Был ли Дзержинский русофобом?

В самом вопросе, вынесенном в заголовок, слышится оценка деятельности Феликса Дзержинского. Предполагается, что на посту председателя ВЧК-ОГПУ он совершал «злодеяния», и надо объяснить, чем он руководствовался. Поляку по рождению естественно приписать мотив русофобии.

Для людей, которые оценивают деятельность Дзержинского принципиально иначе, так вопрос не стоит. Для них он — часть силы, которая вывела страну из катастрофы нач. XX века, отстояла её суверенитет в борьбе с интервентами, воссоздала практически развалившуюся Россию, конечно, в ином, советском обличии.

Впрочем, вопрос этот независимо от подтекстов заслуживает серьёзного ответа. Вспомним, откуда родом Дзержинский, на каких идеях он воспитывался, что любил и что ненавидел в юности своим горячим сердцем. Да он и сам дал «компромат» на себя. В 1922 году Феликс Эдмундович якобы обмолвился, что ещё мальчиком «мечтал о шапке-невидимке и уничтожении всех москалей».
Эта фраза (о её достоверности поговорим чуть ниже) стала подарком для «белых» биографов создателя ВЧК. Так, Роман Гуль в брошюре «Дзержинский», изданной в 1935 году в Париже, пишет: «»Шапка-невидимка» одевалась Дзержинским, вероятно, тогда, когда он, например, 25 сентября 1919 года, «бледный как полотно», с трясущимися руками и прерывающимся голосом, приехал на автомобиле в тюрьму московской чеки и отдал приказ по всем тюрьмам и местам заключения Москвы расстреливать людей «прямо по спискам»». И далее: «Расстрелянные были ведь и москалями, попавшими в руки не только к неистовому коммунисту, но, может быть, и к надевшему «шапку-невидимку» нежному мальчику Феликсу».
В опытных руках «шапка-невидимка» способна творить чудеса в плане эмоционального воздействия на аудиторию. Она заведомо объясняет всё, включая то, чего, возможно, не было.

Книгу Романа Гуля и в эмиграции называли «фельетоном». Он, например, растиражировал «анекдот», что глава ВЧК, неправильно поняв записку Ленина, отдал приказ расстрелять полторы тысячи человек. Феликс Эдмундович был сторонником упрощённого правосудия в условиях военного времени, но, конечно, не до такой степени. Решения по обвиняемым в контрреволюционных заговорах принимали чрезвычайные тройки после достаточно долгого предварительного следствия. В сентябре 1919 года армия Антона Деникина стремительно приближалась к Москве, имея решение Особого совещания (правительства), что все коммунисты — а их в стране насчитывалось уже 300 тыс. — подлежат уничтожению. В Леонтьевском переулке произошёл крупный теракт, унёсший жизни группы партийных руководителей столицы (террористы метили во Владимира Ленина, но он на собрание не пришёл). В сентябре же в Москве и Петрограде была разоблачена разветвлённая подпольная организация (Национальный центр), ожидавшая подхода Деникина. У главы спецслужбы имелись причины для волнения. Однако отметим и то, о чём не пишет Гуль: в этот исторический момент руководство большевистской партии приняло решение, обязывающее комиссию Дзержинского работать «в обычном режиме», не прибегая к политике красного террора. То есть всё оказалось сложнее.

Слова о «шапке-невидимке» с уточнением, что они взяты из воспоминаний самого Дзержинского, давно приводятся без ссылок на первоисточник. Но произносил ли он их? Если мы пойдём по длинной цепочке перепечаток, то она приведёт нас к очерку литовского революционера Винцаса Мицкявичуса-Капсукаса. В 1922 году литовец сопровождал наркома путей сообщения Дзержинского в служебной поездке на Кавказ. На обратной дороге он уговорил наркома продиктовать воспоминания. Отрывки из очерка Мицкявичуса-Капсукаса публиковались в газете «Гудок». Феликс Эдмундович, в частности, рассказывал, каким романтиком и максималистом был он в молодости. Лет до 16 он истово верил в католического бога, собирался стать священником. А притеснения поляков в Российской империи переживал настолько остро, что мечтал обзавестись шапкой-невидимкой и приступить к уничтожению «москалей». Фраза произносилась, конечно, с самоиронией.
Одного исторического источника маловато для утверждения, что Дзержинского процитировали точно. Нарком и его попутчик говорили, наверное, по-польски или по-литовски. Мицкявичус-Капсукас мог вольно изложить мысль собеседника. Слово «москаль» вообще-то не польское… Хотя что из этого? Пусть даже фраза звучала иначе. Пылкий юноша Дзержинский действительно мечтал отмстить врагам родины. До определённого возраста он и был «русофобом». Остался ли он им впоследствии? Повлияло ли это на выбор им жизненного пути?
Феликс Дзержинский родился 11 сентября (по нов. стилю) 1877 года в имении Дзержиново Виленской губернии примерно в 50 км к западу от Минска. Местные жители исторически относили себя кто к полякам, кто к белорусам, кто к литовцам по собственному выбору. Известен случай, когда три родных брата жили в трёх государствах, записавшись литовцем, белорусом и поляком.
Дзержинские испокон веку считали себя поляками. Начальное образование Феликс получил дома от матери. По вечерам при свете лампы слышал он от пани Хелены рассказы о жестокостях графа Михаила Муравьёва («Вешателя»), подавлявшего восстание в 1863 году. О том, что в костелах тогда молитвы заставляли петь на русском языке. О непосильных контрибуциях, наложенных на население.

