Даль свободного романа






В этот день — 1833 — вышло в свет первое полное издание романа в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

Последнее десятилетие жизни Пушкина Белинский назвал «смирдинским периодом русской литературы» – по имени книгопродавца и издателя Александра Филипповича Смирдина. То было время, когда литераторам сделалось тесно в салонах и гостиных, и книжные лавки стали не просто средоточием продаж, но и местом творческих встреч – литературными клубами.

Собирались у Лисенкова в доме Пажеского корпуса на Садовой, в лавке Слёнина у Казанского собора. Однако всех перещеголял Смирдин – его магазин и библиотека для чтения оказались самыми популярными: тут сходились все - от Пушкина до графа Хвостова. Здесь нередкими гостями были и журнальные монополисты той поры, которых ехидно обессмертил Пушкин:

Коль ты к Смирдину войдешь,
Ничего там не найдешь,
Ничего ты там не купишь,
Лишь Сенковского толкнешь
Иль в Булгарина наступишь.

Но тут поэт фактическую оплошность допустил. Было двадцатое марта тридцать третьего года, когда на прилавке у Смирдина появился скромный фолиант – «Евгений Онегин». Смирдин владел и типографией. И хотя его издания уступали конкурентам по части оформления, зато были существенно дешевле прочих книг и потому более доступны читающей публике. Двенадцать рублей стоила та первая крохотная книжка - «осьмушечным» форматом in octavo, объемом в триста четыре страницы. Вслед за титульным листом – на странице IV – напечатано: «С дозволения правительства», «Издание книгопродавца Смирдина».

...Нелегкое то было для Пушкина время. Вскоре после женитьбы (1831), рождения двух детей – Марии и Александра, необходимости жить в столице и по милости царя делать придворную «карьеру» (камер-юнкер!) резко возросли траты, и первый наш профессиональный литератор был вынужден все более активно искать заработка. А конъюнктура на книжном рынке была такова, что авантюрный роман Фаддея Булгарина -Акунина той поры - «Иван Выжигин» уже через неделю потребовал допечатки, а, скажем, пушкинская «Полтава» была воспринята более чем прохладно.

Со всеми этими переменами Пушкину пришлось считаться – он и сам попробовал себя в издательском деле: альманах, журнал, газета... В творчестве он также совершил переворот: от поэм к роману, пусть он и в стихах, от стихов – к прозе. Не зря в тот же год издания «Онегина» он отправляется в зауральские степи за впечатлениями о пугачевском бунте. Одной своей конфидентке он признавался в письме: «Как жалки поэты, которые начинают писать прозою; признаюсь, ежели бы я не был вынужден обстоятельстивами, я бы для прозы не обмакнул пера в чернила». И далее: «Поэзия, кажется, для меня иссякла. Я весь в прозе, да еще в какой...».

Короче: тут разлом эпох – и в биографии русского гения, и - в истории культуры вообще. «Евгений Онегин» подвел черту, и был закончен восьмилетний труд, а ведь в начале этого пути (1825), публикуя первую главу романа, поэт предуведомил читателей: «Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено...». Но слава Господу, и это предсказание не сбылось, и видим мы теперь не просто «энциклопедию русской жизни», нещадно терзаемую из-под палки убогими митрофанушками, но - гимн Отечеству, который надо перечитывать до гроба и вечно постигать его непостижимую и невероятную глубину. Мудрость Пушкина поистине в том, что он-то как раз видел грань между «образами помещиков», живущими жизнью желудка и сердца, и теми бесприютными в холодном мире скитальцами, которые, словно демоны, витают над общим существованием, и – неприкаянные – обретают, словно наклейку на склянке с анализом мочи, тупоумный диагноз: «лишний человек»! В его романе нет ни сатиры, ни обличения, неслучайно любовью к Родине пронизана всякая его строка и не зря об одном из обличителей он отозвался не без скрытой желчи: «писатели наши говорят об отечестве с несчастным унижением: в них оппозиция не правительству, а отечеству».

Свершилось в тот весенний день как раз то эпохальное событие, когда роман, будто б дредноут со стапеля, сорвался в открытый океан и поистине обрел ту даль свободы, когда смог полностью оторваться от своего создателя и начать самостоятельную жизнь. То первое издание еще изобиловало многоточиями – извергнутые цензурой строфы. Но считал ли сам поэт свое детище окончательно завершенным? Есть данные о том, что незадолго до гибели он вознамерился вернуться к роману – и не затем, чтобы завершить что-то в сюжете, а потому, что хотел на этой почве выразить себя глубже. Об этом хорошо сказал Мережковский: «Иногда, несколькими строками чернового наброска, намекает он на целый мир, ушедший с ним навеки. Пушкин – не Байрон, которому достаточно 25 лет, чтобы прожить человеческую жизнь и дойти до пределов бытия. Пушкин – Гёте, который умер бы в 37 лет, оставив миру «Вертера» и несвязные отрывки первой части «Фауста». Вся поэзия Пушкина – такие отрывки, membra disjecta, разбросанные гармонические члены, обломки мира, создатель которого умер».

«Онегиным» очерчен занебесный свод русской словесности – тот ее загадочный горизонт, который указал иным кудесникам пера недосягаемый предел совершенства. Пушкин угадал своим созданием многое в последующей русской жизни, предвосхитил появление новых героев русской классики. Вот идеологический роман Достоевского, и, скажем, доктрина Раскольникова уже выражена Пушкиным в «Онегине»: «все предрассудки истребя, мы почитаем всех нулями, а единицами себя; мы все глядим в Наполеоны; двуногих тварей миллионы для нас орудие одно».
С окончанием «Евгения Онегина» связано стихотворение «Труд»:

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?
Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,
Плату приявший свою, чуждый работе другой?
Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,
Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

Да, труд его был уже отчужден, и он не сразу был понят и принят. Презирая публику, Пушкин пытался было издавать «Современник»: новая муза оказалась намного приземленней, нежели даже презренная проза: «Пустился в журнальную спекуляцию... Это все равно что чистить нужники... У меня кровь в желчь превращается, - с горечью сетовал поэт. – Черт меня надоумил родиться в России с душой и талантом».

И ведь это последнее признание ключ к шифру «Онегина», в котором явственно отражена не только лишь история страны, но и судьба ее поэта.
...В Петербурге – все рядом. От книжной лавки Смирдина на Невском в доме лютеранской церкви два шага до кондитерской Вольфа и Беранже, откуда в январе тридцать седьмого Пушкин и Данзас уехали на Черную речку.
А за неделю до того второй раз - и еще при жизни Пушкина - полностью издали «Онегина». На деньги, взятые в долг у ростовщика.

Кропотливые филологи рассчитали, что Т. Д. Ларина родилась в 1803 году. И Ленский – её ровесник. Ведь, правда, жаль, что был безвременно застрелен Владимир Ленский, глядишь, и Владимир Ленин не так бы спешил тогда поколесить в истории... Светлая тоже им память!