Как они простебали Россию...

Нашел в архивных потрохах запись аж двенадцатилетней давности... И ведь почти не устарело ничего.

Вообще мельчают нонешние авторитеты. В воскресенье по дебильнику (030897) претенциозное “Время Ч” Кучкиной, беседующей с Жуховицким. Смешно смотреть на вышедших в тираж усердных очеркистов. Ж., передергиваясь (как Пашеко из фильма «Рукопись, найденная в Сарагосе»), запальчиво прооровывал склочности о новых птенцах журфаков, и вся эта жюрфаковщина так и перла из этих пикейных жилеток. Скажем, полоща моську-попсомольца, он тут же завопил, что они почти все у него бывали... Тоже аргумент. Словом –брюзжание замшелых козы и барана.

Ж-цкий говорит, повторяясь,мол, они (прожадные и продажные журфаковцы) кормятся с руки... Простебали Россию, рыдает радетель-публицист. (Кучкина при этом быстро тараторит в камеру: для тех, кто не в курсе, стеб - это то-то и то-то)... С руки, простебали... Он тараторит, как глухарь, не слыша, что извергает срамной поток. Как по фонетике, так и по орфоэпии. Смысл их толковища зрелся в бичевании жолтой  журфаковщины, и хотя они просклоняли Кислинскую и Минкина, их залп был лишь тухленьким попукиванием. Это напоминало «Вечерний Ленинград», где штатный фельетонист Матвей Наумович Берман, именовавший себя Медведевым, не жалел своей сиротской палитры, бичуя молодежь, которая позволяет себе материться, или стиляг, всякий раз не называя тех, против кого извергает он свои перуны. Лишь только однажды он десятки раз начертал имя бичуемого, но тогда защищен был надежно со всех сторон туловища обкомовской индульгенцией. Бичуемого звали Иосиф Бродский.

Потом показали семейный портрет: вечно юный публицист (ему, кажется, уже шестьдесят) с внуком и очередной женой. Публицист прижал ухо к юному чреву (девочка брюхата) под бравурное журчание комментаторши, подобное утихомиривающему воздействию смывного бачка.

Эта была уже не та жена, с которой привелось в газете С. общаться по телефону. Тогда Поволяев велел взять под крыло жену Жуховицкого Ольгу Бакушинскую. Пришлось ей позвонить. Капризная дамочка вознамерилась изготовить интервью со звездой. Тут ведь дело какое – любая мартышка с диктофоном сварганит нечто, могущее быть употребленным в тираже. Вся нервотрепка в подготовке, согласованиях... Мадам Ж.  заставила сто раз читать ей реестр избранных жертв (a propos, их еще ведь требовалось предварительно и не без подобострастия утвердить у барина). Жуховицкая  того не могла, другого не хотела, словом, выдрючивалась настолько спесиво, что сразу сделалось понятно, насколько избалована эта мамзель. Потом еще перезванивала, становилась все требовательней и агрессивней, зная, что Поволяев, барин, да и ейный Ж-цкий пробьют ей дорогу везде. Какой-то клерк –редакторишко отдела – был ей вровень с лакеем. Нет нужды говорить, что ничего она так и не принесла. Теперь на задворках комсомолки появляются сплетенные крохи под ее фамилией. Только и всего.

Вообще – несправедлив к Ж-цкому. Когда сидел в портянке, плюгавом, никому не нужном журнальчике, был озадачен рубрикой Литературные страницы. День-деньской обзванивал и обписывал совписов, черпая агентурные данные из справочника (так еще вспомнить о Гранине (пусть он где-н. будет выведен под кличкой Рамкин или Обрамленов), Гамзатове, Георгии Мокеиче Маркове, Вас. Ардаматском, виршеслагателях и абзацетворцах a la Маркуша, Лысцов, не говоря уж о выдающемся русскоязычном беллетристе Пуцыковиче и том бедолаге из известий, который там был замом главаря, Или Стреляном, который тогда, видать вовсю контачил с зарубежными радио, а по телефону врал, что никогда ничего о депутатах не писал, хотя аж «Новый мир» поместил его «Депутатский запрос» –  довольно беспомощное произведение, но такого рода повествования смогли бы удовлетворить наших старцев, которые невзирая на очевидную плюгавость и рептильность издания, были о себе сверхвысокого мнения). Конечно, ничего путного виршеслагатели и абзацетворцы дать не могли – даже в плюгавый журнальчик. (Кстати, тогда же впервые встретил на большой литдороге Поволяева, не ведая – вот уж инфузория! – что этот выдающийся повествователь сделает потом из меня стрелочника). А вот Ж. откликнулся. И позвал к себе. Писательский дом у «Аэропорта». Дверь отворила девочка – не понять, внучка или очередная жена. Логово творца влево от входа. Квадратно, светло. Чистенько. Ну, разумеется, тахта. Телефон. Музыка. Стеллажи с суперобложками. Кругленький столик красного дерева. Кофе (хорошо сварен). Мастер дал мне опус (ксерокопию, экземпляр этак сто двенадцатый. Суть не в том, что сто двенадцатый, наш заслуженный циник РСФСР Юлий Николаевич Фалатов учил, что плох тот матерьял, который не был опубликован местах этак в десяти. Суть будет несколько позже). Кроме матерьяла, мастер позволил почитать свою новую пьесу. Вроде бы так – что она о депутатах или, на худой конец, о полновластии советов на местах. Ну и, конечно, там всякая юнота – незазубриваемый конек публициста, остающегося молодым на многие лета, несмотря на очевидное одряхление морды лица. Дело было в подвале. Что-то о зарождении неформального образования...

