеев
Известия Вологодского исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов. №75. 4 апреля 1919 г.

МАХНО.

О Махно в Украине ходят легенды. Крестьяне говорят о нем, как о своем народном герое, поднявшем знамя восстания против австро-германцев, скоропадчины и гайдамачины. Рассказывают сотни случаев из его партизанской деятельности, визируя, украшая вымыслами и даже приписывая Махно какое-то не простое происхождение — мифическое.

— Наш батько, — говорят украинцы, — чи с чортом знается, чи с богом, а тилько вин не простий человик.

Кто же такой Махно?

Гуляй Поле
В Александровском уезде, Екатеринославской губ. имеется огромное село Гуляй-Поле с 24 тыс. населения. Кроме крестьян, в селе есть завод сельско-хозяйственных машин. На этом заводе в свое время в качестве маляра, а затем токаря работал местный крестьянин Нестор Иванович Махно. В 1905 году он сошелся с местной группой анархистов, участвовал в ряде экспроприации и политических убийств и, будучи пойман, был сослан на каторгу. Революция 1917 года освободила его, и Махно, явившись в Гуляй-Поле, быстро сформировал анархистский отряд, задавший местной буржуазии не мало тревоги. С приближением австро-германцев отряд этот был разоружен, и часть его арестована, и буржуазия предполагала выдать партизанов австро-германцам, но в последнюю минуту партизаны были освобождены, а Махно уже ускользнул перед приходом германцев. Во время австро-германской оккупации Махно подобрал себе семь человек таких же, как и он, отчаянных головорезов и с ними начал смертельную борьбу и с австро-германцами, и гайдамаками, и помещиками, и вартовыми. Началась жестокая погоня за Махно. За голову Махно были обещаны крупнейшие суммы Укрыватель наказывался смертью или разорением. Но крестьяне не выдавали Махно, и так дело продолжалось до того момента, когда началось очищение Украины от австро-германцев. С этого времени Махно начал открыто действовать, набирая партизанов и останавливая целые колонны австрийских и германских войск, с двумя-тремя партизанами наводя ужас только одним своим именем.

Со стороны петлюровского командования Махно было предложено присоединиться к войскам директории, но Махно категорически отказался. В ответ на запрос «селянского съезда», состоявшегося в гор. Александровске о том, как Махно смотрит на власть директории, Махно ответил: «Как на авантюру, отвлекающую внимание масс от революции!» и отказался от совместных действий с петлюровцами.

Взятие Екатеринослава.
Развивая свею боевую деятельность, Махно занял Синельниково и двинулся на Екатеринослав, где имелось несколько тысяч петлюровцев. Махно действовал с исключительной дерзостью и хитростью, свойственной его крестьянской натуре. Несколько человек из его отряда были посланы в Екатеринославские петлюровские отряды с тем, чтобы подготовить почву для успешного нападения. Махновцы подпоили охрану железнодорожного моста, а Махно захватил рабочий поезд, высадил рабочих и, посадив своих партизанов под видом рабочих, вкатил в Екатеринослав. 600 человек махновцев разбили, разогнали тысяч семь петлюровцев и овладели всеми правительственными зданиями. Но удержать город в руках не было сил, и Махно приказал раздавать населению и рабочим оружие. Это оружие получили и петлюровцы и, справившись, ударили на махновцев со всех сторон. Бой был очень неравен. Сам Махно, осыпаемый пулями, отстреливался из оставшейся трехдюймовки до последней минуты. Отряды Махно были прижаты к Днепру, где уже тронулся лед. Один старик рабочий показал отступающим место, где можно было перейти на другой берег по не совсем еще растаявшему льду. Махновцы отступили, оставив в Екатеринославе на память о себе развалины разбитого и сожженного торгового квартала, из которого по отступающим махновцам стреляли из винтовок и пулеметов.

