Блеск и нищета номенклатуры
Даниил Гранин выпустил еще под новый год книжку - неровную, из всяких разрозненных записей составленную. Кое-где написанную наспех, но в общем - интересную, своевременную... Есть, правда, повторюсь, неряшливые моменты...




Гранин, например, пишет (с. 115):
«Из Репино приезжал композитор Веня Баснер. На углу Сосновой и Лесной снимал дачу Сережа Юрский и Тенякова».
Спрашивается, и куда смотрел редактор?
Или с таким сварливым писателем негоже препираться или экономит издательство на персонале… Репино вроде б склоняется… Но меня поразила последняя фраза «Сережа Юрский и Тенякова» - чем так насолила Наталья Максимовна Даниилу Александровичу, что он – в нарушение всех норм этикета - задвинул ее в задний угол, да и называет по фамилии? Да и что значит «снимал» - если их все-таки двое? Скажут: ведь он сперва для себя лично заметку делал – лишь только потом вознамерился обнародовать. А если для себя – так зачем тогда это уточнение в предыдущем предложении – «композитор» – ужель писатель не знает сам, чем зарабатывает Баснер?

Меня заинтересовало мнение автора о Романове - немного уделено на этот раз внимания былому удельному князю.

А между тем, казалось бы совсем недавно автор буквально испепелил тогда еще живого, но отодвинутого уже от кормила вельможу.

И вот что интересно - наблюдения писателя очень даже актуальны.

Ничто не меняется - номенклатура, видать, бессмертна.

БЛЕСК И НИЩЕТА НОМЕНКЛАТУРЫ

«Власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно» — такие слова приписывают одному британскому политику. И в жизненности сего, быть может, и не во всем бесспорного постулата убеждаешься, знакомясь с повестью Даниила Гранина «Наш дорогой Роман Авдеевич». («Нева», 1990. N9), где «предлагается описание ряда деяний и любопытных казусов одного забытого ныне государственного мужа второй половины XX века». Чуть замаскированная ирония, пародийная интонация пронизывают всю ткань компактного повествования: вроде б и смешон сатрап местного масштаба со своей ложной многозначительностью, культуризмом якобы гипнотического взора, низкорослостью, причудами и прихотями... Но за флером насмешливого эпически размеренного ритма нет-нет, да и блеснет страшноватое зеркало эпохи. Ведь этот князек обладал реальной властью. Он и со своего шестка умудрялся казнить и миловать, решать судьбы подданных. И некуда было скрыться от всепокоряющей длани самодура.

Поводом для рассуждений служит вроде бы карьерный феномен. Траектория иных светил на номенклатурном небосклоне эфемерна. Просиял — и сгинул! Поскольку «у нас любого правителя стоит снять, и сразу выясняется, что заслуги его преувеличены, властью он злоупотреблял, подданных, а также природу довел до бедственного состояния. Имя его вычеркивают из словарей, энциклопедий, мемориальные доски снимают, и вскоре считается, что такого деятеля не было, никаких следов его существования найти нельзя». Прямо как в антиутопии Оруэлла «1984». где Министерство правды бдит, чтобы обновлялась информация в газетах, которые давно успели пожелтеть.

Но у Гранина не утопия, не фантазия на исторические темы, а летопись, хотя и пародийная. Хроникой времен Григория Васильича можно было бы уверенно назвать эту вещь, если бы автор не скрыл персонажей под псевдонимами, легко, впрочем, угадываемыми. Фрол Козлов, Суслов, даже вот академик Лихачев, ну и сам, конечно, дорогой товарищ Романов Г.В. — узнаваемы. Нарочито не уточняется место действия — и это секрет полишинеля. Населенный пункт подвергнут сооружению Стены — гигантской загородки для защиты жителей от ветров. Разумеется, сия Стройка века не может не ассоциироваться с дамбой в городе над вольной Невой...

