ТВОРЕЦ И КРЕПОСТЬ



На архивном снимке – два степенных господина. Хотя в ту пору их уже называли – товарищами. Справа – «красный граф» Алексей Толстой. Он совсем недавно возвратился в Советскую Россию из эмиграции. Его спутник менее известен широкой публике. Это Павел Щеголев – пушкинист, историк, автор книги «Дуэль и смерть Пушкина».

По времени – это скорее всего середина двадцатых годов. В двадцать третьем Толстой вернулся на родину, а в тридцать первом умер Щеголев. Их в ту пору связывали совместные творческие планы. Скажем, в журнале «Минувшие дни» был опубликован сфальсифицированный даровитыми литераторами "мемуар" фрейлины последней русской императрицы Анны Вырубовой.

У Толстого со Щеголевым, например, Распутин в 1915 году ворчал (якобы в интерпретации Вырубовой): "Вот папина бывшая полюбовница к царскому телу вкус имеет. Ей, вишь, царевич занадобился. С великим князем Сергеем Михайловичем любовь крутит – и второго (Андрея Владимировича. – BW) не отпускает! Один для любви, а другой для казны!.. Ведь они такое творят, что русским солдатам придется гнилой картошкой от германских пуль отбиваться!" Старец считал, В интерпретации новых «мемуаристов»,что Кшесинская с Сергеем Михайловичем хапнули не меньше, чем полмиллиона тех еще рублей – полновесных. Распутин уверял, что обо всем расскажет царю, но втайне от Александры Федоровны: "Маме об этом говорить с большой оглядкой надо. В ней женское сердце распалить можно."

(Следует признать, что балерина и взаправду жила с казнокрадом Сергеем Михайловичем, который покровительствовал ей. Но вот Андрей Владимирович... С ним положение особое. Пожалуй, на самом деле юный свитский генерал покорил, что называется, ее сердце. Неслучайно и в мемуарах – подлинных! –своих она старается как можно меньше внимания уделить первому, но подробно говорит о втором.
"Через несколько дней после юбилейного спектакля (в 1900 году. – BW) я устроила у себя дома обед. На этот обед я пригласила в первый раз великого князя Андрея Владимировича. он произвел на меня сразу в этот первый вечер... громадное впечатление: он был удивительно красив и очень застенчив, что его вовсе не портило. С этого дня в мое сердце закралось новое чувство, которого я давно не испытывала, это был уже не пустой флирт... Мы все чаще стали встречаться и наши чувства друг к другу скоро перешли в сильное взаимное влечение... Он был моложе меня на шесть лет." Не царь, однако – но все же двоюродный брат царя!).
А у Толстого со Щеголевым уже в театрах готовилась постановка их совместной пьесы «Заговор императрицы» – гипотетической истории о том, что вдовствующая царица Мария Федоровна якобы пыталась отстранить от власти своего слабовольного сына Николая Второго и тем самым отвратить пришествие в страну революционных перемен.

Знаменательно, что писатели сфотографировались на фоне Петропавловской крепости – зловещего символа абсолютизма. Напротив цитадели – резиденция царей. И разумеется, писатели той поры не могли не использовать столь яркую метафору. «Дворец и крепость» – как раз так именно и назывался фильм, сценарий к которому написали Павел Щеголев в содружестве с Ольгой Форш (по мотивам ее романа «Одеты камнем»).

Да и пушкиниста Щеголева, издателя декабристских мемуаров, редактора журнала «Былое», не миновала чаша сия. «Былое» стал первым русским журналом по истории освободительного движения. Властям предержащим издание то было словно бельмо на глазу, вот и поплатился Павел Елисеевич знакомством с одиночными камерами тюрьмы Трубецкого бастиона. Это было в 1909 – 1911 годах. А впоследствии Щеголев оказался за куртинами крепости уже в качестве своего рода властителя судеб вчерашних хозяев страны. Павел Елисеевич входил в состав Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства (в этой комиссии состоял также Александр Блок), допрашивал бывших царских министров, готовил к изданию документы. Они были выпущены в семи томах – с 1924 по 1927 годы.

Безусловно, все эти темы не могли не волновать Алексея Толстого, который давно уже присматривался к историческим материалам Петровской эпохи. «С первых дней Февральской революции, – вспоминал он, – я обратился к теме Петра Великого. Должно быть, скорее инстинктом художника, чем сознательно, я искал в этой теме разгадки русского народа и русской государственности».
И крепость, несомненно, занимала исключительное место в его исканиях – ведь одним из первых узников ее был сын державного основателя. Еще не было романа о Петре, но уже складывался его художественный образ (рассказ «День Петра»).

Был канун страшнейшего десятилетия. Историк и писатель, документалист и художник слова на старой фотографии сошлись на мгновенье. Оно запечатлено – и видите, как много тут есть пищи для раздумий. Потом Толстой напишет про Ивана Грозного, создаст якобы эпопею русской государственности – «Хождение по мукам», но главный труд его жизни, художнический подвиг его – роман об основателе Петербурга. «Вот парадокс, – отмечал литературовед Борис Бурсов, – при всем интересе русских писателей к истории – почти полный обход Петра, главного деятеля русской истории... Внимание русских романистов приковано к проблемам, поставленным Петром. Они, можно сказать, согласны с ним, но осуждают его за самый способ проведения реформ».

О чем задумался писатель, стоя к крепости спиной?
Он многое видел и знал и через дни Петра выплескивал миру свои ощущения о пережитом.

...Когда-то еще один Толстой – граф Алексей Константинович – опубликовал нашумевший роман «Князь Серебряный» – о бесчинствах опричников Грозного.
Не преминул съехидничать Салтыков-Щедрин: какой храбрый граф – не побоялся заклеймить жестокости тирана. Смельчаков немало у нас. Как, помнится, бесстрашный Боровик на телеэкране срывал покрова тайн с подноготной «сына сапожника и прачки», посланного нам на тридцать лет в диктаторы. Но ведь в ту пору – на рубеже тридцатых годов – и вправду требовалось мужество, чтоб заниматься историческими трактовками.

В остановленном мгновении два именитых русских подвижника – исследователь пушкинского наследства, историк русских бунтарей и летописец эпохи, о котором Бунин сказал: «Все-таки это остатки какой-то богатырской Руси... Он ведь сам глубоко русский человек, в нем все это сидит. И кроме того, большая способность ассимиляции с той средой, в которой он в данное время находится».

Прошли десятилетия – давно музеем стала царская темница, ушли в историю литературы фигуранты моментального снимка. А нам осталось как урок – запечатленное мгновение. Урок истории, урок литературы...