О бренности бытия
Теперь я уже не боюсь смерти.
С того дня, как Псердющенко подло, и, как ему это свойственно, – по-воровски – выкинул меня за обочину той поганой газетенки, где я смиренно прозябал последние четыре года, я вдруг понял, что гадюшник, в который я был мимолетно извергнут шестьдесят с гаком лет тому назад, с присущей ему немилосердностью отшвырнул меня в урну – будто я не есмь живое пока еще существо, а исполлюционированный гондон.
И вот – свобода.
Роясь дома в письменном столе, я нашел вдруг несколько заявлений об увольнении – каллиграфически безупречные, и накарябанные пьяными каракулями, набранные на компьютере – с выделением шрифтов… Так что вроде б и нечего сожалеть – сам ведь хотел.
А разница-таки есть.
Тем каракулям наутро, успокоясь, все же ходу не давал я – а тут… Вестимо ль какой-то там недотыкомке вершить правеж над моей в сущности бессмертной сутью! Мне рассказывала тетка, как в послеблокадном Ленинграде меня обуревала хворь с красивым названием диспепсия, и тетушка поперла меня в какую-то больницу, и там медсестра, схватив меня, словно куренка, я ж был мелок, за ножонку и отбросила в сторону: «Этот уж не жилец!» «Как вы смеете! - взъярилась тетка, прижимая к груди тщедушное мое туловище, - да я сейчас в Смольный пойду, у меня там муж работает…»
В Смольный бы она, пожалуй, не пошла, но то, что у ней там работал муж, то было правдой.
Так или иначе все это как-то подействовало на персонал больницы – забегали, заволновались, в итоге – выходили.
И зачем?
Чтоб сейчас вот так какой-то там Псердющенко, слова со мной не перемолвив, заочно присылал устное свое повеление – изыдить.
Дома встретили сперва все это с юмором, и Милле моя (от французского mademoiselle, так-то у нее другое имя) вначале хорохорилась, тем более, что денежки еще пока не кончились, а потом как-то сникла.
– У тебя такое резюме, ну почему ты не пойдешь в «Известия»?
Как ей объяснить? Не читать же лекцию. Главный мой недостаток – возраст. Незаметно скрежетали жизненные ходики – вот и пролетели годики, вечно был неоперившимся, молодым, и вдруг сразу как-то выпрыгнули вдруг из-за спины энергичные дьяволята, ребятишечки, которых в послеблокадном Ленинграде выбраковывали, словно на птицефабрике, а целенаправленно учили вгрызаться в холку удачи.
Я честно пытаюсь найти работу. С утра смотрю в Интернете перечни вакансий. Порой становится смешно. Какой-то фирмочке нужен корреспондент на сотню баксов. Смотрю подробности – чтоб английский свободно, да чтоб женщина – от 24 до 32. Странные требованьица, да еще всего лишь за сто баксов! Или им баба не за этим нужна, или они ей доплатить собираются… Кому же можно объяснять, что, как говаривал старина Пришвин, коли конь везет – ему в зубы не смотрят…
Кстати, парадокс. Я ведь и сам с этим сталкивался, когда трудился в так называемом издательском – некоторые называли его издевательским - доме «Деревня». Мне там поручили рекрутировать чуть ли не целый штат газетенки под новый проект – корректоров, наборщицу, верстальщиков… Причем – хитрые бестии – называли одну сумму, а как люди приходили – другую. Естественно – намного меньшую. Мало того, что и так никто не шел – так после их «собеседования» люди мчались от них, будто б черт от ладана. Также было и с так называемыми творческими работниками. Когда б и где бы мне ни требовались сотрудники – приползали какие-то поврежденные, измученные житейскими проблемами люди, которым были нужны прописка и зарплата, но которые ничего не умели. Помню, в журнале «Фамилия» мы даже тиснули объявление (а тираж там тогда был за три миллиона): нужен сотрудник. И никакого английского, чтоб свободно, никаких от 23 до 32… Откликнулась всего одна дамочка. Я с ней разговаривал по телефону. Она сказала, что писать она бы смогла, но присутствовать в конторе не может – у нее очень нервная кошечка, и та не выдерживает одиночества.
И выходит – всюду клин. Ищешь – и нет ничего, ни для других, ни для себя. Парадокс тут, думаю, был в том, что не самолично я был работодатель – ведь приходилось претендента на должность предъявлять начальству, а оно надувало щеки и важничало, норовя пообкусать как можно больше привилегий. Зато вот Псердющенко тут ох как на коне очутился. Владыка! Сам калькулирует, одаривает и обирает. Вот и понабежали к нему галчата с разинутыми клювами. Проблем нет.
А резюме – что ж… Почти сорок лет стажа, тридцать пять – заунывной газетной поденщины. Это, согласен, не критерий, но были же ведь всплески, что даже самые чванные и завистливые одобряли и поздравляли. А теперь? Маргинальная газетенка, просто за каждой строкой бьется гонорарный фонтанчик – только ладошки подставляй. Как же было не отпихнуть немощного от такого корытца… Так что и мне особо гордиться нечем – оказался банкротом, вот и расплата за многолетнее прозябание, думал отсидеться до кончины в затишке, но разглядели и тебя, убогого, стервятники и выклевали прочь.