Салтыков-Щедрин когда-то иронизировал над графом А.К. Толстым, осмелившимся в своем «Князе Серебряном» высказать все, что он думает о тирании Иоанна IV. Конечно, мало кого восхитит отвага удальцов, охотящихся на убитого медведя. Хотя и нынче вот немало смельчаков, в открытую развенчивающих сошедших с политической авансцены вчерашних властителей. Не страшно, очевидно; и сегодня высказать даже про самого Г.В. Романова всю нелицеприятную правду о его былом губернаторстве. И такой экстравагантный прием — попытаться обезличить своих героев, предумышленно упрятанных за условные маски, — помогает писателю добиться удивительного эффекта. С одной стороны, автор освобождается от условностей следования протокольной дотошности, легко маневрируя в потоке событий и фактов, даже слухов и домыслов. С другой стороны, достигнутая мера условности позволяет создать типическую картину номенклатурного самодурства, повторяемого в тех или иных масштабах в разные времена и на разных уровнях власти, и в наши дни, к сожалению, имеющего, как говорится, место быть. Получается жутковатый театр, этакая итальянская комедия масок, где в условно-гротесковой форме каждая марионетка знает свой маневр, соблюдаются давно налаженные правила игры, и то, что когда-то считалось трагедией, оборачивается фарсом, смешным, однако, лишь для тех, кто следит за событиями со стороны.

Пишущий эти строки вспоминает такой лишь факт из доблестной деятельности тов. Г.В.Романова. В конце семидесятых — очередной предвыборный спектакль. Выдвижение кандидатов в депутаты. Знойным летним днем газетчики «Вечерки» выплеснули на первую полосу радостную весть: объединение «Светлана» выполнило пятилетку. Уже вовсю шуруют ротационки. Расклеивают газету на стенах домов. Тираж идет в киоски. Тем временем сигнальный экземпляр доставлен и в августейший кабинет Смольного. И вздрагивает редактор от зуммера «вертушки»: «Светлана» сегодня не выполнила пятилетку...» — «Как же так, Григорий Васильич, ведь генеральный директор утром сам говорил...» — «Светлана», — отчеканил тихо голос в трубке, — выполнит пятилетку в тот день, когда приедет к нам Андрей Павлович Кириленко».

И — тишина. И сто тысяч тиража — под нож. Переверстка. Полезли на страницу взамен реляций оптимистические трактора. Так и вышло в тот день две газеты... Наместнику важно было отличиться. Согласно высочайшей разнарядке город осчастливили двумя избранниками из брежневской свиты. Кириленко баллотировался по Выборгскому округу (где «Светлана»), а по Кировскому шел Суслов.

Гранин ничего не вспоминает о Кириленко, но рассказывает о случае с Сусловым, фигурирующим под именем Кузьмы Андреевича. Кличка — Учитель. Он всегда был нужен Системе, «ведал идейным снаряжением, обеспечивал идеологией, снабжал лозунгами, командовал борьбой с чуждыми взглядами, вкусами. Он один досконально знал это таинственное идейное хозяйство, в чем состоит наше превосходство и почему гибнет капиталистическая система...»

Итак — предтеча последующих кузьмичей, последний мастодонт сталинщины, встречу с которым питерский визирь «организовал по высшим правилам преданности». «Шествовали они по перрону в некотором сопоставлении, — саркастически живописует автор, — Кузьма Андреевич — высокий, тощий, старомодный плащ из серого габардина болтался на его костлявой фигуре, как на вешалке, вид нездорово-желтый, засушенный. Рядом — наш Роман Авдеевич, хоть и маленький, зато румяненький, крепенький, как наливное яблочко, одет модно, с иголочки...» Челядь завершает контраст. «Позади — свита, длинный хвост, особенно женская часть — вся в заграничных плащах, импортных перчатках (тогда импортное только им доступно было). Правда, некоторая одинаковость имела место: сапожки у всех серые, австрийские, шарфики у всех японские, зеленые, и улыбки у всех тоже одного размера».

Забавен эпизод торжественного обеда. Оказалось, Суслов, простите, Кузьма Андреевич, изволить милостиво решил покушать форели, и тут афронт, точнее — полный абзац, как пишет автор. Нигде в мегаполисе ни одной форелинки. По ВЧ связались с Ереваном, где, по данным компетентных источников, форель была. И точно. Военный самолет спецрейсом гонит в сторону Севана. Успели!