В возрасте семи лет Феликс Шасны (при крещении он получил двойное имя, означавшее «счастливый», соответственно, по-латински и по-польски) принимается за изучение русского языка. Старшая сестра готовит его к поступлению в гимназию. Едва ли эти уроки приносят ему радость. Надо учить: язык метрополии в Королевстве Польском считается официальным, во многих учреждениях висят таблички: «Говорить по-польски строго воспрещается». В 1887 году Феликс поступает в Виленскую гимназию. И здесь он, подобно другим однокашникам, часто испытывает национальное унижение. В 1896-м, не доучившись, Дзержинский совершает поступок, который приводит к его отчислению из ненавистного ему учреждения. Он срывает со стены объявление, обязывающее учеников изъясняться исключительно на русском, врывается с ним в учительскую и выплёскивает своё возмущение. Отчисляют не только его, но вскоре и его младших братьев Владислава и Игнатия, которые поедут завершать образование в Петербург (Владислав станет известным неврологом).

В том же 1896 году Феликс, до того бывший ревностным католиком и даже одно время желавший сделаться ксендзом, утратил веру в христианского бога. Это обстоятельство, а также потеря близких — родителей и любимой сестры Ванды (застреленной его братом Станиславом по неосторожности), пребывание в постылой гимназии подвигли деятельного юношу примкнуть к протестному движению. Вот здесь наблюдается интересная развилка. Казалось бы, вся предыдущая жизнь Феликса вела его прямой дорогой в лагерь польских националистов, боровшихся за создание единой, независимой Польши, — в соратники к Йозефу Пилсудскому, его земляку. Однако Дзержинский избирает другой путь. Он становится социал-демократом, интернационалистом. Для партии польско-литовских эсдеков, возглавляемой Розой Люксембург, следовательно, и для Феликса националисты и Пилсудский — злейшие враги. Два движения конкурируют в борьбе за Польшу. С этого момента разговор об «антимоскальстве» Дзержинского теряет смысл. Он становится и противником отделения Польши от России. Партия Розы Люксембург тесно сотрудничает с большевиками Ленина. Одно из принципиальных разногласий между ними — в том, что польские эсдеки осуждают ленинский лозунг права наций на самоопределение! По их мнению, таким образом «русские товарищи» отталкивают другие народы. Ленин оправдывается тем, что они это право хотят нациям гарантировать, но к отделению отнюдь не призывают…

Почему же юный «антимоскаль» Феликс Дзержинский стал в итоге ярым врагом «профессиональных русофобов», таких, как Пилсудский?
По всей видимости, причин тому несколько. Романтик и максималист Дзержинский, потерявший веру в католического бога, нуждался не просто в возвышенной цели, а в новой системе ценностей, в новой — светской — религии. Этим потребностям на рубеже веков наилучшим образом отвечал марксизм. Марксистский кружок гимназист Дзержинский стал посещать ещё в 1894 году. Потом начал в этом кружке преподавать. Под влиянием своих новых товарищей он, по-видимому, и пришёл к убеждению, что «бога нет».
Имеется и другое соображение, предопределившее партийную принадлежность Дзержинского. Дело в том, что в Вильно, где жил и учился Феликс, население состояло преимущественно из польских и еврейских ремесленников, литовских крестьян, которые с подозрением относились к польским националистам. Напротив, сочувствием пользовались социал-демократы. Отметим: чтобы успешнее вести пропаганду среди еврейского населения, Феликс, в котором не было еврейской крови, самостоятельно освоил идиш. И весьма успешно. Карл Радек напишет в воспоминаниях: «Мы смеялись позже, что в правлении польской социал-демократии, в которой был целый ряд евреев, читать по-еврейски умел только Дзержинский, польский дворянин и католик».

Тема угнетения «москалями» поляков перестаёт владеть думами Феликса Дзержинского. В 1897 году он подвергнется первому аресту. Характерно, какие бумаги найдут при обыске на квартире у молодого социал-демократа, озабоченного в тот момент главным образом защитой прав рабочих. Это — вырезки из газет с разъяснениями различных вопросов трудового законодательства, сообщения о стачках за рубежом, список местных промышленных предприятий, рукописный польско-литовский словарь, а также «Кавказский пленник» Льва Толстого на литовском языке. Побегам из неволи Дзержинский учился по повести русского писателя. Это умение ему пригодится трижды.