Помощь большевиков.
На этот раз положение Махно было критическое. С севера он был под ударами петлюровцев, с юга наступали добровольцы Уже деникинские отряды заняли узловую станцию Пологи, затем ст. Гуляй-Поле, находящуюся в 7 верстах от самого седа Гуляй-Поле. У махновцев не было патронов, и только отчаянными вылазками, в которых принимали участие буквально все гуляй-польцы, и старые, и малые, отбивали приступы добровольческой армии. В этот момент наиболее стойкие из начальников местных отрядов заколебались и на общем совещании решили в перейти на сторону петлюровцев и этим спасти село от окончательного разгрома, к которому деникинцы заранее приговорили Гуляй-Поле, как ядовитое гнездо махновщины. Против этого решения восстал сам Махно с двумя-тремя товарищами, заявив, что расстреляет всякого, кто присоединится к петлюровцам.
Положение спас Дыбенко, подходивший от Харькова со своими отрядами. Через головы петлюровцев с крестьянами прислало к Махно в мешках немного патронов, с которыми гуляй-польцы немедленно ударили на кадетов и погнали их за Пологи. На запрос Дыбенко, признает ли Махно советскую власть и подчиняется ли советскому командованию, Махно ответил безусловным, безоговорочным согласием, и его отряды влились в украинскую красную армию, образовав бригаду Заднепровской дивизии. При этом Махно был назначен командиром бригады, и ему было дано одно из самых серьезных военных заданий — разбить добровольцев и очистить железную дорогу до самого Бердянска, разделив, таким образом, одесскую союзническую базу от красновского Дона. И этy задачу Махно выполнил блестяще: добровольцы разбиты и загнаны вглубь Крыма, и Бердянск занят.

Махновцы
Отряды Махно состоят из крестьян окрестных волостей, добровольцев или мобилизованных общими приговорами. Вооруженные чем попало: австрийскими, германскими, русскими, итальянскими, румынскими винтовками, берданками однозарядными, «Гра», с патронами в карманах, босые, оборванные, партизаны сражаются дьявольски смело, отбирая занятые кадетами родные села. Начав войну без единого орудия, Махно отбил у деникинцев семь пушек — русских трехдюймовок и германских сорокасемимиллиметровых, десяток пулеметов, разбил и отнял бронированный поезд. Против Махно добровольцы выдвинули свою лучшую сводно-гвардейскую дивизию, в составе Семеновского, Павловского, Измайловского гренадерского, Преображенского и других полков. Офицерский и добровольческий состав этой дивизии — преимущественно из старой императорской гвардии, под командованием генерал-майора Тилло. И маляр-революционер Махно после ряда упорных боев так разгромил цвет царской гвардии, что после боя за Большой Токмак, где базировался Тилло, добровольцы бежали в панике несколько десятков верст вглубь Крыма. Помогавшие добровольцам немецкие колонии, такие, как, например, Блюменталь, были разгромлены окончательно, и колонисты тысячами стали сдавать оружие, и выражать покорность советской власти.
Среди махновцев имеется множество безумно смелых и талантливых людей. Таковы, например, два артиллериста, Чучко и Шаровский, командующие батареями. Оба солдата фронтовики, не получившие никакого образования, а умеют великолепно разбираться в боевой операции, искусно поставить батарею и с неподражаемым хладнокровием и умением пристреляться с двух-трех выстрелов по любой цели. К этому надо прибавить и что для взятых без замков орудий махновцы сами в Гуляй-Польском заводе сельско-хозяйственных машин сливают и пригоняют замки и пускают эти пушки в ход.
После боя, во время которого махновцы-артиллеристы влепили один за другим шесть снарядов в выходивший кадетский бронепоезд и забрали его, пленные рассказывали, что руководивший боем гвардейский полковник был восхищен такой работой махновских наводчиков и вслух выражал свое удивление и объявил, что если бы эти артиллеристы попали ему в руки, он, не расстреливая, озолотил бы их с тем, чтобы они перешли нему на службу.
Другим таким организаторским талантом является начальник оперативного штаба в Пологах рабочие Путиловского завода Новик. В отсутствии Махно он ведет операции на фронте с замечательным чутьем, действуя по боевой линии протяжением свыше 100 верст.
Он организует отряды, вводит их бой, перебрасывает с места на места артиллерию, улаживает тысячи всевозможных ежедневных трудностей и осложнений, снабжает боевыми припасами и т. д. И все это без намека на помощь со стороны какого-либо военного специалиста, которых здесь нет.

Семья Махно.
Трудно описать все мучения, которым подвергалась семья Махно. Даже крошечных 3-4-летних детей Савелия Махно, одного из братьев Нестора Махно, не оставляли в покое и на улицах снимали с них последнюю рубашонку, говоря: «это германское, отдай». Несколько раз приходили к ним, выгоняли из хат, собирались жечь их, снова откладывали, потом через день-два снова приступали с тем же и, наконец, сожгли и взорвали самые стены. Другого брата, Емельяна Махно, калеку-инвалида, вернувшегося с фронта, расстреляли совершенно без всякого повода в нескольких саженях от матери старухи. В настоящее время семья Махно ютится в тесной хате старшего брата. Махно мог бы реквизировать лучший дом в богатом Гуляй-Поле для своей семьи. Но он этого не делает, не желая, чтобы кто-нибудь имел право сказать, что он воспользовался властью для своих выгод.

А.Сергеев
Известия Вологодского исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов. №82. 13 апреля 1919 г.