«Обедал Кузьма Андреевич без аппетита, похлебал немного овощного супчика, форели съел один кусочек, ложечку пюре картофельного, больше ничего не захотел. Откушал и спросил, сколько с него причитается. Наши молодцы руками замахали — «да что вы, разве можно, да вы же ничего не ели, да вы в гостях!» Но Кузьма Андреевич был строг: «Я этого не люблю. У меня правило: как вы, так и я. Как положено любому гражданину, никаких привилегий». Категорически пресек. Считали, считали, согласно меню и раскладке: суп и рыбное второе — тридцать четыре копейки. Кузьма Андреевич достал потертый кошелек, аккуратно отсчитал мелочь, директор столовой принял растроганно, как дар городу, и все кругом кивали и умилялись, счастливые свидетели скромности великого гражданина».
Умение подладиться, вовремя сподхалимничать по отношению к вышесидящим, и в то же время жестокосердное презрение к «черни», тому самому убогому быдлу, над которым поставлен повелевать и именем которого все время клясться, интересы и выбор все время отстаивать. Роман Авдеевич здесь «по-хозяйски использовал богатейшие запасы страха». С другой стороны, как выбиться в более важные персоны, отпихнуть равных по рангу? «Что касается нижестоящей публики, населения, то им надо обещать, обещать и обещать: назначать сроки, приводить цифры планов, ассигнований, выставлять нарисованные проекты, показывать, как растут уловы рыбы, изготовление холодильников, выпуск сыров...» Герой Гранина в стремлении снискать любовь начальства не спешил, выжидал завороженно. И это дало плоды. Скажем, каждому члену ПэБэ он распорядился готовить в единственном экземпляре индивидуальную поздравительную открытку. Всех поставил на ноги, всех измучил, но добился-таки — и к праздникам, и к дню тезоименитства. «Уже тогда его прозвали «анализатором». От слова «лизать», то самое, анальное...» И долго еще потом приближенные Геронтосека (так летописец обозначил Брежнева) хвалились этими карточками, выдавая их за свидетельство народной любви.

С протокольной дотошностью, без, казалось бы, лишних эмоций ведет рассказчик повествование. Живое слово, будто бы уток с основой, переплелось с тарабарщиной канцелярита, и этот остроумный прием позволяет добиться особого эффекта. Кажущаяся основательность, серьезность изложения то и дело сбивается на смешливую, ерническую подчас интонацию. Рассказчик внешне беспристрастен, он не дает вроде бы оценок, говорит вполголоса, но тем убедительнее его обвинение номенклатуре — с ее бездушием и бездуховностью, изворотливостью и беспринципностью, алчным властолюбием и безучастностью ко всем, кто не способствует карьере.

Вот парадокс: при всей кажущейся любви к бюрократии современный чиновник многие важные вопросы стремится обстряпать так, чтоб ни следа не осталось на бумаге, будь то кадровые перемещения, разрешение или запрещение чего-либо и прочее манипулирование рычагами власти. Нет, конечно, по-прежнему в ходу резолюции и визы, сопроводиловки и разъяснения, но все делается так, чтобы результат был, а пружины, приведшие именно к такому решению, оставались бы надежно схоронены. «Аппаратная история существует без письменных источников» — замечает писатель. И странное дело — сплетни и слухи обретают документальное подтверждение после своеобразной проверки временем, когда начинают вспоминать свидетели и очевидцы, которым уже некого бояться. То, что считалось фольклором, получает огранку канонического сюжета. Казалось бы, никакой буквоед-историк не придерется, тем более что автор чист перед ним. Ведь это не очерк, а так — нечто вроде сказания.

Блеск и нищета номенклатуры отчетливо проявляются в небольшом, но имеющем весьма значительный подтекст эпизоде, как Красавец (Ф.Р. Козлов) безнадежно пытался подсидеть Главного (Н.С. Хрущев). Признаться, это компактное исследование читается, как детектив. Что знал простой обыватель об этом всем? Короткие строки официальных сообщений в «тассовках» прижаты друг к дружке настолько тесно, что между ними ничего не прочтешь. В памяти остались портреты — действительно красавец, сверлящий взор, шевелюра, точеные черты этакого римлянина. Как тяжки муки вечно второго! Шажок вроде бы — и на троне, да что-то не пускает. Трагикомизм ситуации в том, что он мог бы управлять народами не хуже Главного, и осанкой, и вальяжностью он более соответствует». Глуповатый и самоуверенный интриган стал жертвой собственной неосторожности — слишком влобовую действовал. Уверял, что лишь он достоин возглавить все и вся. Подвела необразованность. «Попутно приходится заметить, что почему-то все крылатые слова и изречения произносят Наполеон, Кромвель, Людовики, Черчилль, русские цари и их министры. Наши же начальники говорят, говорят, а произнести ничего прочного не могут».