Взамен нас всех пришел вольный стрелок Драчильников. «Он будет готовить чтиво», - сказал на планерке Псердющенко. И понеслись полосья… Так делают все поначалу – извлекают с антресолей архивы и перелопачивают старье. Др. начал с эпохалки про какого-то доктора, хотя тематически для той газетенки было то не пришей кобыле хвост… Запомнилась фраза из опуса: «Хохочет глазами медсестра». Это – зримо. Чувствуется, истинный художник явился.
Кстати, после того как весь наш отдел вышвырнули – они две полосы посвятили моднющему в ту пору художнику Г. Одна полоса была выделена под интервью с мастером, вторая – его литтворению – отрывку мемуаров. И даже не вспомнили, что только лишь полгода назад художник Г. отпраздновал юбилей и в этой же газетенке мэтру было воздано сторицей. Все та же дежурная пластинка – как он с трудом пробивался к вершинам искусства, храня самобытность, как его третировали и унижали, как он голодал и ютился в крохотных чуланах…Все его интервью, невзирая на разнообразие собеседников, сделаны как бы под копирку – он , кстати, придирчив, требует показывать текст, я и сам на него нарвался еще в 1991 году – мы даже поругались, хотя потом в укороченном варианте и все таки согласовав с ним я это интервью пропихнул. И вот недавно - вскоре после того, как весь наш штат выпихнули за порог, шел я по Воздвиженке, как вдруг. На Арбатской площади среди столпотворения машин нахально окопался серебристый мерс, и менты, которые тут особенно ни с кем не церемонятся, о чем-то миролюбиво калякали с шофером. И вдруг – словно лев, словно царь, в кожаном длиннополом пальто на меху, простоволосый, однако осанистый, с любовно уложенной гривой, прошествовал к «мерседесу» и плюхнулся в него сам маэстро Г. С перекрестка виден был и крикливо оформленный конструктивистский дом, где мэтр квартировал и имел ателье, но то уже была не основная его штаб-квартира – любящий все величественное градоначальник давно уже рассовал по столице там и сям резиденции маэстро – питомники грядущих дарований, офисы, представительства, а также персональную галерею.
И вот ведь до чего доводит человечишку мелкое тщеславие – урвать побольше от пиаровского тортика. Мне он, помню, орал, когда я расшифровал его семнадцатистраничное интервью и более-менее адекватно выразил все это в предварительном тексте, что мерзкая та газетенка (где в тот период я имел несчастье обретаться) недостойна обессмертить его имя…. Кстати, в чем причина его бешенства, до этого он источал патоку, так и не было понятно. Схватив мои листки – повторяю их было ровно семнадцать, он выскочил в другую комнату своей многозальной квартиры и вдруг едва ль не чрез минуту вбежал весь перекошенный от злобы и принялся орать. За столом сидели его прихлебатели, с восторгом наблюдая сценку извержения вулкана, благо лава исторгалась не на них, но я не стал терпеть, а только лишь заметил мастеру, что никогда никому еще не лизал задницу. Взял свои листки и ушел.
С тех пор прошло пятнадцать лет. Маэстро с того времени изменился лишь только в том, что уже готов в любую секунду пиариться в любой из маргинальных газетенок. Ведь он ни слова не сказал очередному корреспонденту, что в этой газете уже только что было с ним интервью… Не сказал.
Да и фиг с ним. Старый мальчик добился своего. Вот и Драчильников не так и молод – даже старше меня. Мой бывший шеф Пингвинов говорил, что Псердющенко перед тем, как объявить ему свою монаршую волю – гнать нас взашей, принимал Драчильникова, тот развалился с сигаретой в кресле, что-то диктовал временщику. «Потом, потом», - замахал руками Псердющенко. И Пингвинов вышел, чтоб через пяток минут вернуться и получить вердикт.
Шок прошел – и я уразумел, что ж они со мной сделали. По утрам на сайте я читал их выпуски – дивился пустословию и уговаривал себя не переживать – оттиснули от кормушки, а ты что хотел – на шермачка дотянуть до скорбного своего финиша? Нет, вот теперь-ка помучайся…
Забавно получилось через пару месяцев, когда истек срок, отпущенный мне ими на поиск новой своей кормушки. Позвонила вдруг старая сослуживица Плюсницына – ее тоже схарчили псердющенковские клевреты.
– Елисей! Вот держу в руках твое резюме. Когда ты сможешь к нам придти на собеседование?
А было так, что я по Интернету нашел три более-менее подходящие мне вакансии. Полторы штуки баксов, штуку и пятьсот. Эта оказалась самая минорная. Там, я вспомнил, была фраза – умение писать на таможенные темы. А я ведь на какие только темы не писал. Кстати, и на таможенные – тоже, был разок на пресс-конференции в их ведомстве…
И вот предвкушаю назначенный день…