В квартире тишь, но и это не помогает увлечься унылой писаниной. Занятно, что публицист, как и потом его Бакушинская, тускло глядел на визитера, словно на функцию, просто какого-то курьера из журнальчика, который заберет копию № 112, и она принесет хоть какой-то капитал... Разумеется, впечатлением о пьесе он даже и не поинтересовался.

Готовить листки к обнародованию было легко – абзацы и страницы вылетали легко. Целиком полотно не агрегатировалось с требованиями старцев. Речь шла о ГДР – как хорошо там устроено обитание жителей. Чувствовалось, автор немало изведал полезного от пребываний в братской стране народной демократии. Ну и поднимались вопросы массового жилищного строительства, чего нашим пердунам как раз и требовалось. Пусть советы на местах прислушаются к дружественному опыту. У нас же еще ведь и отработка, барщина, требовалось 60 процентов сдать «авторских», и уж лучше, чем с чистого листа вымучивать все от А до Я за какого-нибудь слугу народа, взять обкатанное творение  грамотного публициста... Моисеев знал Ж. и ехидно рассказал, как в одной из журфаковских поездок куда-то в Сибирь, где почти все журфаковцы пьянствовали, Ж. был единственным, кто спозаранку уже елозил перышком по тетрадке. Эта похвальная усердность вкупе с природным даром воздержания от излишеств и мало-мальскими способностями увязывать слова в обтекаемые фразы, а также экономическая сноровка и умение составлять силлогизмы сделало фамилию нашего публеносца оказавшейся у многих на слуху – особливо публикаторов, решающих судьбы сочинений.

Короче: опус был подвергнут тиснению, хотя и не вызвал восторгов в борьбе хорошего с лучшим. Публицист разлакомился и, придя за гонораром, сам выдал очередной труд, хотя его уже и не просили. Вроде бы про Швецию, что там  все похоже на социализм. И это полотно прошло через старцечистилище,  Уже были гранки. На беду контора выписывала груду партмакулатуры, в том числе и такой содержательный орган, как «Политическое самообразование». Заглянув в этот орган, разглядел, насколько шустер публицист: там его Швеция с ее социализмом уже обрела печатные формы. «Ну, –думаю, – авось пронесет. Старцы, может, в этот орган и не заглянут». Мечтой Гваделупова (главаря журнала) было встать вровень – по льготам, жалованью, пайкам-ларькам-кормушкам с «Партийной жизнью» – в минимальной почтительной близости Отца Журналов - так в их стае почитался «Коммунист». А тут какое-то «Полит. Самообразование»...

Но недооценил второпях коллегу Задедулина, моисеевского холуя (их спаяла армейская дружбы, месяц вместе пили на сборах). Задедулин был ленив и бездарен настолько, что даже в том убогом журнальчике ничего не мог (он и меня-то позвал, чтоб на него ишачил, он был заведующим отделом с заковыристым названием – пришлось даже возлезть на антресоли за подшивкой, чтоб вспомнить! – культурного строительства и быта. Но потом меня из его подразделения вычленили, оставив ему под начало горестного забулдыгу, ныне уж, увы, почившего Ленечку Александрова, а меня удостоили чести возглавить отдел коммунистического воспитания, с последующим переименованием оного в отдел культуры, где числилась одна-единственная штатная единица. Задедулин стараниями Моисеева был возвеличен в ранг члена редколлегии, аз же, грешный и злокозненный, оставленный наедине с собой, и овладев даже персональным чуланчиком, развил такую прыть, что лишь общими трудами Осляника, Пуцыковича, Ожиданова (Мойсейка тож), и разных там одутловатых Игумновых с подтявкивающим при случае Ленечкой, спесь и прыть удавалось им укротить. Задедулин был обижен и даже обескуражен, что его протеже не довольствуется ролью сверчка на шестке. Сидя в своей конуре он от нечего делать просматривал газеты и журналы – тут и подфартило.

А почему вспомнил Задедулина?

Как-то вызывает Ожиданов в свой кабинет с обстановкой тридцатых годов, он очень гордился этими креслами – в них сидел Ворошилов! Телефонным аппаратом, словно взятым напрокат на «Мосфильме», столом... На этом-то столе лежало «П-е самооб-е», а если учесть, что перед звонком Ожиданова из его дверей выскользнул Задедулин, то сразу стало ясно, кто принес «П. С.». Ожиданову и соответственно прокомментировал. «А как же, – сразу сдался я, чтоб не дразнить самодура, – конечно, снимаем с номера...».

И проч.

Вот как из-за штриха пришлось сбацать целую новеллу о Ж.