Короче — попал Красавец под каток. Главный призвал жизнелюба и раскрыл досье на него. «Главный взял его за шкирку и мордой об эту папочку. Заговорщик наш отрекался, молил о прощении, чего-то нес жалкое, только всхлипы доносились из кабинета. Рык, матюг, и в ответ всхлипы...» А после того как Красавца хватила кондрашка, Главный изрек «беспощадно»: «Если загнется, похороним на Красной площади, выздоровеет — исключать будем!» Нравы там, на верхотуре, суровые. И дальше в лучших традициях великодержавного Зазеркалья: Красавец сражен инсультом, лишен дара речи, в параличе. Конечно, за ним ухаживают лучшие врачи. Естественно, портреты его красовались на видных местах, будто б и не полз он только что по коридору «чуть ли не на карачках, измочаленный, мокрый, ничего не осталось от его красы...» Никто в народе ничего не знал.

Судьба Красавца подается не для красного словца. Это урок и для Романа Авдеевича. Нельзя оступаться, как, скажем, Толстиков, чтобы послом в Китай и — кранты. Поучительна и судьба Красавца. Ведь и Толстиков, и Козлов, и Романов стартовали с одного «аэродрома» — одинаково владычествовали в Смольном, каждый в свое время. Но у каждого своя стезя оказалась. Вот и Козлов-Красавец вырвался-таки в горний выси, шажочек лишь один оставался. С высокого коня больнее сверзиться — это уж точно. А Роману Авдеевичу — урок. Он понял: надо себя беречь, не поступаться, как говорится, равнодушием. Главный бы поорал-поорал, да и отвязался, а так из-за какого-то капиллярчика в мозгу все прахом пошло. «Во всяком случае, Роман Авдеевич сделал вывод. Не переживать, беречь сосуды. Пока сосуды целы, есть шанс, всего можно дождаться. Не принимать к сердцу. В голову не брать. Гори все прахом. Соратникам генералиссимуса сносу не было, железные мужики были, без нервов, без душевной маеты, им все по касательной шло. Жили соответственно по девяносто и больше и в ус не дули, хотя вроде в страхе, жен ихних и братьев сажали, ссылали, а они хоть хны. Геронтократы. «У нас не автократия,— сказал один из помощников Главного,— а гарантократия».

Конечно, описывая жизненный путь зауряднейшего вроде босса партократии при всей кажущейся гладкости вползания в ареопаг правящей элиты, автор отнюдь не стремится создать этакое универсальное пособие для начинающих карьеристов. Да и невозможно это. Меняются времена, меняются и условия. Но некоторые приемчики, рецептики даются. Произведение может служить и своего рода тестом на выживаемость дерзающих штурмовать наши олимпы. Хватит у вас, допустим, прыти, подобно Роману Авдеевичу, держать в карманах две диаметрально противоположные по содержанию речи, чтоб в зависимости от обстановки ту или иную продекламировать? Хватит — тогда все ясно, несколько очков вам в плюс. И так на каждом пятачке должностного пространства — изволь юлить, крутиться. Скажем, во времена повального отстрела государственных деятелей, хоть и страшно было, но головокружительный взлет был не в диковинку. «Ныне же приходилось прорубать свой тоннель сантиметр за сантиметром».

Несостоявшийся путч Красавца многому научил героя, но во многом приходилось идти непроторенными путями. Академик Сургучев возьми да и придумай методику определения эффективности работы партийных руководителей. Все поддавалось, оказывается, измерению даже в столь деликатной материи. Тяжко было вести разговор с ученым, который не хотел понимать идеологическую вредность своего открытия. Академик в юности побывал на Беломорканале. Прошел огонь и воду, И медные трубы его не сбивали с дороги. Заупрямился. Что делать Роману Авдеевичу? Пришлось строптивца маленько поучить. В подъезде трое неизвестных «потоптали его, впрочем, аккуратненько, учитывая хрупкий стариковский костяк». Работу Сургучева засекретили. Его кандидатуру выдвинули на пост вице-президента Академии наук. «Ученых лучше всего усмирять, назначая их на высокие посты. Практика показывает, что они быстро становятся исправными чиновниками.

...Академик Сургучев и тут воспротивился, но Роман Авдеевич с муравьиным упорством преодолевал все препятствия для своего восхождения...

Роману Авдеевичу после этого снились кошмарные видения. Академик приходил весь в синяках, поднимал первого секретаря за шиворот и начинал измерять штангенциркулем. Писатель вводит в повествование и своего рода оскаруайльдовский мотив. Помните, как Дориан Грэй чем больше запутывался в грехах, тем уродливее и старее смотрелся в зеркале. А вот Роман Авдеевич — страшная закономерность! — после каждого шага вперед... уменьшался в росте!

Блистательная парабола, взлет — и вдруг тихое, позорное угасание. Таково оказалось неблагополучное стечение обстоятельств в биографии нашего дорогого героя. И взят был в столицу, и приближен, обласкан, и шанс имел... Все рухнуло в один день. «По состоянию здоровья» триумфатор был вышиблен из седла. В городе, где он некогда правил, народ веселился как только мог: «пусть похлебает наших щей, пусть потискается в автобусе...»

Оказывается, система щадит своих изнеженных дитятей, если даже, вконец избаловавшись, они шалят и давят кому-то на мозоль. Роман Авдеевич, хоть и в опале, благоденствует на своей даче под столицей. «То есть не на своей, а на казенной, трехэтажной, благоустроенной, поскольку есть в ней бильярд, сауна с бассейном, кинозал, бар и прочие необходимые удобства. В этом поселке целое лежбище выпавших в осадок. Областные персеки и республиканские, никто из них не возвращается в свои города. Наоборот, сбегают сюда, в столицу, подальше от благодарных сограждан, для которых не щадили себя... Крепкие, зычные мужики, увенчанные золотыми звездами, орденами, они живут, не тужат...»

Фельетон? Памфлет? Пасквиль? Что же за вещь, в конце концов, написал Даниил Александрович Гранин, народный депутат СССР по списку КПСС, герой социалистического труда, земляк и былой сосед бывшего члена Политбюро Г.В. Романова? Автор не дал своей вещи жанрового определения. Это, конечно, не роман и даже, наверное, не повесть. Не рассказ и не очерк. И не эссе. Гротесковое повествование, при чтении которого вспоминаешь то Салтыкова, то Платонова, то Зощенко, а то даже и Генриха Бёлля. Сейчас уже столько накоплено произведений литературы, так интенсивно растет их число, что задыхающемуся от обилия информации индивиду нет уже возможности остановиться, успокоиться и, как бывало в прошлом веке, не только прочесть что-либо выдающееся, но осмыслить его. Вернуться, вспомнить и еще раз обдумать. Только после такой проверки души придет убеждение, ведь оценки давать нелегко. И пусть у Гранина в романе «Иду на грозу» один из героев говорит, что он «лет на двадцать закрыл бы искусство», — здесь и беда интеллектуальной нашей жизни, противоречие между непрерывным умножением литературного потока и неспособностью его осмысления. Оставим литературоведам споры о жанровой принадлежности новой работы Гранина. Но задуматься вещь заставит многих. Ничтожества разгуливают по коридорам власти — это ли не загадка современной нашей жизни? С этими мыслями сталкивается и автор, когда Роман Авдеевич вдруг зовет его на дачу. Куда девался стеклянный взор, оцепенение, гибрид Бонапарта и Николая Первого? — «без селектора, референтов, микрофона, охраны Роман Авдеевич был просто плюгавик, смешно упакованный в костюмчик с галстучком. Каким образом этот сморчок мог командовать огромным городом и этот город трепетал и стонал от него, ловил каждое его слово, вникал в скрытый смысл?»

Гранин, быть может, как литератор тоже немало натерпелся от самодура — известно, например, как лютовал Романов, налагая запреты на публикацию «Блокадной книги». И это, наверное, не все. Но, думается, не ради «сведения счетов» с ничтожным, как оказалось на поверку, наместником затевал свою книгу писатель. Потому-то он, видимо, и «запсевдонимил» всех своих псевдогероев, что не в мести видел смысл публикации. Это — предостережение, это — диагноз Системе. И ведь тот же Роман Авдеевич никакого урока для себя из своего падения не извлек. Он разглагольствует на своей роскошной даче: «Главное, не тушуйся. Реальная сила у нас. Я предупреждал, не выпускайте интеллигентов на свободу! Интеллигенция хуже евреев! Без нас не обойтись! Нас-то больше! — Он выкрикивал все громче, голос у него остался тот же звучный металлический...»

Смешон властитель, пыжащийся хоть на миг войти в былую роль. Но не смешно писателю. «Автору стало все безразлично, он понял, что нет великих злодеев. Не бывает. Дайте возможность любому пакостнику, подонку получить безнаказанную власть, и он развернется не хуже Ричарда Третьего. Должность всего лишь меняет масштабы»

Предостережение грозное. Можно вдоволь потешаться над иными эпизодами. Пусть и виден конец действия в театре абсурда, но это не повод для успокоения, ведь манекены нанизаны на стальной каркас. Читайте, размышляйте будьте бдительны — к этому исподволь, ненавязчиво подведет вас автор, прежде чем вы наткнетесь неожиданно на последнюю точку